– Почему?
– В каком смысле: почему? – опешила Гвенна.
За все дни после катастрофы в Пурпурных банях она ни разу не задала себе этого вопроса. Как это вышло, конечно, обдумывала: невесть сколько часов повторяла путь, который привел ее от командования последним в мире крылом кеттрал к жалкому прозябанию в темном карцере, и пришла к заключению, что никакой это был не путь. Путь разворачивается перед тобой шаг за шагом. Если зайдешь слишком далеко, если он ведет не в ту сторону, надо просто повернуть назад или в другую сторону. А то, что случилось с ней, приводило на ум разлом. Приложи нужную силу в нужном месте, и что-то лопнет, разобьется так, что уже не сложить как было.
Впрочем, это все о прошлом. Крыса же спрашивала о другом.
– Почему? – упорно твердила девочка, глядя из-под копны волос огромными блестящими глазами.
Гвенна посмотрела в эти глаза.
Почему она сломалась? На этот вопрос нет ответа. Все равно что спросить, почему вода мокрая или почему от боли больно.
– Нипочему, – устало ответила она. – Ты ребенок. Джонон мерзавец. Гвенна Шарп…
Она покачала головой.
Паттик медленно подтягивался на валун. Двигался он теперь не так уверенно, и лицо стало пепельным.
Гвенна закрыла глаза. Пусть умирает, если охота. Она на это смотреть не обязана.
– Гвенна Шарп рашкта-бхура.
– Ни хрена я не это самое.
– Да, – настаивала девочка. – Хрена. Не трус. Рашкта-бхура. Аксочлин.
– Возможно, так называются их воины, – заметил голос (Гвенна обернулась к оказавшемуся у нее за спиной историку). – Наподобие кеттрал.
– Ни хрена я, драть меня, не кеттрал!
Это вырвалось из нее полувоплем-полувизгом. Джонон и прочие обернулись, но на этих ей было плевать. Эти-то хоть понимали все как есть: что, чем бы она ни была раньше, теперь она не то. А вот Киль, и гребаный Паттик, и Крыса не хотели видеть; они, сколько бы раз она ни обосралась, будут смотреть на нее как на спасительницу какую и верить, что она только ждет, когда станет совсем плохо, и тогда-то выступит вперед и небрежно, легко и твердо возьмет все в свои руки. Презрение Джонона она могла пережить. И мерзкие взгляды Чента с Лури и Вессиком. А вот эта упрямая, тупая, безмозглая надежда в глазах Крысы и Чо Лу – вот это было невыносимо.
– Ну что мне сделать, чтобы вы поняли? – выдавила она, разводя руками.
Крыса кивнула так, как если бы с самого начала того и ждала, на то и надеялась. Киль поджал губы и промолчал.
– Хотите видеть, что я такое?
Она ухватила прислоненный к стене гарпун. Рабан просверлил на конце рукояти дыру, продел в нее длинную веревку и закрепил. Всё, конечно, согласно ее указаниям, на основании какого-то дерьмового плана, выдуманного с пьяных глаз много лет назад в таверне. Даже Джонон, при всем своем презрении, в этом ей поверил – хотя бы настолько, чтобы приказать заготовить эти шутки.
– Хотите правду? – Она подняла копье. – Вот это – ерунда! Никто никогда не сбивал птицу гарпуном. А вы, придурки, поверили оттого, что я когда-то была кеттрал. Ну а я не кеттрал. И не твоя раша-баша. Я ничто, засранцы безмозглые! Чего вам еще надо, чтобы поверить? Я – ничто!
Но она, конечно, знала, чего им надо.
Тогда, на Островах, наставники повторяли: «Смерть – последний урок».
С гарпуном в руке, с мотком веревки в другой, сгорая от ярости, стыда и отчаяния, она шагнула из темноты пещеры на солнце.
Паттик обернулся и увидел. В его глазах расцвела надежда.
– Нет, – рычала она. – Нет. Нет. Нет!
– Командир… – кивнул он.
И теперь, после всего, она была для него командиром.
– Прыгай, на хрен, с камня! – рявкнула она.
Он замешкался.
– Вниз! Исполнять!
Каждое слово приказа словно толкало его в грудь, отбрасывало на полшага назад, пока он, кое-как отдав честь, не свалился в тень валуна.
Гвенна не помнила, как покрыла разделявшее их расстояние.
Свинцовая тяжесть ушла из ног. Пропали боль и страх, выбитые потребностью – палящей, как лава, нуждой – доказать им наконец.
Она повернулась лицом к птице: кеттрал всего шагах в двадцати над головой замыкал узкий круг, вглядываясь в нее черным немигающим глазом.
– Давай, – шепнула Гвенна, отвела копье, перехватила бухту веревки так, чтобы не мешать разматываться. – Я готова.
Была у кадетов на Островах такая страшненькая игра «Как ты умрешь?». В анналах кеттрал хранилось множество историй последнего боя. Синеволосая Су в Последней Сосне, отбиваясь кухонным горшком и мясным ножом, держит дверь башни против целого гарнизона, пока отступает ее крыло. Джорг Мясник рубит врагов на уходящем под воду горящем корабле. Честный Рик обороняет вход в ущелье у Разлома. Командир крыла Селин, насквозь пробитая стрелами, не сдается, закрывая собой мост и давая последним аннурским поселенцам время отойти на запад. Менялись имена, вооружение, обстановка, но одно оставалось неизменным: благородство жертвы. Герои и героини этих историй шли на смерть с гордостью, ради цели, значившей больше жизни. Гвенна всегда думала, что и она так умрет: спасая кого-то, что-то защищая, отдавая жизнь за товарищей по крылу, за Аннур, за добро, справедливость и истину.
Оказалось, напрасно так думала.
Она не для того покинула безопасную пещеру, чтобы спасти Паттика. Кеттралы за один присест съедали взрослую корову: покончив с ней, птица займется легионером, потом теми двумя на скале, и поминай как звали.
В конечном счете она вышла из пещеры потому, что устала. Устала от полных надежды взглядов Паттика; устала от нарастающего доверия Крысы; устала от непостижимой игры, которую вел Киль; устала просыпаться в страхе, в страхе одолевать день и засыпать в страхе перед кошмарами, в которых она по собственной дури терпела поражение и вела на погибель своих людей; устала искать, в какой именно точке свернула не туда; устала гадать, что можно было сделать иначе; устала от ноющих костей и ноющего мозга, устала от поселившейся во всех членах слабости; а больше всего устала от воспоминаний о другой Гвенне Шарп – той, что умела без дрожи смотреть в лицо опасности, между двумя ударами сердца принимать решение, спасать тех, кого надо спасти, и убивать тех, кого надо убить; устала всем своим существом чувствовать, что такой, как раньше, ей уже не бывать, не бывать собой; устала знать, что, кем бы она ни стала, всегда будет лишь тенью прежней – шепотом, жалким бессильным скулежом.
Она вышла из гребаной пещеры, потому что пришло наконец время с этим покончить, пришло время умирать.
После долгих месяцев, когда она горбатилась под собственной тяжестью, ей вдруг стало легко, ушла боль, и предстоящее небытие виделось верным выбором.
Ледяной ветер хлестнул ее волосами по лицу.
– Давай! – заорала она, распахивая объятия кеттралу. – Сюда!
И птица послушалась.
Растопырив когти, отвечая криком на крик, птица упала на нее.
Да!
Гвенна метнула копье.
Да!
Моток у нее на руке стал раскручиваться, когда зазубренное острие глубоко вошло в грудь под крылом.
Да, да, да! Она накрутила свободный конец на предплечье, обернула раз, второй, третий, и – да! – птица, вспугнутая внезапной болью, отвернула, сорвав ее с валуна и унося в бесконечную пустоту неба.
Она долго кружилась, бешено вращалась: ледяные пики, яркое солнце, зубчатый скальный хребет мелькали перед глазами. Гвенна ждала, что копье выскочит, веревка обвиснет, сердце потеряет вес и она рухнет навстречу смерти. Но копье держалось, и веревка держалась, и вращение мало-помалу замедлялось. Вернулась боль, жестокая боль в едва не выскакивавшем из сустава плече, но это была честная, чистая боль. Не то что мутная хвороба последних месяцев – эта имела причину, с ней можно было бороться. Гвенна напрягла плечевую мышцу, облегчая нагрузку на сустав, схватилась за веревку другой рукой, подтянулась и, не особо задумываясь, что делает, полезла вверх.
Птица пошла вверх.
Каждый взмах крыльев уносил ее выше в поисках избавления от занозы в груди. Гарпун наверняка причинял боль – к тому же на нем всей тяжестью повисла Гвенна, – но боль не ранила кеттрала, уж точно не настолько тяжело ранила, чтобы остановить его полет, и, глядя вниз, Гвенна видела, как все дальше и дальше проваливается земля. У подножия утеса двигались цветные пятнышки: вероятно, Паттик, а может быть, и Джонон с остальными вышли из пещеры посмотреть на ее смерть.
– Хорошо же! – прорычала Гвенна, перехватывая веревку еще выше.
Чем ближе она подбиралась к птице, тем трудней становилось. Удары крыла грозили сорвать ее с подвеса, веревка при каждом движении дергалась и закручивалась. Дважды она чуть не выпустила из рук плетеные пряди, скользя навстречу небытию. В Гнезде птиц обучали иначе, а дикий кеттрал на лету поджимал лапы, так что не за что было уцепиться, нечем сдержать бешеные качели, пока она не добралась до ушедшего в птичью грудь копья.
Она покалечила ладони. От крови древко стало скользким. Боль дергала предплечья. И со спиной было что-то не так: то ли порвала мышцы, то ли их свело судорогой, только чудилось – в спину раз за разом втыкают нож.
– А ты как думала, сука тупая? – прикрикнула она на себя. – Взялась умирать, так терпи!
Она уже ощущала тепло разгоряченной птицы, яростно бившей крыльями в надежде избавиться от боли, от чужой тяжести.
– Зря мы с тобой это затеяли, – сказала ей Гвенна. – Оставила бы в покое тех ребят, а я не вылезла бы из драной пещеры.
Хотя сейчас, повиснув лицом в птичьи перья на готовых отказать руках, она понимала, что остаться было нельзя. Да, в холодной каменной норе можно отсиживаться до бесконечности, но другой пещеры, бездонной дыры, в брюхе которой она блуждала с той ночи в Пурпурных банях, – вот той она бы ни дня больше не выдержала. Если единственный выход из нее – в смерть, то и ладно. Не просто ладно – хорошо. Хорошо снова лететь, хорошо чего-то добиваться, хорошо быть живой, хоть несколько последних мгновений.
Может, Крыса все-таки была права.