ительно поднял руку.
– Тебе добудем бочонок, – сказал Чо Лу, – или еще чего, чтоб удержаться.
– Кто еще? – спросил Киль.
Гвенна уже собралась облегченно выдохнуть, когда ее дернула за рукав Крыса.
Девчонка пустыми глазами таращилась на берег.
– Осторожно! – сказала она, махнув рукой.
Гвенна поняла ее не сразу.
– Плыть будет нелегко, но теперь, когда буря улеглась, я сумею…
– Нет плыть земля, – оборвала ее Крыса и с запинкой добавила: – Чудовища.
С мачты с восторженным вызовом прозвучал вопль Ютаки. А потом животное кинулось в волну и неуклюже, но упорно поплыло к берегу.
– Твоя зверушка вроде не слишком боится, – отметил Чо Лу.
– Не зверушка, – серьезно ответила Крыса.
– И не боится, – добавил Киль, – потому что здесь она дома. Те габбья, чьи черепа мы нашли на юге, те чудовища, которых завозили в империю Манджари, родом отсюда.
42
Рук изо всех сил старался не радоваться неудачам.
Каждую ночь, после целого дня тренировок дотащившись до столовой, а потом еще до жалкого барака Коземорда, дождавшись, когда уснут Чудовище, Мышонок и Тупица, зачастую уже после полуночного гонга, Бьен с Талалом тщились отыскать источник ее силы. Они бились не первую неделю. Кеттрал, как видно, хранил в памяти бесчисленное множество способов. Одну ночь просил ее задерживать дыхание, пока не покажется, что сейчас умрет. В другую завязывал ей глаза и колотил мухобойкой, пока Бьен, разразившись проклятиями и сорвав тряпицу, не выхватила у него мухобойку и не переломила надвое. В третий раз так накачал квеем, что ее до утра рвало в ведро.
Все впустую.
От изнеможения и бессильной злости Бьен уже не говорила, а хрипела. Коземорд нещадно гонял всех, но Бьен меньше других была подготовлена к суровостям Арены. Чудом казалось, что она поднимается каждое утро, выдерживает бег, тягает тяжести и отбывает удары, а потом еще не спит ночами, силясь овладеть своим даром. Может, Руку боги дельты и вплели силу в плоть и кровь, но сильнее и отважней из них двоих была Бьен.
– Это ничего, – утешал Талал, гладя ее по плечу. – У нас на Островах кое-кто из личей годами не мог разобраться.
– Нет у нас годов.
Она с усилием поднялась на ноги, покачнулась и, выровнявшись, шагнула к окну, отодвинула холстину. Вокруг двора горели факелы. Дозор двигался вдоль стены, а в остальном все было пусто.
– Мне надо сейчас, – сказала она, не оборачиваясь, словно самой себе.
– Ты говорила, – кивнул Талал, – это похоже на попытку удержать дождь. А по-другому описать не сумеешь?
Он был спокоен и терпелив, но повторял этот вопрос ночь за ночью. Несгибаемый боец, каким бы мягким ни выглядел.
– Бьен уже описывала по-другому, – покачал головой Рук. – Это как слышать голоса, не понимая слов. Как памятный с детства запах, которого не умеешь назвать. Будто чешется везде и нигде одновременно. Все это уже было!
Он сам удивился своей горячности. Что ни говори, это не его бой, но ему ненавистно было смотреть на измученное лицо Бьен, снова, снова и снова повторяющей попытки; ненавистно видеть ее горе от неудач, ненавистна была та часть самого себя – и немалая часть, – которая от ее неудач испытывала облегчение. Конечно, неудача означала, что они остаются в ловушке, остаются пленниками. Но еще она означала, что Бьен все еще женщина, которую он любил: исхудавшая, посуровевшая, озлобленная, но не изменившаяся в главном.
– Кеттрал и за сотни лет не отыскали надежного способа, – пояснил Талал. – Всегда все сводится к тому, чтобы колотиться лбом в стену, пока не проломишь.
– Стену? – На губах Бьен играла призрачная улыбка. – Или лоб?
Талал улыбнулся в ответ, но не отступился.
– Что ты чувствовала, когда сумела коснуться своего колодца?
Она хмуро прищурилась на горящий светильник.
– Как будто сломалась. Что-то во мне сломалось.
– Есть и другие способы бежать. Без… – Рук неопределенно махнул рукой в их сторону. – Без этого.
– Почти наверняка есть, – кивнул Талал. – Вопрос в том, чтобы выбрать самый надежный.
– Этот не самый надежный, – покачал головой Рук. – У Коземорда есть ключи. От оружейной. От ворот во двор.
– Оружейную охраняют, – возразила Бьен. – Как и ворота. Здесь все под охраной. Заполучив его ключи, мы не обезопасим себя от арбалетчиков.
– Так, может, побережем силы на поиски другого выхода? Попробовать стоило, но вы бьетесь каждую ночь не первый месяц, а даже колодца не нашли. Не думаю…
– Любовь, – сказал Бьен.
Рук подумал было, что она обращается к нему. Она иногда звала его так: любовь моя – то есть раньше звала. Только сейчас Бьен смотрела не на него. Уставилась на огонек светильника, словно ждала, что выгорит зрение.
Талал шевельнулся.
– Любовь – твой колодец?
Она онемело кивнула.
В тишине Рук услышал, как скребутся в стене крысы. Рвутся на волю? Или внутрь? Просто скребутся, потому что они – крысы?
– Откуда ты знаешь? – спросил он наконец.
– Откуда ты знаешь, что у тебя две руки? – отозвалась она, не отрывая глаз от огня.
Талал кивнул, будто понял.
– Чья-то любовь?
– Нет. Моя. Та любовь, что во мне.
– Ты давно нашла колодец?
– Не знаю. Может, месяц. Может, всегда знала.
– Почему же ты скрывала? – уставился на нее Рук. – Мы здесь что ни ночь…
Бьен наконец взглянула на него и ответила с жарким гневом:
– Потому что надеялась, это не так.
– Но почему? – Рук все не мог понять. – Это же связывает тебя с Эйрой. Это искупает…
Он пожалел о своих словах, не успев договорить.
Губы Бьен свела болезненная усмешка.
– Искупает то, что я из себя представляю?
– Я не о том.
– О том, о том. – Она устало отмахнулась от его извинений; гнев сошел с нее так же быстро, как налетел. – Я сама так думала, когда догадалась. «Может, я все-таки не порченая».
– Ты не порченая, – тихо, но твердо сказал Талал.
– Я никакая, – ответила Бьен, – потому что мне этого колодца не достать.
– Ты жрица Эйры, – нахмурился кеттрал. – Любовь…
Она заговорила в один голос с ним, словно не слышала, словно была одна.
– Я была жрицей Эйры. Любовь давалась мне легко, как дыхание. А после разгрома храма, после того, как мы вернулись и жгли тела… – Она не дрожала, не всхлипывала, но по щекам катились слезы. – Она ушла. То во мне, чем я любила, уж не знаю, что это было, – оно разбито. Любовь ушла. Теперь я вся целиком состою из горя, и страха, и смятения, и сомнений, и ярости.
Рук и не надеялся уснуть. Он полночи лежал без сна, пропитывая потом тюфяк, слушая гудение красных мух и вглядываясь в тепловой отпечаток Бьен на койке над собой, – она ворочалась и металась в когтях кошмара. Он подумал, не разбудить ли ее, но не стал. Даже если ее сны полны жестокости, ей нужен отдых.
«Горе, и страх, и смятение, и сомнения, и ярость».
Ее слова разжигали ярость и в нем.
Как бы ни был ужасен погром в храме Эйры, Рук держался за то, что хоть Бьен уцелела. Пути богини удивительны и непостижимы, но в спасении Бьен он видел своего рода милость, лучик света в темных дебрях мира. Пока она жива, в мире есть еще что-то хорошее, ради чего стоит бороться вернее, чем ради самого себя.
«Она все еще жива, – угрюмо размышлял он, – но мы ее предали».
На изнанке век он видел изваяние Эйры. Богиня смотрела на него сверху вниз, держала в руках вино, меч и пылающий факел. Огонь тянулся вверх, лизал языками темноту. Четвертая рука, отрубленная, сочилась кровью.
– Почему ты отвернулась от нее? – потребовал ответа Рук.
Волки у ног Эйры навострили уши, показали зубы. Авеша тошнотворно зачавкала.
– Я отвернулась? – ответила богиня. – Или ты?
Она подняла факел, чтобы ему было лучше видно.
Свет отразился в золотых глазах.
Улыбка – зубастая красота.
Что-то с ней было не так. Не хватало рук. И одежды.
И меч был не меч – змея, лениво скользившая сквозь пальцы, чтобы обвить нагое тело.
– Ты никогда не задавала вопросов, – сказал он. – Ты не знаешь слов.
– Таких слов, как «слабость»? – спросила она и шагнула к нему так плавно, что движение равнялось неподвижности. – Таких, как «страх»?
– Я не из страха ушел, – покачал он головой. – Я не боялся дельты. И тебя.
– Нет?
Она задержалась перед ним, взяла за подбородок, подняла к себе его лицо – он и был вдвое ниже – и всмотрелась в него нечеловеческими глазами.
– Почему же тогда?
Он рвался из ее пальцев, но они держали, как стальные.
– Я решил быть другим.
И тогда она рассмеялась – как вода зажурчала по камням. Ему стало холодно. За все прожитые с ними годы он не слышал смеха.
– Ты не можешь быть другим. Змея есть змея. Паук есть паук. Ты тот, кем мы тебя вырастили.
Он коротким ударом отбросил ее руку.
– Я не какой-нибудь зверь из дельты.
Рук сказал это громче, чем ему хотелось, почти прокричал. Она не дрогнула. Она никогда не дрожала.
– Мы не учили тебя лгать.
– Я – жрец Эйры.
– Мы не учили тебя пресмыкаться у ног деревянных идолов.
– Я жрец…
– Мы не учили тебя прятаться за словами.
– Нет! – прорычал он. – Нет. Вы учили только убивать.
Он не уловил ее движения, но она вдруг оказалась сзади, обняла его, прижала к груди, как тогда, когда он был почти младенцем. Его окутало ее тепло. Он вдохнул запах пота, кожи, ила, солнца. Одной рукой она смахнула у него со лба черные пряди.
– Может, это было ошибкой. Может, надо было учить тебя тому, чему мы учим других.
Он вывернулся из ее рук и снова повернулся лицом.
– Чему же это?
– Умирать, – оскалилась она.
С этими словами она погрузила руку ему в грудь, нашла сердце, охватила его пальцами и легко, как женщина срывает с ветки лимон, вынула его из клетки ребер.
Он проснулся весь в поту, а решил сперва, что в крови.
Сел, дрожа, сбросил грубое покрывало, поднялся, босиком подошел к окну. Откинув парусину, выглянул в ночь. В темный предрассветный час мир замер, как затаившийся терпеливый хищник. Или мертвец.