– Я нынче в добром духе, – вещал Капитан, вновь обращаясь к Андразу, – и потому окажу тебе еще одну милость.
Он развернулся с изяществом танцора, широко размахнулся и дубинкой ударил Андраза по колену. Хрустнуло, словно сломалась под снегом толстая ветка, и нога подломилась. Андраз завопил. Фори подхватил его под мышки, поднял и взвалил на деревянную загородку.
– Сильный человек попытается отбиваться. Больной Пит, к примеру, прожил чуть не целое утро. Оторвал доску и защищался ею, пока Бесс не исхитрилась вскрыть ему клыком кишки. – Капитан пожал плечами. – Исход всегда один, а я не хочу затягивать твоих мучений. Со сломанной ногой быстрее выйдет.
Андраз подавился рвотой, свесился со стены, выкашлял жалкий стон или всхлип, забыв в ужасе и те немногие слова, которые знал. Смерть иногда проделывает такое с людьми, превращает их в нечто, чем они не бывали, срывает остатки достоинства. На краткий миг Акйила накрыло воспоминание бойни в Ашк-лане. Он тогда презирал монахов, которые сидели, скрестив ноги, на скальном уступе и подставляли тела копьям. А сейчас, глядя на обмочившегося, обгадившегося, пускающего слюни Андраза, он понял, что восхищается хин. Те не сопротивлялись, но и не потеряли себя.
Андраз отбивался, но Фори был больше его вдвое и держал мужчину легко, как ребенка.
– Тебе захочется посмотреть, – обратился к Акйилу Капитан.
Он, конечно, подразумевал «не захочется».
Акйил ощутил, как уходит глубже в себя – туда, где залегало подобие покоя. Поначалу он принял его за опьянение, но нет, оно лежало глубже и было холоднее. Впервые в жизни он не удрал. Он – как все они, как Тощая Краля, и Хоран, и Жепастик, и Коротышка, и Шьял Нин – попался.
– Ты уже убил так одного из моих друзей, – сказал он, взглянув Капитану в глаза.
Собственный голос звучал для него словно издалека.
– Вполне возможно, – поднял бровь Капитан. – Свиньи всегда голодны.
– Он был совсем ребенок. Мы прозвали его Жепастиком.
– Жопастикам я обычно нахожу другое применение. Мальчишка без явных пороков вроде хромоты или гнилых зубов приносит с улицы хорошую монету.
– Мы его прозвали Жепастиком, потому что он вечно твердил: «Как же? Мы же…» Не хотел принимать жизнь, как она есть. Ему говоришь: «Сдохнем мы с голоду», а он тебе: «Как же, как же!» – и придумывает, где бы стянуть немного еды.
– Способный, – поджал губы Капитан.
– Когда ты выставил на перекрестки остальных моих друзей, я их списал со счетов. А Жепастик возьми и скажи: «Мы же их спасем. Вытащим же».
– А… способный, но неблагоразумный.
– Твои люди его поймали и избили. Я видел, как его затащили в эту дверь. Я прятался рядом, за бочкой, но не попытался его выручить. Что было дальше, я только слышал.
– И потому, – похлопал его по плечу Капитан, – остался жив.
– Это я умею, – сказал Акйил. – Живым оставаться.
Акйил услышал свой смех.
Он не для того вернулся в квартал, чтобы умереть, и уж точно не собирался попадаться, но теперь, в руках Капитана, видя свой конец – видя по-настоящему: не сбежишь, не отболтаешься, – ощутил поразительную легкость, правильность, по которой, оказывается, тосковал всю жизнь.
– Напрасно ты вернулся, – сказал Капитан.
– На самом деле я напрасно ушел, – ответил Акйил.
Капитан некоторое время разглядывал его, наморщив лоб, а потом передернул плечами и повернулся к Фори.
– Закидывай.
Андраз соломенным чучелом свалился с загородки, ударился головой и плечом, повалился на бок, и свиньи сомкнулись над ним.
Фари сильней сжал Акйилу плечо – ожидал попытки к бегству. Но Акйил шагнул вперед, к самой загородке. Монахи Костистых гор столько холодных лет учили его смотреть, наблюдать, видеть, и, когда полудикие свиньи принялись разделывать человека, он смотрел.
Они не вцеплялись в горло, как сделали бы настоящие хищники. Их целью – в той мере, в какой у животного может быть цель, – было не убить быстро и чисто, а полакомиться. И потому, когда Андраз, перекатившись на бок, попытался поджать колени к груди, они нацелились ему на живот. Клыки у свиней не такие уж острые, но за ними большой вес, и под таким напором зубы входили в кожу, как раскаленное железо – в лед. Андраз застонал, сжался в комок, зачем-то обхватил руками ближайшую свинью. Он будто пытался удержать что-то, не отпустить от себя, но ослабевшие пальцы не желали сгибаться. Другая свинья, коротко дернув головой, вскрыла ему живот. В грязь вывалились гладкие блестящие кишки. Две другие довольно хрюкнули и принялись рвать их зубами и заправлять в рот шершавыми розовыми языками, а первая продолжала терзать человека, раз за разом погружая рыло в рваную рану. Андраз дернулся, его скрутило, вырвало кровью. Непонятно было, движется он сам по себе или его треплют свиньи, человек он еще или кукла, которой забавляется скотина.
К нему протолкалась четвертая свинья, зарылась мордой в распоротую грудь и, захватив что-то похожее на печень, с хрустом вырвала. Андраз раскрыл рот, но не издал ни звука. Еще одна свинья – меньше остальных и потому искавшая мяса понежнее – принялась за лицо, отодрала щеку, оставив клочья мяса. Еще одна, по-собачьи трепавшая ляжку, отхватила кусок мякоти и тут же бросилась за следующим.
Акйил все смотрел.
«Так умер Жепастик».
В этом была правда, но не вся правда.
Он смотрел, смотрел, как свиньи срывают кожу, подкожный жир, мышцы, пока не заблестели в свете факелов окровавленные кости.
«Так умирают все».
Вот это было вернее. Не все – в пасти плотоядных свиней, но какая, в сущности, разница. В бою или в постели, от болезни или под водой – конец один. В итоге каждый: каждый вор, каждый монах, каждый император, каждый игрок, каждый младенец, едва сделавший первый вздох, – умирает так. То, что было человеком, распадается. Пожирают плоть свиньи, или вороны, или черви, или она просто гниет под жарким солнцем. Все жившие в теле мысли исчезнут, все страхи, вся ярость, все мечты исчезнут, и в конце останутся лишь кровь, мясо, кости, а потом, через годы, века или тысячелетия, и того не остается. Только прах. Ничто.
Ничто.
Слово сомкнулось над ним, как целый пустой океан.
Он плавал в нем, пока пировали свиньи, он поднимался к поверхности и качался в его водах без якоря и опоры. Он сознавал, смутно сознавал существование ярости, и ужаса, и человека, который был сиротой, потом вором, потом монахом; которому принадлежали эти чувства, но тот человек был ему чужим. Все равно что призраком.
– Ты готов?
Он не сразу отыскал источник слов – настороженно наблюдавшего за ним Капитана.
Неужели так заметно, что его здесь нет? Что он на свободе?
– Да, – сказал Акйил, отворачиваясь от Капитана к свиньям, к этим великим исполнителям развоплощения. – Я готов.
Изданный Фари невнятный звук застал Акйила врасплох.
А потом тяжелая ладонь соскользнула с его плеча. Могучий охранник завалился вперед, на дощатую перегородку.
Капитан рывком повернул голову, нашел глазами кого-то у Акйила за спиной. Он приподнял дубинку, помедлил и опустил.
«Что-то происходит», – подумал Акйил.
Он пытался вспомнить, почему это должно быть важно.
– Давно, – заговорил Капитан, – никто не решался напасть на моих людей в моем доме.
– Ты нам не нужен, – ответил ему голос, знакомый голос. – Нам нужен монах.
«Хугель, – смутно припомнил Акйил. – Эдолиец».
Капитан еще помедлил и развел руками.
– Так забирайте. Но передайте от меня тем, кто вас послал, вот что: кто бы они ни были, я ожидаю увидеть их гостями здесь, в этом самом дворе и в самом скором времени.
Акйил обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Хугель качает головой. Вместо эдолийского доспеха на нем была грязная накидка на кольчугу и поверх нее плащ – не худший маскарад для того, кто хочет остаться незамеченным в квартале. Зато блестящая сталь в его руке бросалась в глаза.
– Я не служу на посылках у всякой сволочи, – ответил гвардеец. – А послала меня Адер уй-Малкениан, пророчица Интарры и император Аннура, да воссияют дни ее жизни. Посмей еще раз угрожать ей, и я на этом самом месте перережу тебе горло.
– Зачем императору понадобился вороватый монах? – нахмурился Капитан.
Вопрос прозвучал загадкой, ответ на которую Акйил давным-давно забыл.
35
Боль.
Солнце расцветило боль блестками.
Она не знала, где она, и сделала немало вздохов, прежде чем вспомнила, кто она.
Солнце нависало головкой бронзового молота. На краю зрения торчал острый пик.
В бездонной синеве призрачно белел месяц.
А ее тяжелым плащом окутала – боль.
Она хотела заговорить, но не было рта. На миг ее охватила паника. Потом губы разлепились, она услышала, как ветер выпил ее стон.
Кровь.
Она подавилась вкусом крови.
Это кровь коркой сковала ей рот, кровь залила один глаз, кровь прилепила одежду к телу.
Она подняла себя на колени. Боль грозила снова свернуть сознание, снова отбросить ее в темноту, но она закрыла глаза и держалась. Когда боль потускнела до тихого вопля, она открыла глаза и увидела птицу, кеттрала, мертвого – не просто мертвого, зарезанного – огромную тушу, распростертую на обломке валуна. Она долго смотрела на него, немо, тупо, потерянно.
Невозможно.
Эта мысль всплыла сверкающим пузырьком из мутной воды.
Невозможно убить кеттрала.
Разве что…
Она посмотрела на свои руки. Одна еще сжимала окровавленный нож.
О, Хал…
Воспоминание накатило волной.
Святой Хал!
Бог тьмы не ответил ей. Никто не ответил. Повернув голову, осмотревшись, она увидела пустынные горы. Только мертвый кеттрал и сгорбившаяся над ним полумертвая женщина.
Она наконец вспомнила имя. Имя и прилагавшуюся к нему жизнь.
Гвенна Шарп.
Засветло она сумела дотащиться вниз по сыпучему склону до опушки леса.
«На худой конец, – говорила она себе, – здесь будет теплей умирать».