— Не уверен, что передаю дословно, но очень близко к тексту. Причем повторю, когда я входил в магазин, он общался с ней спокойно, а когда вышел, то вот такое услышал.
— Странно, — удивился Францев, — нам Оборванцева говорила, что с Эдуардом не знакома.
— Но это ее дело, — ответил писатель, — однако теперь, когда нет в живых ни ее мужа, ни Эдуарда, то можно и задуматься.
— А с Синицей вы знакомы? — спросил Францев.
— С какой синицей? — не понял Иван Андреевич.
— Синица Аркадий Борисович — известный бизнесмен. В былые времена авторитетом не был, но крутился рядом.
— Не слышал никогда о таком, — признался Карсавин.
— Скоро познакомитесь, — предупредил Кудеяров, — он приобрел бывший дом Дробышева и делает в нем ремонт: выкладывает ониксом пол.
— Красиво жить не запретишь. У меня когда-то жирандоль была. Знаете, это такой фигурный канделябр с круговым расположением рожков для свечей. Так у него была подставка из оникса… В трудное время сдал его в антикварный магазин. Меня обманули, как водится, но тем не менее я потом месяц жил на эти деньги. А тут пол из оникса! И ведь всего-навсего Синица! Как там у Пушкина: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила…»
— Пушкин ошибся, — вздохнула Нина, — в народной песне поется «За морем синичка не пышно жила».
— Разве? — удивился писатель. — Странно слышать, что Пушкин ошибся. Потому что Пушкин — это наше все. Это сказал Аполлон Григорьев, потому что в Пушкине воплощение всего самобытного, особенного, что есть в русском народе и что отличает его сознание и образ жизни от других миров. Григорьев сказал «от других миров!». Потому что мы особый мир. Мы — другая планета!
Карсавин обвел всех счастливым взглядом, после чего поднялся, вышел из-за стола, вздохнул и произнес устало:
— Ладно, пойду я. А то начну болтать без умолку. А кому нравятся болтливые старики?
— Оставайтесь, — попросила Нина.
Но Иван Андреевич направился к выходу. И никто его не стал задерживать. Францев вышел проводить.
Глава пятнадцатая
Молча дошли до калитки.
— Вы меня простите, — вдруг произнес Карсавин, — я действительно много пью. Вероятно, кому-то может казаться, что я спиваюсь. Но это не так. Я никогда не напиваюсь не только до состояния бесчувствия, но и до небольшого помутнения рассудка. Только до состояния подъема духа. Для меня это как сто грамм перед атакой.
— Простите, но мне кажется, что на ста граммах вы не останавливаетесь.
— У каждого ведь своя норма.
Николай открыл калитку, выпустил писателя, шагнул следом и продолжил разговор:
— Это ваше дело, конечно, но…
Францев не договорил, потому что увидел на дороге собачку Елизаветы.
— Лушка! Лушка! — позвал он.
Собачка подбежала и стала крутиться возле ног Николая.
— Только что отвел ее к дому вместе с хозяйкой. Странно, мне казалось, что собака не отходит от Лизы.
— Может, что-то случилось? — предположил писатель.
— Пойдем проверим, — произнес Францев.
Но сказал это самому себе, никак не предполагая, что Иван Андреевич поспешит за ним. А тот не отставал да еще рассуждал на ходу.
— Ничего случайного в мире нет. Один мой старый приятель сказал как-то, что случайность болтается как брелок на цепочке закономерностей… А может, закономерность болтается как брелок на цепочке случайностей — ничего не меняется. Точно уже не помню. На маленьком кусочке земли собрались разные незнакомые друг другу люди… Но это не так: они связаны между собой уже давно… Важно разобраться в этих связях…
Слушать бредни подвыпившего старика не очень хотелось, но Николай терпел. Он даже ускорил шаг, ожидая, что Карсавин начнет задыхаться и замолчит. Но тот спешил за ним не отставая и все так же бубнил:
— Убили Эдика, теперь вот Сеню Оборванцева, которого я помню безмолвным прибандиченным пацаном. Никто тогда даже предположить не мог, что молчаливый пацан этот станет депутатом, женится на дочке своей хозяйки…
Францев остановился и обернулся, потому что Иван Андреевич немного отстал.
— Когда Семен Ильич возил вашу знакомую Курицыну, существовала ли финансовая пирамида «Форвард»?
— Не могу сказать. Наверняка не помню, но, скорее всего, ничего не слышал про нее. То есть про пирамиду.
— А про мать Татьяны Курицыной слышали что-нибудь?
— Не только слышал, но и видел ее пару раз. Суровая была женщина.
— Да уж, — согласился Францев.
— Встречались с ней? — догадался Карсавин. — Меня к ней Курицына водила. У матери был офис… то есть офис ее фирмы. Татьяна привезла меня туда, чтобы блеснуть передо мной своими возможностями, а заодно показать меня своей мамаше как возможного жениха. Я же тогда как раз приобретал известность и мог считаться приличной партией… Но дело в том, что я не собирался на ней жениться, да и вообще… Она мне не нравилась — это во-первых, о чем я не сказал сегодня. Да и потом у нее была дочка непонятно от кого, очень противная девочка, которая вышла замуж за целеустремленного бандита Оборванцева. А еще Татьяна говорила «волнительный» вместо «волнующий», считая, наверное, что так более изысканно звучит.
— Сейчас многие так говорят, — напомнил Николай, — даже на телевидении.
— Так безграмотность сейчас из всех щелей наружу лезет. Экономикой руководят воры и спекулянты, наукой — недоучки и компиляторы, культурой — извращенцы и бездарности, армией…
— Мы пришли, — прервал писателя Францев и показал на незатворенную калитку.
Собачка проскочила во двор и бросилась к крыльцу.
— На всякий случай интересуюсь, — прошептал Карсавин, — у вас оружие при себе?
— Зачем? — так же шепотом ответил Николай.
Карсавин пожал плечами, а потом так же тихо сообщил:
— Если что, то у меня есть финка.
Они вошли на двор, поднялись на крыльцо, где Лушка, встав на задние лапы, передними царапала дверь. Францев постучал в дверь, потом приоткрыл ее и крикнул в дом:
— Елизавета Петровна, это участковый. Я привел вашу собаку.
Никто не отозвался. Николай посмотрел на писателя, и тот вздохнул и сказал:
— Не нравится мне это молчание.
— Типун вам на язык! — не выдержал участковый.
Он вошел в дом, а следом проскочил и Карсавин. В гостиной стоял полумрак: светилась лишь одна потолочная лампочка. Карсавин подошел к барной стойке, а Николай остановился возле лестницы, ведущей на второй этаж. Собачка сделала круг по гостиной, снова выскочила в прихожую и начала царапать дверь, требуя, чтобы ее выпустили.
— Надо позвонить ей, — наконец сказал Иван Андреевич.
Францев кивнул, удивляясь тому, что не догадался это сделать раньше. Достал телефон и набрал номер. И тут же раздалась мелодия из лежащего на барной стойке аппарата.
— Похоже, девушка спешила куда-то или к кому-то, — сказал писатель, показывая на барную стойку, — в наше время никто из дома не выходит без телефона.
— Что вы там про финку говорили? — вспомнил участковый.
Карсавин расстегнул брючный ремень и снял с него чехол с ножом. Протянул Николаю.
— Шикарная вещь! Финка НКВД образца 1934 года! Новодел, конечно, но безотказная штука. Я осенью купил бараний бок неразделанный, так ребрышки отрезал легко, без особого нажима, как спички. Металлическую консервную банку пополам разрезал без особого труда. Не просто так финка холодным оружием считается.
Францев достал нож из ножен.
— Вещь хорошая, конечно, — согласился он, — но финские ножи уже почти тридцать лет холодным оружием не являются. Так что они разрешены к хранению и ношению. Вам-то зачем финка нужна?
— Прошлым летом по случаю купил. В город выехал, поставил машину у станции метро. Не успел выйти, как мужик подвалил, показал мне нож и предложил купить. Я и купил зачем-то. Два раза сходил с ним за грибами.
— А сейчас зачем на ремень повесили?
— Это я не сейчас, еще осенью повесил, так он там и болтается. Я брюки эти снова надел…
Иван Андреевич шагнул в сторону и начал рассматривать фотографии на стенах, которых было множество.
Николай потрогал лезвие.
— Зачем так наточили? — спросил он. — Так недолго и случайно порезаться.
— Странное ощущение, — словно не слыша вопроса, произнес писатель, — тут на всех фотографиях Эдик запечатлен. Его самого на свете уже нет, а его изображение глядит на нас и улыбается.
Николай вставил финку в ножны, а те положил на барную стойку. Подошел к окну и задернул штору.
— Никогда не думал, что в жизни и на фото люди выглядят по-разному, — продолжал размышлять вслух писатель. — Я, конечно, не был близко знаком с Эдуардом, но мне казался он каким-то не пришибленным, но приземленным немного, как будто придавленным чем-то. Здоровался при встрече и проходил мимо, словно и не ждал внимания к себе, с разговорами не приставал…
— Просто скромный мужик и все, — сказал Францев, подойдя к Ивану Андреевичу.
— А теперь взгляните на фото: совсем другой человек — счастливый, улыбчивый, — произнес Карсавин, показывая рукой на снимки.
— Все фотографии старые, — заметил Николай.
— Но все равно характер человека так не меняется. На всех фотках — раскованный удачливый молодой человек, хорошо одетый, на фоне дорогих авто…
— Все машины разные, — усмехнулся участковый, — так что это не его тачки. Вот он за рулем «Мерседеса» S-класса; рядом на пассажирском сиденье какой-то парень. Эдику просто позволили сфотографироваться в роскошном автомобиле. Скорее всего, тот парень и есть настоящий водитель. Хотя он слишком молод для такой машины. Тот парень, вероятно, водитель и работает на хозяина авто.
— Согласен, — кивнул писатель и, приблизившись к снимку, начал разглядывать его.
— А вам не кажется, что водитель похож на Оборванцева? То есть на молодого Сеню Оборванцева.
— Вполне возможно, — согласился Николай, — хотя мне сложно судить, потому что я не знал его в то время.
— Определенно похож, — не мог успокоиться Иван Андреевич, — как раз в такой машине он возил Таню Курицыну и ее маму. Мне даже помнятся его сапожки. Знаете, такие, со скошенным каблучком.