Нужно драться.
Понятное дело, не с птицей. Кеттрал – просто большое дикое животное, следующее своей природе. Гвенна не питала к нему ненависти, как не питала ненависти к камням, о которые ей предстояло разбиться. Она вела бой против женщины, которая столько дней пролежала пластом в карцере, которая готова была из укрытия смотреть, как кеттрал рвет надвое Паттика; против женщины, завладевшей ее лицом, телом, именем, не первый месяц ходившей по миру под личиной Гвенны Шарп.
Что бы ни случилось, сука должна сдохнуть.
Одной рукой держась за копейное древко, Гвенна навернула веревку на бедро выше колена – в один, два, пять оборотов, – заправила конец под последний виток и перенесла тяжесть тела на самодельное седло. Ветер прижимал ее к птичьей груди, вбивал в оперение и снова пытался сорвать, пока ей не удалось ухватиться за стержень пера. Стрежень этот был толщиной с молодую ветку, и, подтягиваясь на нем, она плотно прижалась к напряженным мышцам. А потом вытянула из ножен поясной нож и угрюмо взялась за работу.
Она не обманывала Джонона, говоря, что кеттрала не убить мечом, а тем более ножом, поцелуй его Кент. С другой стороны, она подразумевала птицу, действующую клювом и когтями, которая налетала, отворачивала, заходила на новый круг. За всю историю Гнезда – за всю историю Кентом драного мира – не нашлось безумца, подвесившего бы себя птице на грудь.
Клинок был длиной не больше ее ладони – не достал бы до жизненно важных органов, но ей этого и не требовалось. Первый надрез рассек кожу, от второго разошелся толстый слой желтоватого жира. Третий добрался до мышцы. Она длинными ударами полосовала напряженные волокна, углубляя и углубляя рану, пока, вся залитая кровью, не ушла по локоть в грудь птицы.
Кеттрал вскрикивал при каждом ударе, пытался дотянуться клювом. Он почти доставал – так близко, что справа от себя она видела изгиб теребившего перья клюва и огромный, полный ярости черный глаз, – но Гвенна висела чуть выше, чуть ближе к боку, там, куда птице было не дотянуться. И вот кеттрал понемногу, поначалу совсем неприметно, стал слабеть. Что ни говори, мышцы – просто веревки, свитые из мяса. Подрежь их – они ослабнут. Продолжай резать – они лопнут. А когда лопнут, Гвенна упадет – вдвоем с птицей рухнет на горный склон.
Кеттрал этого не сознавал, но древнее чувство, свойственное всем живым созданиям, подсказывало ему, что он ранен. Он понимал, что жалкое бесперое существо, прилепившееся к его груди, чем-то опасно и даже смертельно опасно; что ради самой жизни его надо стряхнуть, и вот он перестал набирать высоту, оставил попытки сбить ее клювом и круто пошел вниз.
Мир перевернулся. Гвенну отбросило назад, окровавленные перья выскользнули из рук, она сорвалась в пустоту, перевернулась, повисла на полузатянутой вокруг бедра петле. Желудок подкатил к горлу. Встречный ветер забил дыхание в глотку. В бедре что-то вывернулось или сломалось. Земля неслась на нее – скалы, лед, обломки валунов. В бешеном вращении взгляд чудом выхватил солдат: Чо Лу и Рабан спустились с обрыва и стояли у самой пещеры, разинув рты.
Потом ветер подхватил ее и развернул в другую сторону.
В нескольких шагах над землей птица широко раскинула крылья в попытке прервать падение, как делала, схватив горного барана или козерога. Петля туго стянулась на бедре, и еще, еще туже, потому что птица рвалась в небо, и Гвенна чувствовала, что нога отрывается от тела. А потом с треском, с каким отламывается в зимний мороз сосновая ветвь, крыло вывернулось за спину под неестественным, болезненным углом. Из разреза на груди птицы хлестнула кровь, и вот они, по-прежнему связанные веревкой, провалились на последние три шага до камня.
Гвенна успела прикрыть голову руками, и все равно падение ее оглушило. Сердце ударило полдесятка раз, прежде чем удалось сделать вдох. Перед глазами вращался узкий тоннель, накатывало беспамятство. Птица забилась, дернула петлю, и боль привела ее в чувство. Отчаянно, вслепую – как она умудрилась удержать нож? – Гвенна рубила веревку клинком, пока не лопнули пряди и бедро не выскользнуло из жуткой удавки.
Она усилием воли поднялась на колени.
В двух шагах от нее пытался встать кеттрал. Бессильно хлопало сломанное, с порванными мышцами, крыло. Птица взглянула на шевелящуюся женщину одним глазом, ударила клювом, не удержала равновесия и далеко промахнулась. Гвенна сделала неверный шаг, оскользнулась в крови, разбила колено, перекатилась на бок, едва не подвернулась под новый удар и оказалась против пропитавшихся кровью грудных перьев. Отыскав рану, она снова взялась за дело: рубила, колола, била клинком, врезаясь все глубже в тело вопящего и дергающегося существа, погружала руку едва ли не по плечо…
Ей не меньше всякой другой женщины двадцати четырех лет от роду доводилось убивать – домашнюю скотину, потом людей… много людей: ургулов, аннурцев, манджари, домбангцев. Одни того заслуживали, другие, пожалуй, нет. Убивать приходится, чтобы выполнить задание, и она научилась убивать. Но вот это – это было не задание. Никогда в жизни она не набрасывалась ни на кого в таком слепом бешенстве. Не думая и не рассуждая, до боли желая одного: чтобы это кончилось, она рубила, рубила, рубила; жир и клочья кожи летели в лицо, при каждом диком ударе плечо и грудь копьем пронзала боль, и она уже не знала, рвется крик из птичьего клюва или из ее горла, и когда кончик ножа нащупал наконец бьющееся ядро и все стало горячим и темным, она не знала, птичье сердце разорвалось под ножом или ее собственное.
34
В детстве Акйилу доводилось слушать вербовщиков, набиравших в квартале новобранцев для легионов. Все они сулили одно и то же: еду и одежду, несколько монет в месяц и шанс выбраться из провонявших дерьмом переулков между каналами. Само по себе предложение звучало заманчиво, но в толпе всегда находился кто-то, чтобы напомнить: платить за красивый мундир и блестящий щит часто приходится кровавой и жестокой смертью. На это возражение у вербовщиков был готов ответ: «Все смертны. И смерть бывает жалкой, а часто и мучительной. А вот легионеры умирают славной смертью, гордой смертью, защищая свою землю и семью. Такая смерть почетна».
Акйил всегда считал это чушью. Правда, он и на сотню миль не подходил к полям сражений, зато насмотрелся, что может натворить ржавый нож у человека в животе, и уж никак не верил, что в нарядном мундире легче умирать. Нет, мысль о хорошей смерти казалась ему гнилой в корне. С другой стороны, он всей душой верил, что плохие смерти бывают очень разной степени – от огорчительных до совершенно мерзких.
И хуже нет, если тебя заедят насмерть десяток пятисотфунтовых боровов-мясоедов.
– Андраза первым, – сказал Капитан, добродушно улыбнувшись пьянчуге.
Андраз подавился хмельным ужасом. Он уже обмочился – по штанам спереди растекалось темное пятно. Может, и обосрался уже, но за вонью свинарника – навоз, грязь, гнилые помои – было не разобрать. Над смрадными лужами жужжали зеленые мухи. Яичная скорлупа и очистки бастионами громоздились вдоль дощатых стен. Из бурой массы торчало что-то светло-серое – обломок палки или кости.
– Почему меня? – выдавил наконец Андраз, тыча пальцем в Акйила. – Он же все придумал. Он этого хотел. Он… он меня заставил жулить.
В песнях и рассказах люди от большой опасности трезвеют. Акйил не раз бывал пьян и успел понять, что это вранье. Приближающийся обход стражи может притупить действие двух-трех глотков, прояснить помутившееся зрение, но кто нырнул на дно бутылки, того уже не вытянут обратно ни стража, ни клыки голодных свиней. Акйил за время игры залил в себя достаточно рому, чтобы чуточку отупеть и малость поплыть, но до Андраза ему было далеко. Тот заблудился в пьяном тумане, запутался, точно муха в паутине.
Может, так оно милосерднее. Он был в откровенном ужасе, но ясно увидеть облик предстоящей смерти было бы еще хуже.
Капитан опустил руку на плечо пьяницы:
– Я так и понял, что это не ты додумался. У тебя бы на такое ума не хватило.
– Не я, – горячо закивал Андраз. – Не я!
– Потому ты и пойдешь первым. Это тебе подарок. Любезность.
Пьяный, лишившись дара речи, только разинул рот.
– Зрелище не из приятных, – как бы извиняясь, пояснил Капитан. – Смотреть, как свиньи жрут человека… Если ты думаешь, что можешь это представить, уверяю, при самом живом воображении видеть воочию хуже. Бросая тебя первым в загон, я избавляю тебя от этого зрелища. И в то же время… – Он обратил улыбку к Акйилу. – Даю твоему другу возможность вполне прочувствовать последствия своих действий.
Акйил сделал глубокий вдох. Даже пьяный, даже глядя на свиней, которые в предвкушении уже кидались на загородку загона, он не утратил давних монастырских привычек. Сердце начинает частить – тело принимается замедлять сердцебиение.
«Выход есть, – думал он. – Выход есть всегда».
Он хотел было обернуться, глянуть через плечо, но остановил себя. Пока игра не началась, не тереби карты. Закрыв глаза, он вызвал сама-ан Капитанова поместья. Свинарник занимал половину двора, замкнутого со всех сторон стенами деревянных построек. Дверь, через которую они вошли, единственная – тяжелая, на тройных петлях, настоящее чудовище, крепости впору. Ее стерегут двое: один с арбалетом, другой с копьем. Их глаза и сейчас сверлили Акйилу спину сквозь балахон. Пройти мимо них почти невозможно, а они – не единственная преграда.
Прямо у него за спиной стоял Фари, придавив плечо тяжелой, как наковальня, ладонью. Он, как и уверял брата, видно, не питал предрассудков насчет скармливания монахов свиньям. Фори держал за плечо Андраза, а острием ножа покалывал ему спину в районе печени. Сам Капитан небрежно поигрывал дубинкой, в которую превратилось бедро Злобного Рика. Крали Акйил не видел.
Он поймал себя на том, что радуется ее отсутствию. Она выдала его без колебаний – может быть, потому, что он первым ей изменил; потому, что предавал ее каждый день с тех пор, как она попала в руки Капитана. Ему хотелось бы спросить, все ли у нее хорошо, но это был бы глупый, себялюбивый вопрос. Ни чистая одежда, ни свежие волосы не скрывали, что ей нехорошо. Подробностей случившегося Акйил не знал, но в общих чертах представлял. Гнусности, которые проделывали с ней и при ней. Хорошо хоть его смерть к ним не добавится.