Девушка схватила свой халат, завернулась в него и босиком спустилась по лестнице, освещаемой только яркой луной, заглянувшей в верхнее окно. В салоне горела свеча. Симона остановилась в дверях, увидев мать. Мелодия стояла к ней спиной, пристально глядя в одно из высоких окон на залитый лунным светом сад.
— Вы тоже не можете заснуть, маман?
— Да.
— Вы не хотите выпить стакан шерри?
Мелодия обернулась с улыбкой:
— Почему бы и нет?
Она села в свое любимое кресло с подушечкой для головы и ждала, пока Симона наполнила два изящных бокала и принесла один ей. Мелодия была в халате из темно-розового атласа. Она выглядела очень красивой в дрожащем свете единственной свечи. В ее еще блестящих волосах почти не было седины, только чуть-чуть на висках.
Она отпила глоток шерри и вздохнула. Симона видела, что мать немного расслабилась.
— Маман, можно спросить вас?
— О чем, дорогая?
— Я слышала странную историю. Примерно такую: сын тети Анжелы не был ее ребенком, его родителями были маркиз и служанка-окторонка. И… — Голос Симоны задрожал. Она хотела, чтобы мать рассмеялась и пожала плечами, сказала что-то беспечное, вроде «Ты знаешь, дорогая, как слуги любят сплетничать», но выражение лица Мелодии не изменилось. Только показалось, что она окаменела. — И… он был не случайно застрелен, а убит, потому что потребовал наследство… и… — Симона не смогла выговорить «и вас».
Мелодия закрыла глаза. Румянец совсем исчез с ее лица. В наступившей тишине тиканье высоких часов в салоне казалось громким, как стук сердца Симоны.
Мелодия вспомнила прошлое, не Жана-Филиппа и то трагическое время, а Терезу, свою вторую дочь, двенадцатилетнюю маленькую чаровницу, ее копию в том возрасте. Если бы Тереза не умерла от желтой лихорадки, то стала бы необыкновенной красавицей. Все общество Нового Орлеана лежало бы у ее ног. Она смогла бы выбирать из самых подходящих юных креолов. Сейчас она уже была бы, наверное, матерью, еще прекрасной, с несколькими очаровательными детьми.
Теперь ее второй дочерью была эта женщина, родившаяся через шесть лет после Алекса, не меньшая красавица. Она очаровательно флиртовала с многочисленными поклонниками, но отклоняла все предложения руки и сердца, предпочитая мужчинам лошадей. Она скакала верхом, как будто за нею гнались все дьяволы ада. Теперь она собиралась вынести приговор своей матери.
Мелодия глубоко вздохнула:
— Я знала, что ты когда-нибудь услышишь. Я бы рассказала тебе перед свадьбой, дорогая… — Она увидела страх в лице Симоны. — О нет, не смешанная кровь… не это. Но я знала, что слухи о другой ветви семьи Роже в конце концов достигнут твоих ушей, я просто откладывала правдивый рассказ о моем кузене, — сказала мать, а про себя подумала: «Потому что я не понимаю тебя, дорогая Симона, дитя, подкинутое мне эльфами взамен похищенного».
— Значит, это правда, — еле смогла вымолвить Симона, благодарная хоть за то, что Мелодия не спросила, где она слышала эту историю. Ее голова как будто перестала соображать. — Вы рассказали об этом Тони, не так ли?
Ее рассудок не мог принять историю Чичеро. Она только поняла, что Антуанетте рассказали ужасную семейную тайну, а ей нет, и чувствовала себя обманутой, хоть и не хотела знать правду.
— Да, дорогая. Тони должна была рассказать Роберу до объявления помолвки. И я бы рассказала тебе, если бы ты решила выйти замуж. — Она сжала руки так, что суставы побелели. — Жан-Филипп был моим троюродным братом, воспитанным как сын маркиза. Он думал, что тетя Анжела — его мать.
Симона стояла неподвижно. Она с трудом расслабила пальцы, сжимавшие бокал с шерри, боясь раздавить его.
— Я выросла с ним, Симона. Я любила его.
Эти слова были произнесены сухо, однако в ушах Симоны они прозвучали как вопль из молодости матери, и ей стало больно. Она смущенно, с любовью смотрела на мать.
— Не так, как я люблю твоего отца, но… я очень любила Жана-Филиппа.
Мелодия сидела, глядя в свой бокал, затем поднесла его к губам и осушила. Когда она снова заговорила, то таким тоном, какого Симона никогда не слышала раньше. Ее голос звучал странно бесстрастно, как будто доносился издалека:
— Жан-Филипп был гордым мужчиной. Тетя Анжела не должна была позволять ему считать себя белым, наследником титула, «Колдовства» — всего! — а потом сказать, что все это ложь, что он сын служанки-окторонки. — Ее голос задрожал. Симона стояла, едва смея дышать.
Они долго молчали. Затем Мелодия тихо сказала:
— И он мог бы иметь все… кроме меня. Я выбрала твоего отца… Но Жан-Филипп хотел меня так сильно, что… угрожал ей.
Снова молчание заполнило комнату. Симона знала, что настойчивая песня древесных лягушек, смешанная с медленным тиканьем часов, всегда будет напоминать ей боль матери.
— Тетя Анжела сказала, что застрелила его ради меня и ради детей, которых он дал бы мне, и я осталась жить с этим. — Она подняла голову. — Но я понимаю теперь, почему она это сделала. Она сделала это, чтобы покончить с грехами мужчин в этой семье — ее отца и ее мужа… грехами против женщин… и несправедливостью по отношению ко всем их детям, белым и цветным… — Ее голос замер.
— Оюма? — выдохнула Симона.
— Он сводный брат тети Анжелы, гораздо моложе, конечно. Ее горничная была ей сводной сестрой и матерью Жана-Филиппа. И ее муж, маркиз, был его отцом.
«О Господи!» — думала Симона, но не могла вымолвить ни слова. У нее голова шла кругом.
После долгой паузы Мелодия сказала:
— Мать тети Анжелы умерла, когда она была еще ребенком, и мать Оюмы вырастила ее… — еще одна долгая пауза… — и меня.
Вспышка памяти. Симона увидела темное сморщенное лицо и темные любящие руки.
«Старая няня маман. И моя, когда я была совсем маленькая. Мать Оюмы. Невенчанная жена отца тети Анжелы. Латур сказал правду: Оюма — Роже. О Господи!»
Мелодия взглянула на Симону:
— Теперь ты знаешь, Симона. И больше мы не будем говорить об этом.
— Если это ваше желание, дорогая маман.
Мать встала и поставила пустой бокал на стол. Ничего больше не сказав, она вышла из салона.
Несколько минут спустя Симона снова легла в кровать и задула свечу, но никак не могла заснуть, думая о могиле в зарослях «Колдовства» и о мучительном подтверждении матерью истории, которую она не хотела принимать от Чичеро Латура. Для ее матери трагедия, происшедшая в далеком прошлом, еще до рождения Симоны, оставалась свежей раной, и это и смущало и причиняло страдания.
Симона почувствовала странную нелогичную связь с теми двумя, которых застала в старом особняке. Она подумала о белом мужчине, отце еще неродившегося ребенка Милу, — мужчине, который, если верить Латуру, сделал невероятное предложение выкупить ее и жениться на ней, об отказе Ариста продать ее. И Симону охватил гнев.
Впервые она попыталась представить себя на месте Милу и еще яснее увидела неупоминаемую язву, разъедающую креольское общество. «Маленький дом», которого боялась каждая женщина, был грехом не только против белой жены, но и против цветной любовницы. Это была истинная причина, почему Симона сопротивлялась браку. Она хотела, чтобы ее брак был скреплен взаимным обязательством. Но она принимала общество, в котором выросла, как само собой разумеющееся, думая, что восстает против него, избегая замужества.
Способна ли она на такие же грехи похоти и эксплуатации? В конце концов, она — Роже.
Нет, не похоть. Но она окружена рабами, которые подчиняются малейшему ее желанию. Ханна так предана ей. Первая прислуживает ей утром, последняя оставляет ее вечером, ближе к ней, чем любое другое человеческое существо. Симона вспомнила, как резко ответила ей сегодня, и пожалела о своем тоне. Эксплуатирует ли она Ханну?! «Я попрошу у нее прощения, подарю новое платье», — подумала Симона, чувствуя неловкость, потому что рядом с ней всегда будет кто-то вроде Ханны. Это часть плантаторской жизни.
Симона подумала о рабыне Ариста. Как ей удалось укрыться от Пикенза и его охотников? Где она сейчас? Она почти ребенок и беременна. Может быть, ей холодно и голодно, и она боится всех существ, населяющих старый дом, реальных и воображаемых.
Что случилось там? Как эта девочка спаслась? Симона не могла разрешить загадку и поняла, что не сможет заснуть, пока не узнает.
Луна поднялась еще выше и светила в ее окно. Дом был очень тих. Симона надеялась, что мать заснула. Она осторожно встала, надела юбку и жакет для верховой езды, спустилась по черной лестнице, неся в руках сапоги, одеяло, полотенце и кусок мыла. Симона взяла в кладовке буханку хлеба и немного сыра, затем села на задней галерее и обулась. Потом тихо прошла по аллее, сойдя с дорожки на траву, когда огибала дом, где спали слуги, и тихонько поговорила с собакой, издавшей вопросительное «уф?». В конюшне она встала на низенькую табуретку и оседлала лошадь.
Луна поднялась еще выше, белая и далекая. На ее фоне промелькнул силуэт совы. Симона осторожно вела лошадь по траве, избегая скрипучей дорожки. Лошадь как будто чувствовала настороженность Симоны и дергала ушами, вслушиваясь в произнесенные шепотом команды.
Разрушенный дом стоял и явно необитаемый в заросшем саду, залитом лунным светом. Симона спешилась и бросила поводья на приземистый сладкий мирт, задушенный стелющимися растениями. Она отвязала одеяло и отнесла его на галерею, раскатала на истертом кипарисовом полу, достала еду и полотенце. Покалывание в шее подсказало ей, что за ней наблюдают.
Симона тихо произнесла:
— Милу? С тобой все в порядке?
Она прислушалась, но услышала только тихий шелест, который могла произвести и крыса, привлеченная запахом сыра.
— Я принесла тебе еду, Милу. Не бойся. Я пришла одна.
Ответа не было, но впечатление Симоны, что она не одна, усилилось. Она не могла винить эту девушку за недоверие.
— Месье Пикенз и его друзья покинули плантацию. Ты, наверное, замерзла и проголодалась. Я принесла одеяло, полотенце и мыло, чтобы ты смогла вымыться.