Мои старые советские учителя. Они были настоящими. Они знали, что занимаются святым и очень значительным делом. Кроме них об этом знала вся страна, и скромная пожилая женщина в стареньком платье со старинной брошью шла по школе, как богиня.
Я остановился, пытаясь вспомнить моих любимых учителей не в костюме, а в каком-нибудь другом наряде, и не смог. Даже когда мы отправлялись в рощу, шли в поход, наш учитель в рабочей одежде сохранял свое божественное величие. И какое счастье было наблюдать их у доски, когда у старого наставника загорались глаза, появлялся какой-то ребячий азарт и восторг нового от решенной задачи, от прочитанной строки. Они учили нас видеть красоту, правильно радоваться, правильно сочувствовать.
…В тот день мы знакомились с Гете. Александр Яковлевич прочел наизусть «Лесного царя». Просто. Величественно. И завораживающе.
— А сейчас я хочу, чтобы вы услышали, как звучат эти стихи на языке автора.
И в класс вошел дремучий немецкий стих. Непонятный язык, но прекрасный и романтичный, укутал нас душным и ароматным туманом германского гения. Это было откровением красоты. Я не разобрал ни слова. Но слишком понял, что поэзия — это стихия неудержимая и опасная, как любовь и музыка.
Зачем он читал Гете нам, детям из заводского района, зачем он заражал нас желанием красоты, всякий раз заставляя сходить на премьеру нового спектакля, обсуждая очередную новинку из «Роман-газеты»? Где наш «Сельмаш» и где Гете? Но он был непоколебимо уверен, что без Гете нам не выжить. И через много лет я прочел у святого Антония Великого о высоком служении моего учителя: «Человекотворцем должно назвать того, кто успевает умягчить нрав необразованных и заставить их полюбить науки и образование. Равным образом и тех, кои людей невоздержной жизни приводят к жизни добродетельной и богоугодной, тоже должно считать человекотворцами, потому что они будто возсозидают людей. Кротость и воздержание суть счастье и благая надежда для душ человеческих»[3].
И почему-то именно простые люди безошибочно распознавали святость наших человекотворцев. С какой любовью описывает Виктор Астафьев бедную семью своего учителя, его очаровательную неприспособленность к деревенской жизни и трогательную заботу, которой окружили его все жители этой деревни! Каким безусловным авторитетом пользовался в их деревушке этот рассеянный молодой человек в костюме! Сколько благоговения к учителю у Чингиза Айтматова, у Валентина Распутина и многих других авторов, которым помогли обрести голос простые советские учителя — святые труженики!
И разве они не святые? К какому чину святости я причислю их? Они — бессребреники, потому что никакая власть в нашей стране так и не решилась платить им по заслугам. Они — великомученики, потому что настоящий учитель не спит ночей, мучаясь и страдая вместе со своим учеником, его болью болея. Они — страстотерпцы, потому что современный учитель всем должен, перед всеми виноват, во всех грехах повинен, кротко и безропотно принимая удары со всех сторон. А потому учителя — чудотворцы, ведь воспитание — это задача общества в целом, не только профессиональных педагогов, выбивающихся из сил, захлебывающихся в самоубийственных попытках сотворить чудо — вырастить хороших людей из этих малышей, когда все общество — и семья, и культура, и государство делают все, чтобы этого чуда не случилось. Но в большей степени учитель — юродивый, потому что даже ребенок скажет, что надо быть абсолютно сумасшедшим, чтобы в наше время пойти в учителя. Где наши боги и богини? Где ваши торжественные священнодействия? Вас заставили усомниться в своем служении, вас предала страна, против вас воюют политики, чиновники, родители и дети.
Учитель лишь тогда с успехом будет делать свое дело, когда за ним стоит весь народ, вся страна подтверждает его правоту. Современный педагог находится в осаде. Он одинок и брошен. Он стоит, обманутый страной, преданный государством. Он должен всем. Его винят во всех грехах и предъявляют нечеловеческие требования. Его заставляют лгать, а это самое опасное для учителя, потому что ложь развращает не только педагога, но и его учеников. Нынешняя школа пропитана ядом показухи, коммерции, вранья и неслыханного унижения учителя. Сколько талантливых учителей вынуждены сегодня уйти из школы и университета, потому что задыхаются от этой лжи, не в силах противостоять все отравляющему абсурду бюрократии, безумных педагогических экспериментов и чиновничьего произвола. И будет ли когда-нибудь конец этому самоубийству школы?
И дети очень чувствуют эту ложь и двусмысленность. Никогда не думал, что так современно будет звучать отрывок из детских воспоминаний Сартра: «Мадемуазель Мари-Луиза, молоденькая блондинка в пенсне, восемь часов в день за нищенское жалование преподававшая в заведении Пупон, согласилась тайком от начальниц давать мне частные уроки. Она то и дело прерывала диктовку, чтобы облегчить душу глубоким вздохом; она жаловалась мне, что до смерти устала, что одинока как перст, что готова отдать все на свете, лишь бы выйти замуж, хоть за первого встречного. В результате она тоже исчезла, якобы потому, что ничему меня не учила, но мне сдается, что главная причина была в другом — дед считал ее неудачницей. Этот праведник не отказывал страждущим в утешении, но гнушался приглашать их к себе в дом. Он спохватился вовремя — мадемуазель Мари-Луиза сеяла в моей душе семена сомнения. Я знал, что жалование всякого человека соразмерно его достоинствам, а про мадемуазель Мари-Луизу говорили, что она девушка достойная, — почему же ей платили гроши? Когда человек исполняет свои обязанности, он горд и полон самоуважения, он счастлив, что трудится; но раз так, раз она сподобилась трудиться по восемь часов в день, с какой стати ей плакаться на жизнь? Когда я пересказывал деду ее жалобы, он хохотал — она слишком безобразна, чтобы кто-нибудь на нее польстился. Я не смеялся: значит, бывают проклятые от рождения? Выходит, мне солгали — в нашем благополучном мире узаконены чудовищные беззакония»[4].
В житии преподобного Арсения Великого есть такой эпизод. Император Феодосий Великий пригласил Арсения, известного своей ученостью и благочестием, стать учителем его детей — будущих императоров Аркадия и Гонория. Арсений согласился и приступил к занятиям. Однажды Феодосий зашел в классную комнату и увидел, что наставник ведет урок стоя перед принцами, которые сидят на престолах. Император возмутился и приказал учителю и ученикам поменяться местами: отныне Арсений преподавал сидя на троне, а принцы смиренно стояли перед ним, слушая и отвечая урок.
Что это было: царская прихоть, борьба с собственными детьми? Мне видится здесь символическое действие с конкретным смыслом: для мудрого Феодосия труд педагога был настолько важен, так высоко ценим, что даже законные наследники престола стояли честью ниже своего учителя. Я называю императора Феодосия мудрым, потому что именно понимание роли учителя в воспитании и образовании молодых людей выдает мудрого и дальновидного политика, озабоченного процветанием своей страны, сохранением преемственности поколений, усвоением традиции и культурного наследия предков. В нашей стране сейчас наблюдается совсем иная картина: учитель и школа унижены и прокляты. Ученики и студенты не просто слушают урок сидя на престолах, они там нагло развалились. Справедливости ради следует сказать, что это не особенность политики отдельного государства, скорее — мировая тенденция, но то, что она мировая, не делает ее правильной и достойной подражания.
В нашем обществе педагоги — самая униженная и бесправная категория граждан. Они должны и чиновникам, и родителям, и ученикам, не имея взамен никаких прав на элементарное уважение, защиту от произвола учеников, родителей и своих же руководителей. Учителя бегут из школ, спасаясь от бюрократии, бесконечных экспериментов над школьной программой, нищенской зарплаты. Надо поклониться в ноги тем, у кого хватает мужества остаться в школе, святым педагогам-энтузиастам, учителям-бессребреникам. Школа — это традиция, которая появляется не вдруг, а формируется десятилетиями. Разрушить ее гораздо легче, чем построить. Но чем может обернуться разрушение школы — культурной матрицы нашей цивилизации — и сложно, и страшно предсказать. Одно ясно: учитель сегодня нуждается в защите, его следует занести в Красную книгу нашей культуры как вымирающий вид и делать все возможное не только для его сохранения, но и для возвращения педагогам их высокого достоинства. Следует вернуть учителя на его законный престол.
Разговоры о Боге: мёд и сахар
Теперь уж я решился наверное — стану растить длинную седую бороду. Без этого — никак: спасение — под угрозой, служба — в опасности, и где-то вблизи — отец Павел, коварно отрастил седую бороду и ходит теперь с ней повсюду.
Стоишь в церкви смиренно. Подойдет дама:
— Вы батюшка?
— Слушаю.
— Дело в том, что…
А тут отец Павел взойдет на орбиту, бородой сияет издалека. Дама благоговеет, смущенно прощается:
— Извините, я лучше с батюшкой поговорю.
Как выжить в такой конкуренции? Опять же и новогодние праздники…
Незначительная речь, слабые аргументы, двоящаяся жизнь? Борода «покроет множество прегрешений». Но если бы только в бороде было дело. Не «держу марку», ломаю устои — не из революционной пылкости, не из вредности или строптивого задора, просто — смешно, не могу долго быть серьезным. Много упражнялся — прямая осанка, грудной голос доверительный, цитаты из классиков, «взрослые» брови — дольше минуты не держится, ржу. Чего-то у меня в организме не хватает. Но минута серьезности — уже немало. Если глубоко вдохнуть, можно продолжить со всей солидностью:
«Дорогие братья и сестры! В сегодняшнем евангельском чтении мы слышали, как Господь, посылая своих учеников на проповедь, дал им не просто наставление или совет, но повеление или заповедь учить вере все народы, делиться радостью жизни во Христе со всяким человеком. И мы слишком понимаем, что эта заповедь относилась не только к апостолам, но она в равной степени касается и каждого из нас. Священник, богослов, студент, наставник или руководитель, ученый или простец — все мы ученики Христовы, призванные быть свидетелями истины, и Господь ждет от нас благовестия о спасении, исполнения нашей скромной апостольской миссии. Он повелел каждому своему ученику трудиться в слове в меру его сил, в меру пылкости его христианского сердца: