— Не высплюсь, — согласилась Лена, — но я без тебя все равно не засну. Да, чуть не забыла. Я просила Женю прислать что-то на водителя Оборванцева, но он мне сказал, что это закрытая информация.
— Значит, он — их человек, — догадался Францев, — то есть сотрудник ФСБ — штатный или внештатный. Но с ним сейчас наверняка работает следствие. А мне еще один факт интересен: в охранном предприятии водителем числился и, судя по всему, был им Эдик Дробышев, но только Курицыных возил лично Оборванцев: и Татьяну, и ее дочку Беату, на которой впоследствии женился. Неужели он был любовником обеих?
— Ужас какой! — возмутилась Лена.
— Сейчас важно другое: все трое убитых были хорошо знакомы друг с другом, но скрывали это. Оборванцев сказал мне, что едва знаком с Аркадием Борисовичем, а они соседями по дому были. Этот факт легко устанавливается — зачем ему врать? Очевидно, решил, что он вне всяких подозрений и я ничего проверять не буду, тем более что его ни в чем и не подозревали. Я приходил к нему по поводу кошки и, уж не знаю почему, спросил про Оборванцева: он и ляпнул, не подумав. Но раз обманул, значит, было что скрывать.
— А меня другое удивляет, — вздохнула Лена, — как так получилось, что бандиты так высоко поднялись: один в мэрии, другой крупный бизнесмен?
— Мамочка и Какаду, — напомнил Николай. — Разве это единичный случай? Сколько еще таких!
— Я пойду к детям, — предупредила жена, — полежу там на диванчике, вдруг они проснутся, вдруг испугаются — темно ведь.
Лена ушла, а Францев по несколько раз просмотрел все справки, пытаясь понять, почему этих людей убили и почему убийства начались именно со смерти Дробышева, самого безобидного из всей троицы…
Вскоре сквозь сосны стал пробиваться ленивый рассвет, и начали светится капли, застывшие на хвое и чешуйках коры мокрых стволов, потом появилось неяркое бледно-желтое солнце, проснулись птицы и стали будить отвыкших от весеннего счастья людей.
Во время завтрака Николай раза два или три посмотрел на часы. А когда уже допили чай, произнес с удовлетворением:
— Смотри-ка ты: почти половина девятого, а мне никто не позвонил, да и вчера не дергали. Как-то скучно прошел женский праздник в Ветрогорске — не верится даже. Но зато есть время заняться расследованием. В девять зайду к нашему классику: надеюсь, у него голова после вчерашнего не болит. А если даже и болит, то постараюсь поправить его здоровье чаем с лимоном, чабрецом и мятой.
— Я приготовлю, — пообещала Лена, — и дам тебе термос с чаем.
Глава восемнадцатая
Карсавин встретил его в прихожей, в халате на голое тело и с повязкой на голове.
— Как самочувствие? — поинтересовался Николай.
— Все плохо, — признался Иван Андреевич, — артериальное давление, наверное, подскочило.
Участковый протянул ему термос.
— Здесь лекарство.
Писатель открутил крышку и принюхался.
— Пахнет вполне.
— Пару стаканов выпьете — и давление как рукой снимет.
Карсавин удалился на кухню, а Николай сбросил ботинки и прошел в комнату. Он опустился за стол, и тут же снова появился Иван Андреевич. Теперь он держал в руке большую кружку.
— Я уже продегустировал ваше лекарство: чабрец, мята — все очень достойно. Если не поможет, то я воспользуюсь советом великого лекаря Парацельса — помогает всегда.
— А что он вам посоветовал?
— Не мне, а всему просвещенному человечеству. Парацельс — основатель медицинской науки еще в пятнадцатом веке — объявил: «Подобное подобным!» То есть если накануне перепили коньячка, то наутро надо принять полтинничек именно коньячка. А если граппы перепил… Умные люди эти итальянцы. Это ведь они научили русских гнать водочку. Правда, сами пили виноградную, а у нас из-за отсутствия исходного продукта научились делать из пшеницы и ржи… Что-то я не то говорю. Парацельс не итальянец, а швейцарец… Даже не швейцарец, а австриец… Точнее, немец — его фамилия Гогенгейм…
Карсавин сделал глоток из чашки.
— Действительно помогает, — признался он, — сразу в пот пробивает, и голова чище становится. А вы ко мне с гуманитарной миссией заскочили или по делу?
— По делу, — сказал Францев. И попросил: — Свой финский нож покажите, пожалуйста.
Иван Андреевич поднялся из-за стола, похлопал себя по бокам, а потом хлопнул ладонью по лбу.
— Да что это я? Он ведь на ремне в брюках. Пойду принесу.
Карсавин удалился, а Францев остался за столом. Писателя не было минут десять. Потом он вернулся. Посмотрел на участкового и развел руками.
— Не могу найти. И даже представить не могу, где он. Он был на брючном ремне. То есть он был в ножнах, а ножны на ремне. Вчера по прибытии домой я решил устроить постирушку. Запихал что-то в стиральную машину, а потом сунул туда брюки. Ремень так и остался на полу в ванной комнате. Но ножен на нем нет.
— В прихожей смотрели?
— Возможно, что он там, — согласился Карсавин, — хотя обычно брюки я там не снимаю.
Он вышел из гостиной в прихожую и через несколько секунд крикнул:
— И здесь его нет!
Он снова появился в комнате и стал крутить головой, осматривая помещение.
— Когда вы его видели в последний раз? — не выдержал Францев.
Иван Андреевич задумался.
— Мы с вами были в гостях, там я его вам показал, чтобы вы его оценили, потом я его забрал… Или не забрал. Вы помните?
— Находясь в гостях, я положил его на барную стойку, а вы в это время рассматривали фотографии на стене.
— Точно! — вспомнил Карсавин. — Именно так все и было. Хорошо, что вспомнили, а то я бы потом мучился, пытаясь сообразить, где я его потерял.
— Вообще не помните, что вчера было? — удивился Францев. — Вроде разумно так высказывались обо всем на свете.
— Разве? — не поверил Иван Андреевич. — Я помню только, что сказал вам про типун на язык.
— Это я сказал, — напомнил Францев.
— Разве? — повторил Карсавин. — Хотя может быть. А вы знаете, что значит типун на язык?
— Мне всегда казалось, что это означает «Не каркай!».
— Типа того. Но вообще когда-то считалось, что у людей, которые говорят много неправды, на языке появляется болячка — типун.
— Возможно, — согласился Николай. — То есть вы не помните, куда положили свой финский нож, и теперь не можете найти.
Писатель вздохнул, пожал плечами и развел руки в стороны.
— Увы. Но вы не судите меня слишком строго.
— Я не судья, чтобы судить. Но вам, Иван Андреевич, я дам совет от всего моего чистого ментовского сердца. Бросайте пить!
— А чего делать тогда? Я сажусь за свой рабочий стол. Пытаюсь писать, но ничего в голову не лезет. Злюсь со страшной силой. Наливаю себе рюмочку коньяка, и сразу на сердце теплеет, любовь к жизни разливается по всему телу. И сразу столько мыслей в голове, рука тянется к перу, то есть к клавиатуре. Потом вторая рюмочка, третья… Следующим утром просыпаюсь, вглядываюсь в монитор, в незнакомый текст и удивляюсь — неужели это я написал?
— Может, вам жениться?
Писатель задумался.
— Вряд ли поможет. Тем более я уже пробовал. Тридцать с лишним лет назад женился почти сразу после демобилизации. Тогда действительно сразу бросил выпивать, начал бухать — да так, что самому противно было. Жена меня бросила, оттяпав полквартиры. Но потом, когда все-таки вышел мой первый роман, она звонила, приезжала на предмет того, чтобы снова жить вместе. Но я-то знал, что она уже была второй раз замужем. То есть в третий, вторым мужем был как раз я.
— Так найдите приличную женщину. Это я мучился, пока Лену не встретил. Вам-то проще будет — известный человек…
Иван Андреевич задумался, потом сделал еще один глоток.
— Так мне и искать не надо. В прошлом ноябре, когда Ниночка Лосева проводила в нашем ДК мой творческий вечер, я познакомился там с прекрасной женщиной… Разговорились, обменялись электронными адресами… Теперь переписываемся. Ей сорок лет, она — вдова. Муж погиб, а я был любимым его писателем, он и в военное училище пошел, потому что прочитал мой роман об афганской войне. Теперь ее сын на втором курсе того же училища. У нее дома все мои книги, причем в разных изданиях и сериях. У нее дома, наверное, целый шкаф моих книг, я так думаю. А тогда после знакомства мы поговорили до глубокого вечера у меня тут, а потом я ее домой отвез.
— Не встречались с ней после?
— Сходили в Русский музей, посмотрели выставку картин Верещагина. Как оказалось, это любимый художник и ее тоже. Я, конечно, удивил ее, когда рассказал, что брат Василия Васильевича тоже был очень талантливым человеком и память о себе оставил неменьшую: ведь именно он создал лучшее в мире сливочное масло, которое получило золотую медаль на парижской выставке. Масло признали эталонным, и в России оно продавалось под названием «Парижское». Но потом, когда большевики пришли к власти, они зачем-то переименовали это масло в «Вологодское», так как Верещагины были из Вологодской губернии и там же это масло производилось. Большевики зачем-то все решили переименовать: пиво «Венское» назвали «Жигулевским», «Немецкая» колбаса стала «Докторской», «Любимые духи императрицы» сделались «Красной Москвой»…
В кармане Францева прозвучала телефонная трель. Вызывал Кудеяров.
— Ты долго еще там?
— Выхожу.
Николай поднялся.
— Я спешу. Тут еще кое-что случилось, но об этом в другой раз. А напоследок мой совет: привозите вашу знакомую сюда, познакомьте со своими друзьями. Кстати, вы ее поздравили с праздником?
Писатель кивнул.
— Поздравил, но не лично. Отправил ей с курьером букет роз, она потом позвонила и поблагодарила. И я решил выпить коньячка, а потом пошел к вам.
Кудеяров ждал его за воротами возле служебной «Нивы» участкового.
— Ну как? — спросил он. — Прояснилось что-нибудь?
Францев кивнул молча и ответил уже после того, как оба заняли свои места в салоне.
— Он так и не смог найти свой нож. Скорее всего, Иван Андреевич оставил его на барной стойке в доме Дробышева, где теперь живет Лиза Романова. Она могла взять, а может, он там до сих пор лежит. Но все равно Синица к этому времени уже уехал из поселка. Установили хоть точное время его смерти?