Рук сам попросил и все равно с облегчением услышал ее отказ. Представить, что она бросит бой, который вела с собой всю жизнь, сдастся по его просьбе, было почти так же мучительно, как признать свою слабость в вере. Пока Бьен сильна, он может на нее опереться.
Она совсем не выглядела сильной.
– Так страшно, – тихо сказала она, – когда в тебе живет это, этот ужас.
– Знаю.
– Я уверяла себя, что сумею забыть, победить его, что найду способ выгнать его из себя, но он не уходил.
Рук молча кивал.
Бьен обессиленно вздохнула:
– Мои желания ничего не значат?
– Значат, – ответил Рук. – Значат.
Он подошел к ней сзади, обнял за талию, прижался губами к темным волосам. От них пахло дымом и кровью, но Рук и сквозь эти запахи чуял ее – женщину, которая наравне с самой Эйрой спасала его от дельты.
– Найдутся другие способы бежать, – тихо сказал он. – Другие пути.
Она выскользнула из кольца его рук, с застывшим лицом возразила:
– Или не найдутся.
– Бьен!
– Если я это сделаю… – она, не отрываясь, смотрела на дверь, – значит то, что сидит во мне… не обязательно чистое зло.
– Ты – не зло, Бьен.
– Учение велит нам любить всех, даже ненавидящих нас. А что я сделала, когда те двое на тебя напали? Я их убила. Двух человек, совершенно беззащитных. Я размозжила им головы…
Рук вытаращил глаза. Он хорошо помнил скользкую от крови бронзу в их руках.
– Не были они беззащитными.
Она, не моргнув, выдержала его взгляд.
– Против меня – были.
Не дав Руку ответить, Бьен отвернулась, приложила ладонь к замку и закрыла глаза.
В маленькой комнате вдруг стало жарко и тесно, сгустившийся воздух не давал дышать.
Бьен сжала челюсти, на ее щеках проступили напрягшиеся мускулы, под кожей на шее вздулись жилы. Желтый жар, исходящий от ее лица, запекся в исчерна-красный. Лоб покрылся испариной, словно она не стояла на месте, а тащила непосильный груз. Она сдавленно простонала сквозь сцепленные зубы.
И ничего не случилось.
Рук готов был увидеть, как незримая сила сорвет дверь с петель. Вместо этого Бьен прерывисто вздохнула и сползла по стене. Яростный жар под кожей снова потускнел до цвета старого синяка. Рук подхватил ее, не дал завалиться навзничь.
– Бьен…
– Все хорошо, – отозвалась она, слабо шевельнув рукой.
Он бережно усадил ее на табурет, взял со стола кувшин, дал попить. Она сделала глоточек-другой и жестом попросила убрать.
– Жаль, – выдавила она, – что эта дверь не из человеческих черепов.
Так уныло это прозвучало, что Рук не сразу распознал шутку.
– Что случилось?
– Не знаю.
Она рассматривала свои пустые ладони, словно только что выпустила лежавший в них ответ.
– К силе я прибегала… – она вздрогнула, – всего несколько раз, и всегда нечаянно.
– А в этот раз?
– Я сосредоточилась, попыталась вернуть то, что чувствовала ночью в храме. – Она прикрыла глаза. – Я… потянулась за ней, за силой. – Бьен с бессильной досадой тряхнула головой. – Нет у меня для этого слов. Это как пытаться дышать там, где нет воздуха, или тянуть воду сквозь забитую тростинку…
Она замолчала.
Рук оглядел темную клетушку и снова повернулся к ней.
– Какой у тебя колодец?
Заданный вслух, этот вопрос прозвучал так странно – все равно что спросить: «Сколько человек ты поубивала?» Она непонимающе смотрела на него, потом покачала головой:
– Не знаю.
– Не знаешь?
Все истории о личах – от рыночных сплетен до отточенных представлений городских актеров – рано или поздно приводили к вопросу колодца. Каждый лич имел свой колодец – каждый извлекал силу из своего источника. Таковым, насколько знал Рук, могло оказаться что угодно: камень, соль, дерево, вода. Ходили слухи о личах, обращавших в силу что-то не столь тривиальное: сновидения, боль, страх своих врагов. Трудно было судить, насколько достоверны эти рассказы, тем более что личи скрывали свои способности – отчасти потому, что каждого, кто их обнаруживал, убивали. Очень редко личи оказывались в заключении – существовали напитки, притуплявшие их силу, но надежнее считались другие способы: петля, сожжение, утопление. Надежнее и больше по душе жадной до крови толпе.
Но при всей неясности сведений Рук всегда считал, что каждому личу свой колодец известен. Однако Бьен качала головой.
– Я не пробовала, не искала, – сердито огрызнулась она. – Все это время я делала вид, что со мной все в норме.
Рук, нахмурив брови, обвел взглядом деревянные стены, деревянный потолок и половицы, деревянный стол и табурет.
– Надо думать, это не дерево.
Бьен через силу усмехнулась.
– А если и дерево, я не умею им пользоваться, или у меня получается, только когда я не стараюсь. Или когда сержусь… – Она потерла лицо руками. – Уж если натура у меня извращенная, так хоть бы уметь этим пользоваться! Извини, Рук. – Она подняла на него глаза. – Не сумею я тебя вытащить.
Рук в один шаг пересек комнатушку, встал перед ней на колени, сгреб за рубаху.
– Если ты и дальше будешь говорить обо мне как о ребенке или бессловесной игрушке, которую можно таскать с места на место…
– Ладно-ладно, – невольно рассмеялась Бьен. – Как жестоко обращать против женщины ее же слова!
Ответить он не успел. По коридору за дверью застучали шаги. Улыбки Бьен как не бывало. Они переглянулись и дружно встали навстречу приближающемуся будущему. Рук готовился встретить зеленых рубашек, тычки копий и оскорбления, но, когда дверь после затянувшейся борьбы с замками и засовами наконец распахнулась, в проеме он увидел безоружного и совсем не воинственного с виду человека. Тот был на две головы ниже Рука, старше самое малое на двадцать лет и рыхлый, как полупустой мешок с зерном – такому самое место за рыночным прилавком или в ночной таверне. А вот здесь, в глубине прогнившего корабельного трюма, он казался вовсе неуместным – еще более, чем четверо щеголеватых стражников, маячивших в проходе за его спиной.
Человек поднял изувеченную руку – с давно зажившими культями двух пальцев – в непривычном приветствии и утер потный лоб ладонью.
– Извиняюсь! Тысяча извинений!
Оглядев комнату, он пальцами взъерошил себе лохмы и сокрушенно покачал головой.
– Еды нет… вода согрелась, среди дня темно. Это же… – Он запнулся, неодобрительно цокая языком в поисках подходящего слова. – Разгильдяйство! Какое неуважение к вступающим в наши… святые ряды… Сколько раз я говорил этой женщине, что не так следует знакомить новых воителей с… доблестью, блеском и… и тонкими оттенками борьбы!
Бьен присмотрелась к пришельцу.
– Кто вы такой?
– Ха! Как же! Я и сам невежа, и с каждым днем все невоспитаннее. Я – ваш мастер, зовут меня, зовут… – он отвесил легкий поклон, – Коземорд.
Бьен опешила.
При Арене состояли десятки мастеров, обучавших бою сотни бойцов, но лишь немногие удостоились прозвищ: Монашка, Малый Као, Трун Ле… и Коземорд. Это они обучили тех немногих, кто победил на Арене, выжил в дельте и вознесся до ранга верховных жрецов. О них слагали легенды почти наравне с Ванг Во. В святые дни, когда Достойные рубили друг друга на горячем песке арены, улицы гудели рассказами об искусстве и беспощадности их мастеров.
Коземорд не выглядел ни беспощадным, ни искусным. Единственное, что мог бы сказать о нем Рук, – что прозвище ему подходит: крошечные глаза слишком широко сидели на слишком узком лице, сходившемся книзу в жидкую седоватую бородку. Смешно и нелепо было даже подумать, что этот тюфяк натаскивал самых жестоких и страшных из Достойных. Но стоявшие за ним люди с суровыми взглядами не засмеялись, и сам Коземорд не улыбнулся своей покаянной скороговорке.
– Идемте! – Он жестом пригласил их в коридор. – Идемте. Довольно, довольно… прозябать в темноте. Позвольте, я покажу вам… двор.
– Двор? – переспросила Бьен.
– Вам не объяснили? – Коземорд схватился за лоб, будто у него вдруг разболелась голова. – Никто вам не объяснил?
– Нам, – ответил Рук, – объяснили, что мы записаны в Достойные. В остальном…
Мастер покачал головой:
– Мне пора бы привыкнуть к подобным… подобному… пренебрежению. Разумеется, кое-кто входит в эти стены по своей воле, и этих… этих с первого дня принимают, словно почетных гостей. А вот… как вы изволили сказать? «Записанные» таких почестей не видят. «Швырните их в темноту, а потом сдайте Коземорду», – обиженно передразнил он, после чего еще усерднее поманил их в полутемный коридор. – Позвольте мне в меру скромных сил исправить это упущение.
Бьен и Рук вслед за ним вышли за дверь. Стражники раздались, пропустив их, и снова сомкнулись позади: четверо мужчин, двое с заряженными арбалетами, двое с копьями. Неудивительно, что Коземорд как будто не опасался побега.
– Итак, – заговорила Бьен, спускаясь по крутой скрипучей лесенке, – вы будете учить нас бою?
Коземорд, не оборачиваясь, закивал.
– Разумеется. Другие иногда готовят… – Он вдруг словно бы застеснялся и передернул плечами. – Простите за грубость определения, но кое-кто из других мастеров готовит треску.
– Треску? – поднял бровь Рук.
– Конечно, это ужасно оскорбительно, но, увы-увы, так у нас называют тех, кто здесь… не по своей воле. Тех, кто не подает больших надежд.
– Почему же «треска»? – В голосе Бьен страх боролся со злостью.
Коземорд покачал головой:
– Те, кто выбрал путь Достойных, прежде, чем шагнуть в эти ворота, готовятся годами – осваивают меч, копье, нож, оттачивают тело и разум, чтобы соответствовать нашим богам. Они полагают… – мастер обернулся, чтобы бросить на них озабоченный взгляд, – ошибочно полагают, имейте в виду, что неподготовленный станет легкой добычей, что такого на арене порубят, как… ну, как треску.
Позади хихикнул или закашлялся кто-то из стражников.
– Напрасные опасения! – заметил Коземорд. – Я, как ваш мастер, обещаю – если вам в самом деле предначертана смерть на арене, я научу вас умирать со славой и честью.