[33]. И далее: «…уроки Маркса, основанные на изучении Коммуны, настолько забыты, что современному „социал-демократу“ (читай: современному предателю социализма) прямо-таки непонятна иная критика парламентаризма, кроме анархической или реакционной» (46). И наконец: «Мы не утописты. Мы не „мечтаем“ о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения; эти анархистские мечты, основанные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму» (50). Последующие несколько десятков страниц Ленин обращается с анархизмом примерно в том же духе; в особенное неистовство его приводят сравнения некоторых рассуждений Маркса о комммунальном устройстве будущего общества с анархизмом (в частности, с воззрениями Пьера Жозефа Прудона), которые проводят Эдуард Бернштейн и ряд других теоретиков социал-демократии[34]. Марксизм – не анархизм; таков один из главных тезисов «Государства и революции».
Так отчего Оуэн Хэзерли называет «Государство и революцию» анархистской книгой? Небрежность? Ошибка? Незнание предмета? Нетвердые воспоминания о странной русской книге, прочитанной давно и с тех пор не открывавшейся? Или же причина в само́м «Государстве и революции», которое дает возможность читателям, придерживавшимся разных политических взглядов, воспитанным в разных культурах, жившим в разные исторические периоды, вкладывать в нее разные содержания – и даже интенции? Из этой точки я и попытаюсь вести рассуждение об этой книге, поместив ее на пересечении нескольких контекстов.
Начнем с того, что между замыслом, написанием и первой публикацией «Государства и революции» прошло чуть больше года, в промежутках поменялось почти все – причем несколько раз. В конце 1916 года Ленин, сидя в нейтральном Цюрихе, признается в беседе с молодым социал-демократом, мол, мы, «старики» (Ленину было на тот момент 46 лет) следующей революции в России при своей жизни не увидим, но она непременно будет, а вот вашему поколению посчастливится ее наблюдать – и, главное, делать. Конечно, учуять издалека кризис Российской империи во всех деталях было невозможно, но вообще казалось, и не только Ленину, что рухнет она нескоро. Кто мог предугадать, что в феврале 1917-го «Русь слиняет за два дня», как в «Апокалипсисе нашего времени» написал Василий Розанов? Никто. Примерно на то же время, на 1916-й, приходится еще один разговор Ленина – с совсем юным румынским революционным поэтом Валериу Марку[35]. Позже Марку написал одну из первых биографий Ленина[36]; но пока они мирно беседуют в заведении фрау Преллог о войне, затопивший весь мир (кроме Швейцарии, конечно) и политическом радикализме. Ленин говорит: «Я, конечно же, недостаточно радикален. Да и человек не может быть радикалом в достаточной мере. Иными словами, степень своего радикализма следует сопоставлять с самой реальностью, а потому пусть дьявол и глупцы беспокоятся о чьей-то степени радикализма»[37]. Уже через несколько месяцев никто на свете не рискнул бы обвинить Ленина в недостатке радикализма. Он – махнувший было рукой на перспективы революции (и на успех своей партии и себя лично как одного из ее руководителей) в ближайшие лет двадцать – возвращается в Россию революционную, стремительно и неожиданно для всех свергнувшую старый режим. «Радикализм реальности» обогнал радикализм Ленина, но в апреле 1917-го Ленин решил догнать и перегнать радикальные изменения российской жизни. Он составляет «Апрельские тезисы», этот конспект тактических мер революционной социал-демократии; главная цель – подрыв двоевластия, подрыв уже не старого порядка, а неустойчивого нового, с тем чтобы всеобщий распад упростил захват власти большевиками и их (тогда немногочисленными) союзниками[38]. Ленин пытается обогнать революцию, соратники пока с недоумением пожимают плечами; но у них не было ни ленинского политического чутья, ни его политического азарта. Главное – они видели свои цели и вытекающие из них задачи по-старому, в соответствии с радикализмом предыдущей реальности. Оттого главной задачей Ленина после его приезда в Россию стало заставить партию (прежде всего руководство и среднее звено) следовать за ним. В июле 1917-го ситуация обостряется, попытка захвата власти, предпринятая крайне левыми (в том числе и большевиками, как бы они не отнекивались тогда и чуть позже), провалилась, начались преследования. Ленин вынужден бежать в Разлив. Здесь он принимается за «Государство и революцию».
Отложить работу над «Марксизмом о государстве» автора заставил «радикализм реальности», Февральская революция. Взяться за нее вновь (хотя книга теперь должна была называться по-иному, но об этом мы поговорим чуть позже) автора заставила политическая реальность, ставшая недостаточно, с его точки зрения, радикальной. Временную передышку июля – сентября 1917-го, когда Временное правительство укрепило свои позиции, а Петроградский совет, наоборот, ослаб, не говоря уже о полузапрещенных теперь заговорщиках-большевиках, Ленин использовал, чтобы написать книгу о самом главном – о том, что нужно в данный политический момент делать с государством, с властью. Теоретический трактат должен был превратиться во что-то иное. Проходит еще полтора месяца, и ситуация резко меняется. Соревнование Ленина и реальности в радикализме приводит к тому, что они идут теперь ноздря в ноздрю. Ленин хотел новой революции – и она произошла. Точнее – он и его соратники сделали ее. Убеждать некого и незачем, сам предмет убеждения сменился – и стал совсем иным. Выход книги откладывается, а публикация нескольких страниц из нее в «Правде» в декабре 1917-го есть лишь ретроспективное объяснение публике того, что произошло 25 октября того же года – и того, что читателей этой газеты ждет в ближайшем будущем. «Государство и революция» говорит о необходимости уничтожения парламентаризма – и через две недели после публикации в «Правде» Учредительное собрание будет разогнано. Наконец выходит первое издание, в послесловии к которому Ленин удовлетворенно отмечает (фраза, которая так поразила юного Хэзерли): «…приятнее и полезнее „опыт революции“ проделывать, чем о нем писать». Результат налицо, задача выполнена, mission complete. Проект начат и завершен в течение года. Радикализм Ленина и радикализм реальности приведены в идеальное соотношение.
В результате с самого момента публикации «Государство и революция» воспринимается как теоретическая надстройка над огромным зданием революции. Но это касается только России, остальной мир либо еще переживал ранние стадии революции, либо готовился к ней, либо о ней не помышлял. Отсюда первая причина странной оптики тех, кто интерпретирует словородовое наименование «Государство и революцию»: книгу можно прочитывать и чисто исторически, как документ политической и интеллектуальной истории столетней (если говорить из сегодняшнего дня) давности, и как опыт политической философии, и даже как руководство к действию. В каждом из этих прочтений содержание ленинского сочинения будет разным – или будет казаться разным.
Вторая причина самых фантастических представлений об этой книге – в ее жанре. Определим его как middlebrow treatise, имеющий, впрочем, мощный пропагандистский потенциал. Налицо смешение трактата с воспаленной публицистикой – и, как мы убедимся, смесь вышла странная, ее элементы не очень хорошо уживаются вместе, однако – еще более загадочным образом – читатель этого как бы не замечает. Или замечает, но не придает особого значения тому обстоятельству, что перед ним – вроде бы аналитический текст, но имеющий намерение не убедить рационально в правоте своих доводов, а вложить в руки определенной группы читателей готовый аргумент. Конечно, не Ленин первым изготовил такую смесь. Чью же традицию, кроме Маркса – Энгельса, он здесь продолжает? И кому именно адресован текст?
Есть еще одно обстоятельство, которое, конечно, несчетное количество раз обсуждалось в связи с большевизмом, марксизмом-ленинизмом, просто марксизмом как идеологией и как идеологической практикой (что не одно и то же). Тема известная, даже отчасти надоевшая, но не упомянуть об этом в связи с «Государством и революцией» невозможно. Эта книга, как и многие другие марксистские сочинения, есть своего рода секулярная теология, толкование Священного Писания, даже Божественного Откровения[39]. Обычно «Государство и революция» воспринимается именно как новый вклад, как кирпич в стене марксистской революционной теории или даже закладной камень нового социалистического строя, но вовсе не как комментарии к Марксу. Но так считают те, кого интересует именно ее идеологический, или политико-теоретический, месседж, взятый вне иных контекстов. Практически никто не присматривался к тому, как сделано «Государство и революция». А ведь если обратить внимание на устройство этой книги, на то, на чем строится ленинское рассуждение, то мы увидим нечто очень похожее на теологический трактат. Подобно любому сочинению такого типа, авторское рассуждение в «Государстве и революции» состоит из следующих блоков:
критика в адрес идейных противников;
цитата из основоположников;
пересказ уже приведенной цитаты из основоположников своими словами, в нужном для автора духе; пересказ чаще всего весьма прямой, иногда ученический, иногда примитивный, небрежный и даже грубый.
На основании пунктов 2 и 3 – критика идейных противников еще более ожесточенная, нежели в пункте 1.
Безусловно, налицо и серьезные несходства между «Государством и революцией» с обычным теологическим трактатом – помимо содержания, конечно. В отличие от подавляющего большинства трактатов, в этой книге комментируются, интерпретируются, используются в своих целях вовсе не герметические, фрагментарные, удаленные во времени тексты, а объемистые сочинения, написанные всего за 30–60 лет до «Государства и революции».