Впрочем, она уже понимала, что не умрет. Все тело дергало болью, но она чувствовала, что это боль закрывающихся ран, что кровоподтеки в мозгу рассасываются и в избитое тело по капле возвращаются силы. Почему-то это казалось ей нечестным. Покидая пещеру, выходя против птицы, она не думала выжить, справиться, удержаться, однако же вот, лежит, свернувшись под нависшими ветвями, и все еще дышит. Хуже того, похоже, прогорел дотла огонь, сжигавший ее на высотах. На месте той ярости и ненависти она находила в себе лишь большой провал и не знала, чем его заполнить.
– Для начала едой, дурища, – пробормотала она.
Гвенна неплохо видела при сочившемся сквозь кроны звездном свете и слышала шуршание зверьков в подлеске, но не было сил охотиться и даже поставить силки, поэтому она привалилась к шершавому стволу, подтянула ноги, нагребла вокруг себя бурой хвои и, обняв колени руками, спрятала лицо в теплой норке. Паршивое убежище, считай, никакое, но и того хватит.
С рассветом она, онемевшая от ран и ночного холода, заставила себя встать и взобралась обратно на гору к туше убитой птицы. И угрюмо взялась за работу. Без подстегивавших ее гнева и стыда труд затянулся на целую вечность, но в конце концов она добралась до печени, нарезала десяток длинных полос, разложила на камне сохнуть, а одну тут же съела, присев рядом. От горечи сырого мяса подступала рвота, но она заставила себя есть. Еда позволит выжить, хотя она не слишком понимала зачем.
С валуна, на котором сидела, в десятке миль позади она видела пики с гнездовьем кеттралов и долину внизу. За устьем ее, невидимые для Гвенны, лежали холмы, равнина и, наконец, тот чужой покинутый город со ступенчатой пирамидой, с пустыми домами и рынками, с выбитыми в камне тюрьмами и гаванью, где ждала на якоре «Заря».
Гвенна задумалась мельком, ищут ли ее люди Джонона, и тут же отбросила эту мысль. Теперь, когда адмирал заполучил вожделенные яйца, Гвенна экспедиции не нужна. А каждый, видевший ее борьбу с кеттралом, видевший, как они вдвоем валились с небес, должен был счесть ее покойницей. Капитан, наделенный более тонкими чувствами, приказал бы, возможно, отыскать тело, но Джонон не стал бы тратить дни, прорубаясь сквозь первобытные дебри южного Менкидока, даже ради человека, к которому не питает ненависти.
Она со странным облегчением осознала, что осталась одна и оставлена одна. Со своего валуна она озирала всю долину. Какими бы ужасами ни пугал Киль, здесь, в южной части материка, страна выглядела здоровой, хоть и незнакомой. При ней остались поясной нож и огниво, не говоря уж о целой туше кеттрала с костями, из которых выйдут и копья, и луки. Лес под ней был полон жизни. С учений по выживанию в дикой местности прошли годы, но она еще не все забыла. За месяц можно выстроить уютную избушку. Она присмотрелась к очертаниям долины – вон там, где уклон выполаживается, и река, замедляя течение, собирается озерцами.
При виде этого необитаемого мира в ней расцветало будущее. Что там выживание в глуши – она взялась бы не просто выжить. Она покинула сельский дом ребенком, но еще не забыла, как поднимать целину, как разводить скотину. Жители деревень на равнине наверняка оставили после себя семена и зерно, подходящие для здешних мест. За неделю или две она сходит туда, обшарит дома и вернется. Можно бы, конечно, просто занять один из тех домиков, но нет. Она росла в долине у подножия гор, и возвращение в такие места виделось ей… правильным. Расчистка поля, конечно, сучья работенка, надо будет подобрать или выковать приличный топор, но она поймала себя на том, что улыбается мыслям о работе.
Некого убивать. Лучше того, некого спасать. Никто, кроме нее, от нее не зависит. Опасно, ясное дело. В сельской местности хватает способов погибнуть, тем более когда поднимаешь хозяйство в одиночку в самой жопе мира, ну и что? Умрет так умрет. Жизнь или смерть одинокой огородницы не решает судьбы империй.
– Вперед не забегай, дура, – упрекнула она себя.
Первым делом – прежде чем распахивать поле, обзаводиться скотиной и строить хижину – надо было собрать все, что осталось от кеттрала.
Когти длиннее ее руки и тверже стали, легкие кости крыла (лучший в мире материал для лука), пух на десяток перин. Но прежде чем взяться за дело, она подошла к голове птицы, положила руку на клюв, заглянула в незрячий глаз.
– Прости, – тихо сказала она. – Спасибо тебе.
К ночи она собрала все, что могла унести: две охапки костей, два когтя, десяток кусков длинных, похожих на веревки сухожилий и остатки печени. По меньшей мере хватит, чтобы выбраться из предгорий. Кое-как начать новую жизнь.
Она связала все вместе, взвалила на плечо и, убедившись, что снесет, опустила и прислонила к валуну. В холодном ночном воздухе поднимался пар от дыхания. Тело болело в тысяче мест. Кеттрал не приучали к такой работе: то и дело нагибаться, опускаться на колени, резать и пилить. Крестьянская работа, труд сельского жителя. Гвенну он радовал.
В животе заурчало, и она взяла полоску печени. Хорошо бы, вернувшись в лес, развести костерок, поджарить мясо, поцелуй его Кент, прежде чем совать в рот, но и сырая печень, несмотря на железистую горечь, придавала сил.
Она жевала и изучала звездное небо. К нему предстоит привыкать. Впрочем, она уже начала выделять рисунок звезд. Вот эти вроде бы складываются в плуг. А там наверху серп – звезда на кончике ехидно подмигивает. А если еще запрокинуть голову, видны скрещенные мечи, крепостная башня, военный корабль…
Взгляд задержался на мерцании в конце долины. Слабый огонек в полутора десятках миль вздрагивал, вспыхивал и замирал на ветру, которого не чувствовала Гвенна.
Наверняка Джонон, возвращается на корабль. Неплохо продвинулся, надо сказать, учитывая, что им приходится нести яйца, да еще с Крысой. Мысль о девочке неприятно стронула что-то внутри. Кому ее поручат на обратном пути? Хорошо бы Чо Лу или Паттику, им Гвенна доверяла, насколько вообще могла кому-то доверять. Может, Крыса выучит новые аннурские слова, привяжется к парням. А вот если Джонон отдал ее Вессику, Ченту или Лури…
Гвенна отложила еду. Печень стала вдруг невыносимо горькой.
«Не мне решать», – напомнила она себе.
Через неделю или около того они будут на корабле – Джонон, Паттик, Чент, Крыса, все. Поднимут якорь, поставят паруса и скроются за горизонтом. Печально все обернулось для девочки: потеряла родителей, попала в плен, но в мире все время происходит что-то печальное. Пока Гвенна здесь сидела, где-то кто-то умер, может, тысячи «кого-то». Пока ее желудок переваривает печенку, в Аннуре голодают сироты, девочки и мальчики не старше Крысы продают себя матросам за пару стертых медяков, кого-то убивают, кого-то насилуют. В эту самую минуту где-то в мире какой-то сукин сын избивает жену и подумывает добраться до сына. Пока над головой вращаются эти незнакомые звезды, больные желтой оспой захлебываются мокротой, солдаты жгут какую-нибудь жалкую деревушку, люди вопят, рыдают, умоляют, умирают.
Невозможно думать о страданиях всего мира – задохнешься. Стоит представить все эти несчастья, и больше шагу не сделаешь.
«Я в этом не участвую, – напомнила себе Гвенна. – Я здесь ни при чем. Теперь ни при чем».
Она заставила себя поднести мясо ко рту, оторвать кусок, прожевать и проглотить. Чтобы спустить с гор груз, не говоря уж о строительстве хижины, понадобятся силы.
Гвенна откусила еще кусок.
Пытаться прекратить все эти страдания – все равно что встать посреди реки в надежде перекрыть течение. Такие попытки впору глупцу, безумцу или гордецу, забывшему, как он мал ростом. А Гвенну прошедшие годы если чему и научили, так это помнить о своем ничтожестве. Пошла бы она за Крысой, что с того? Девочку она не спасет. Джонон попросту швырнет в карцер обеих. А вдруг от ее возращения Крысе только хуже придется? Разве не этому научили ее Пурпурные бани? И морское сражение с манджари? Разве не этот урок мир всякий Кентов день преподает каждому, кому хватает ума услышать?
– Ничего ты не исправишь, сучка, – вслух сказала Гвенна.
Костер на выходе из долины погас.
– Тебе все равно их не догнать. Они на пятнадцать миль впереди. Тебе столько не пройти, тем более не пробежать. Пришлось бы идти ночью, как бы не всю ночь, а то и несколько ночей кряду, а чего ради? Злобная малявка тебе даже не нравится, а если бы и нравилась, это ничего не меняет.
Но пока она себя уговаривала, больные ноги сами собой разгибались, разминали колени, испытывали связки, а глаза при свете звезд мерили долину. В жизни ей приходилось пробегать и больше. Намного больше. Не то чтобы от этого делалось легче.
– На хрен, – бормотала она, делая первый мучительный шаг. – На хрен.
Еще один. На хрен, на хрен, на хрен, на хрен… Она шла по круче к лесу, к долине, к Джонону и Крысе, к «Заре» и Аннуру, возвращалась – невесть на кой хрен возвращалась к дерьмовому, жалкому, неисправимому миру.
36
– Не справляюсь я.
Слова могли относиться к чему угодно: к бегу по трибунам Арены, к придуманным Коземордом новым упражнениям с копьем, к застиланию постели по утрам – но смесь ужаса и презрения к себе в голосе Бьен сказала Руку все: она имела в виду свою силу. А вернее, ее отсутствие.
– Я все делаю, как говорит Талал, но просто не могу…
Она качала головой, от тела исходил жар бессильной досады.
Эти двое бились каждую ночь не первую неделю. Дожидались, пока все не уснут, и часами, склонившись над столом, искали колодец Бьен. Рук обычно отходил к окну сторожить. С виду – следил, чтобы никто не подсмотрел и не подслушал. На деле – давал им побольше свободы. И себе. Странно было видеть, что Бьен так полно доверяется почти незнакомому человеку, открывая ему секреты, которые всю жизнь таила от Рука. От этого было больно, словно внутри что-то порвалось и медленно сочилось кровью. Боль он, конечно, перетерпел бы, если бы это помогло ей научиться чему-то для своего спасания.