нимает узоры» с отца, учителя, тренера. Девочки часто копируют матерей и успешных подруг. Приходя в церковь, мы тоже бессознательно начинаем «снимать узоры», а по-белорусски «узор» и значит «пример». Но вот вопрос: у кого мы учимся? Кто наши учителя?
Всегда с благодарностью вспоминаю тех старушек, которые были моими наставницами, когда я делал первые шаги в церкви. Я сбегал с уроков, чтобы помочь переоблачить храм перед постом, прибраться перед праздником. А они рассказывали мне о святых и старцах, доставали из замшелых сундуков останки церковных дореволюционных книг, и это было такое событие — читать эти святые книги-мученицы! Это были святые люди. Мы в большом долгу перед ними. Порой этих старушек называют «белыми платочками», которые спасли Церковь, ведь именно они, эти мужественные женщины, несмотря ни на что, в годы гонений продолжали ходить в церковь и своими копеечками не давали храмам обветшать и закрыться.
Однако следует признать простой и объективный факт, проистекающий из логики развития культуры: избыток женского православия создал определенный тип благочестия, вызревшего и устоявшегося до какой-то мраморной неколебимости именно в советские годы. Вы замечали, что мужчина, начинающий ходить в церковь, как-то незаметно обабивается? Некоторые отпускают длинные волосы, становятся рыхлыми в теле и характере, нерешительными, вялыми, слезливо-сентиментальными. Они «снимают узоры» с тех, кто рядом, принимая тип женского, даже старушечьего благочестия за единственно верный путь воцерковления.
Уверен, что до революции существовал и мужской тип благочестия, формируется он и сейчас, в наше время, несмотря на то «исконно бабье в русской душе», о котором писал философ. Мне кажется, что этих типов благочестия, вполне законных и религиозно оправданных, могло быть и больше. Как нас удивляет терпимое отношение дореволюционного духовенства или священников из эмиграции или из других православных стран к курению! Батюшки курили, а кое-где курят и сейчас, и я вовсе не призываю возродить этот «старинный» обычай — сам не курю и другим не советую. Просто обратите внимание, какую трансформацию претерпело отношение к курению во времена доминирования женского православия.
Что же, этот тип православного благочестия порочен, его надо порицать, запрещать и обличать? Зачем такая категоричность? Какой тип благочестия породил в вас такие мысли? Каждому свое. Путей реализации своего православного упования великое множество, и каждый из этих путей — личный, особый, неповторимый. Только бы мы согласовали жизнь свою со Священным Писанием и духом святоотеческого предания и, очень важно, не врали себе, подыскивая учителей и учения по своим прихотям, которые бы льстили слуху и оправдывали наши страсти.
Если вам подходит такой стиль женского благочестия, кто же вас в этом упрекнет? Если это соответствует вашему темпераменту, воспитанию, если вам уютно и спокойно и — главное — хочется жить, я буду рад за вас. Но помните, пожалуйста, помните, что ваш стиль православной жизни не единственный и не всем подходит «этот размерчик». Есть люди, которые в нем задыхаются, просто потому что они, например, совсем не молчаливые интроверты и вовсе не испытывают восторгов от чтения акафистов. У них свой путь, своя мера.
Как много я встречал православных людей, которые не любят просыпаться по утрам от вечной депрессии, от постоянной мысли «у тебя нет основания жить». Мы не радуемся жизни, а тянем «свое православие», как лямку бурлака:
Когда бы зажило плечо,
Тянул бы лямку, как медведь,
А кабы к утру умереть, —
Так лучше было бы еще…
Н. А. Некрасов
Сколько народу православного регулярно впадает в беспробудное пьянство, запои и загулы — «во вся тяжкая», оттого что меру свою так и не нашли и ходят в чужой одежке. И большое счастье, если вы однажды проснетесь и поймете: никто, оказывается, и не требует эту лямку жизни тянуть, Господь от меня этого не хочет, и не нужно тонуть в водке или же уходить из Церкви, чтобы найти искомую радость жизни, она здесь — в Церкви, в жизни перед очами Божиими. Ты только успокойся, угомонись, оглянись вокруг и позволь себе быть самим собой, таким, как Господь тебя задумал — святым, добрым и веселым.
Помните историю пророка Давида? Мальчик-пастушок принес старшим братьям обед в стан израильского войска. Со стороны поля битвы долетали неистовые крики огромного нетопыря Голиафа. Он вызывал на бой хоть кого-нибудь из этих коротышек, которые возомнили себя воинами. Который день — никого. Парнишка с узелком лепешек предложил отчаявшемуся царю выпустить его — уж он знает, как с этими великанами справиться. А царь первым делом стал одевать мальчика в воинские доспехи, сдерживая горький смех, — такой он был забавный в этих шлемах и латах, едва ходил. Но ведь это правильно, чтобы воин выходил на брань в доспехах, как же еще, как по-другому? Но Давид эти правила нарушил, и, может быть, именно эта решимость и сделала его Давидом. Дальше мы знаем: одно ловкое движение — полет камня по правильной траектории — попадание в самое слабое место великана — в голову.
У каждого из нас — своя мера, свой стиль. Это вовсе не значит, что у каждого — свое православие. Не передергивайте. Давайте слушать и читать внимательно, всеми силами стараясь понять собеседника. Те, кто своей неистовой критикой обижает старушек, и те, кто считает их стиль спасения единственно верным, часто спорят в одном градусе категоричности.
Из моих слов можно сделать неправильный вывод: будто осталось только сказать, что христианин должен быть радостным жизнелюбом, фонтанирующе общительным, безбрежно активным и предприимчивым человеком. Это страшное слово «должен». У нас нет такой обязанности, потому что у каждого человека свой ритм и стиль жизни, уникальный и неповторимый, не предписываемый извне, а находимый самостоятельно путем проб и ошибок. Просто стиль жизни православного человека не может быть раз и навсегда унифицирован и предписан каждому без исключений. Нельзя сказать: вот это — православная одежда, это православная музыка, кино, спорт, продукты, книги и по-другому быть не может. Это кто же определил? У кого вдруг открылся такой дар безошибочных приговоров? Стилей жизни верующего человека может быть много. Все люди разные, и не может четырнадцатилетний мальчик смиренно сидеть рядом с мамой целый день, слушая по третьему кругу благодарственные молитвы и акафисты.
А если рядом нет человека, с которого мне можно было бы «снимать узоры» по своему размеру? Не бойтесь «снимать узоры» с «внешних» людей, даже нецерковных и атеистов — среди них немало порядочных и — кто знает? — может быть, и святых.
Один из моих любимых писателей — Борис Житков, всем нам хорошо известный с детства. Это был человек с неистребимой жаждой жизни. Кем он только не был. Астрономом, химиком, пиротехником, моряком, геологом, плотником, подпольщиком-революционером, дрессировщиком, дипломатом, торговым агентом, педагогом — ему это все страшно нравилось! А ведь это еще не все. Вы слышали, что он был балетмейстером и скрипачом? А в тридцать два года он написал свой первый рассказ и уже больше не останавливался. Лидии Чуковской он говорил, что ложится спать с неуемным желанием побыстрее проснуться, чтобы еще больше увидеть, узнать, пережить: «Вот как если б мне в детстве целый ящик игрушек принесли и только завтра можно его раскупорить». Чем не учитель жизни? И многие ли из верующих людей могут подписаться под этими чудесными словами? А ведь это очень правильное настроение, очень верное отношение к жизни!
Песни Виктора Берковского слышали все, но немногие знают, каким он был жизнелюбом, и именно эта жажда и радость жизни привела его к музыке. Будучи уже почти сорокалетним дяденькой, он впервые взял в руки гитару. А потом пол-Москвы смеялось, когда он, кандидат наук, поступил в музыкальную школу и четыре года усердно посещал все занятия. И вот — освоил нотную грамоту, «приручил» гитару, и мы до сих пор с замиранием сердца слушаем его неповторимый голос и гениальные песни.
Православный человек может быть не только монахом и священником, регентшей или свечницей, но и политиком, спортсменом, успешным актером, которому нравится то, что он делает безо всяких укоров совести. Среди наших святых большинство — монахи и епископы, но на самом деле перед очами Божиими наша земля родила столько святых, что их не вместит никакой месяцеслов. Я думаю, среди тех, кто обладает талантом неутомимого путешественника, предпринимателя, создающего новые рабочие места, ученого, влюбленного в науку, педагога, обучающего детей боксу или футболу, профессора, заражающего студентов азартом к чтению и мысли, актера, утешающего миллионы людей своей игрой, есть подлинные святые. Потому что святой человек — это прежде всего человек благодарный, а самый очевидный признак благодарного сердца — это когда вам очень нравится жить. Ведь Господь для того и создал нас — чтобы мы жили и получали от этого радость. Живым — все хорошо! Быть — это хорошо! Жить — хорошо! И что мы можем Богу воздать за этот дар? Да Он ничего и не требует, только бы мы жили и не убивали в себе грехами и глупостью этот радостный восторг и жажду жизни.
Учитель на своём месте
Очень долго я хотел быть водителем троллейбуса. Я застывал в восторге ревнивой зависти перед мельканием огней на панели теплой кабины, волшебством неторопливого путешествия по городу и цветных картинок, которыми непременно была оклеена эта уютная и прозрачная пещерка, предоставленная целиком и полностью только тебе одному. Потом троллейбус вступил в соревнование с кабинетом врача и очень скоро проиграл блестящим инструментам, стеклянным шкафам, потертому портфелю со снадобьями и просто очень нужному для народа делу. Однако и этот стерильный мирок легко и без сопротивления сдался очарованию кулис, безумию репетиций и предпремьерному неврозу. Были еще небольшие «романы на стороне» и неожиданные увлечения, начиная от укладки асфальта, заканчивая прокуренным кабинетом следователя. Кем я только не хотел стать! Если эту фразу завершить вопросительной интонацией, вырвется неожиданный даже для меня самого, но честный ответ: я никогда не хотел быть учителем. Это правда. И сам в удивлении спрашиваю себя: почему? Почему я никогда не стремился стать преподавателем? Меня что-нибудь отпугивало, настораживало, возмущало? Нет. Перед учителями я всегда испытывал легкий трепет благоговения, и этот трепет не покидает меня и сейчас, и, видимо, здесь ответ на мой вопрос: я всегда смотрел на учителей, как на античных богов — простых, цельных и величественных, — с восторгом ужаса и благоговения, не позволявших мне даже мечтать об этом священном служении. Они всегда жили где-то рядом, мы бывали у них в гостях, это были люди труда и очень скромного достатка. Наши учителя получали маленькую зарплату, одевались очень бедно и неприхотливо, но в них было столько величия и подлинной красоты, что самые удалые хулиганы складывали свои мечи и шпаги к ногам этих небожителей.