– Старик, я тобой говорю. Какой счет?
– Счет? – захлопал он глазами.
– При килевании. Сколько, самое долгое, человек оставался под водой?
Мужчина облизывал губы, отводил глаза.
– Я знаю, что счет велся. По Восточному флоту он есть. По Южному есть. И по Западному есть, и я знаю, что ты в курсе.
Он стрельнул глазами в сторону Джонона.
– Приговоренный имеет право на последнее желание, – сказала Гвенна. – Даже изменник. Я желаю знать счет по Западному флоту.
– Было двести двенадцать, – наконец ответил моряк, втянув голову в плечи, словно ждал удара.
Больше, чем она думала. Намного больше.
– Двести двенадцать… Считали быстро или медленно?
– Средне, – ответил моряк. – Средне-медленно.
Она вдохнула, задержала дыхание, выдохнула. И еще раз. И еще.
«Двести двенадцать», – повторила она про себя.
Хоть какая-то цель. Что-то, к чему можно стремиться, пытаясь выжить в подводной тьме.
Снасть для килевания, хоть и устанавливалась долго, была сравнительно простой. С конца главной реи спускали на блоке веревку, пропускали под днищем и крепили к блоку на другом конце реи, а через блок – к рукам Гвенны. Моряки вздернули ее вверх, а когда она повисла над волнами, приторочили другой конец веревки к ногам и закрепили. Получилась одна длинная петля, обхватившая борта судна.
А она скрепляла эту петлю живым звеном.
Пока ее привязывали, Джонон снова поднялся на кормовую надстройку, застыл высоко над происходящим. Остальные – и моряки, и солдаты – остались на средней палубе смотреть казнь. Среди других стоял Киль, но у него одного лицо не выражало никаких чувств. Ни отвращения, ни удовлетворения. Он глядел с умеренным интересом, как наблюдают за ходами на доске: увлекательная игра, но исход зрителю безразличен.
– Приступайте, – приказал Джонон, когда закрепили веревку.
Исполнители медлили.
– Приступайте, – повторил адмирал.
На сей раз они потянули снасть, опуская Гвенну к воде.
– Двести двенадцать, – сказала она, поравнявшись с перилами борта и кивнув команде.
Когда ступни коснулись воды, Гвенна глубоко вздохнула, расслабила мышцы и постаралась замедлить биение сердца. Волны лизнули бедра, коснулись пояса, шеи, и вот она уже под водой, скребет по шершавому днищу. Сперва она сочла за маленькую удачу, что вода здесь теплая. На севере протягиваемые под килем моряки, случалось, умирали от переохлаждения. Потом кожу порезали первые ракушки. Она ждала, что те будут вроде ножей. Оказалось, хуже. Неровные края морских желудей не резали чисто, а драли, оставляя длинные рытвины. Страшная боль чуть было не выбила из головы обдуманный заранее план. Она беспомощно волочилась на веревке, и ракушки рвали ее на ленточки.
Потом она чудовищным усилием развернулась лицом к борту. Опасное движение – она рисковала лишиться глаза или разбить лоб о киль, зато, оказавшись животом к кораблю, сумела свернуться, подтянуть локти и колени, отгородиться ими от днища. Она неуклюже поползла вдоль обшивки. Примерно так Гвенна кралась по земле, получив задание снять снайпера, только здесь ни хрена не видела, колени и запястья были связаны, морские желуди кололись куда больнее камушков, и дышать она не могла. В груди заныло. При каждом движении ракушки все глубже въедались в локти и колени, но лучше намятые кости, чем рваные раны на спине, бедрах и боках. Если свести повреждения к небольшим участкам, кровью она не истечет.
К тому времени, когда Гвенна оказалась у киля, легкие пылали огнем. Счет времени она потеряла. И не могла определить, медленно движется или просто слишком много потратила сил, отталкиваясь от корабля. Не то чтобы это что-то меняло. Пока она под водой, надо задерживать дыхание, а уж на что она в бытность кеттрал не жалела времени, так это на отработку погружений. Обскребая собой другой борт, она мысленно завела песню, звучавшую на пирушках кеттрал.
Ей и ему рому налей!
Завтра в бой, а сегодня пей.
И стерве-удаче плесни, не жалей
Рому, эгей, рому!
Пьет командир,
Пьют лич и пилот,
Кто отлетался – вдвое пьет,
И даже снайпер сегодня хлебнет
Рому!
Те, кто стоят у последней черты,
Тупые упрямцы, железные лбы
с нами нальют и с нами хлебнут
Рому!
Ночью на черном кровь не видна.
Мы не вернемся, так выпьем до дна
За новый набор на Острова
Рому, эгей, рому!
Она была привязана так, что первыми над водой показались ступни, потом бедра и последней, мучительно медленно, голова. Рывками втягивая в себя воздух, она получила волной по лицу, захлебнулась, подавилась, попыталась дышать сквозь кашель. Мокрые волосы облепляли лицо, лезли в нос и в рот, закрывали глаза. Собравшись с силами, она их стряхнула.
Она болталась вверх ногами над дальним бортом, головой чуть ниже уровня перил. Над перилами стояли Киль, и Паттик, и Чо Лу – весь корабль, Кент его дери, собрался! Она еще раз глотнула воздуху, нашла глазами просоленного старого моряка – тот примостился с краю, кусал губу.
– Сколько? – крикнула она ему.
Вернее, попыталась крикнуть. Набрякшие водой слова застревали в глотке, но он все же расслышал и ответил:
– Сто девяносто девять.
– Сто девяносто девять! – возмутилась она. – Кой хрен ведет счет?
– Я веду, – ответил старик.
– А ты кто такой? – грубо осведомилась Гвенна.
У нее болело все. Плечи, запястья, легкие, колени, локти и еще раз локти – раскровавленные, разбитые локти. Разговором можно отвлечься от боли.
– Генир, – ответил моряк.
– Ну, старый хрыч Генир, в другой раз считай помедленней, – велела она.
– Помедленнее? – опешил тот.
– Я тут решила перебить прежний счет, да так, чтобы никакой хрен не сказал потом, мол, дело нечисто, они там слишком быстро считали.
Генир вылупил на нее глаза, по его лицу расплывалось недоумение. А вот кто-то другой, невидимый для висящей в воздухе Гвенны, коротко рассмеялся от неожиданности.
– Свет Интарры, крутая сука, – буркнул другой.
Она унесла с собой эти слова под воду, прижимала к себе, повторяла, как молитву, хранила в памяти, будто слова могли спасти, будто были крепче веревки, глубже воды и тверже острых ножей на днище.
Крутая сука. Крутая сука. Крутая сука.
Когда Гвенну второй раз вытянули на поверхность, ей хотелось разрыдаться, но это испортило бы впечатление. Вместо слез она выкашляла с бочонок морской воды, сплюнула ее в волны и нашла глазами Генира.
– Как у нас дела?
На этот раз ей отозвалось полдесятка голосов.
– Двести!
– Сто девяносто девять!
– Двести четыре!
– Молчать, – взревел с надстройки Джонон.
– Адмирал! – крикнул Паттик. – Адмирал.
Все обернулись на его крик.
– Ох, дерьмо, – пробормотал Чо Лу, однако с этими словами шагнул вперед, встал рядом с другом.
– Отставить, солдат, – приказал Джонон.
Паттик не подчинился.
– Прошу вас, адмирал. Помилуйте ее.
– Мне его милость не нужна, – рявкнула Гвенна (точнее, хотела рявкнуть, а вышло больше похоже на стон).
Легионеры ее не слушали.
– Помилования! – поддержал друга Чо Лу. – Помилования!
На палубу легло долгое молчание. В легенде их поддержали бы другие солдаты и матросы, присоединили бы к просьбе свои голоса, один за другим, пока вся палуба единым голосом не молила бы пощадить ее жизнь. Жаль, что это была ни хрена не легенда. Тишина, только скрипит рангоут да волны плещут. Джонон смерил тех двоих взглядом и угрюмо покачал головой.
– Заступничество за изменника – само по себе измена. Взять их и запереть в трюме.
В другое время Гвенна бы сильнее обеспокоилось судьбой этих солдат, но, когда их уводили, веревка уже снова тянула ее к воде. Когда голова ушла под воду, в ней пузырем всплыла строчка из Гендрана: «Смерть – еще не поражение».
Оценить цитату было бы легче, не будь смерть так близко.
Когда ее выволокли на поверхность в пятый, последний раз, перед глазами вращался узкий туманный тоннель. Боль окутала все тело, не давая дышать. Кровь грохотала в ушах, как прибой о берег, она ничего не слышала за ее ревом. Только после нескольких слабых судорожных вздохов зрение прояснилось, позволив различить у перил Генира. Там же стояли и остальные – молча, в полной тишине, как стоят на похоронах.
«Спасибо тебе, Гендран, – подумала Гвенна. – Гребаный ты засранец».
– Сколько? – прохрипела она. – Халом клянусь, если не побила, ныряю снова.
Генир уставился на нее. Молчание.
– Сколько?
– Триста двенадцать, – срывающимся в почтительном ужасе голосом выдавил старик.
Остальные не сказали ни слова.
Каждое волоконце ее тела было болью, а за болью – изнеможением, а за изнеможением – ужасом, а за ужасом стояли старый стыд, горе, сожаления. Но сквозь сожаления, как торчит из реки гладкий камень, пробивалось то, другое, истертое, но по-прежнему твердое, никуда не девшееся и по-прежнему не позволяющее ей умереть. Болтаясь на веревке, истекая в бескрайнее море водой и кровью, она не знала, стоит ли радоваться, что в ее бьющемся сердце засел камень.
«Боль – это дар».
Тоже строчка из Гендрана.
«Она не дает усталому солдату уснуть. Она напоминает колеблющемуся воину, что дело еще не сделано. Она нашептывает на ухо то, что иначе случается забыть: „Ты не умер“».
Снова в темноте карцера, мешком свалившись у переборки, подтянув колени к груди и крепко зажмурив глаза, Гвенна готова была мечтать о смерти. Крыса и Бхума Дхар были рядом, склонялись над ней, что-то говорили, но она за агонией не разбирала слов.
Она бы не поверила, что можно не потерять сознания от такой боли. Гвенна с каждым вздохом ждала, что в глазах потемнеет и она провалится в забытье. Увы, забытье не желало ее принимать. Она вздох за вздохом упрямо оставалась в памяти, пока не пришла к безрадостному выводу, что спасения не будет. Ею владела боль. Боль сокрушала ее. Значит, ее дело было не дать себя сокрушить. Она с угрюмой решительностью перенесла внимание внутрь себя. И, не пытаясь больше отгородиться от боли, открылась ей навстречу.