, грабили лишь потому, что им не приходило в голову заняться чем-либо еще. На поверхности, за суетой, ссорами и драками, еще виднелся блеск огромного портового города — но у стен и по закоулкам сидели едоки хазии, неподвижные и безразличные ко всему, что происходило с ними и вокруг них. То, что скрывалось за внешним благополучием, воспринималось не вполне реальным, а лица, звуки и даже запахи казались какими-то ненастоящими. В течение всего того долгого, душного послеполуденного времени, когда Ястреб и Аррен ходили по улицам города и заговаривали то с одним, то с другим человеком, они иногда видели, как лицо и сам человек вдруг начинают расплываться и таять. А иногда начинали таять и пропадать и полосатые тенты, и грязные булыжники мостовой, и ярко выкрашенные стены; расплывалась и тускнела вся пестрая видимость, и Хорт превращался в какой-то приснившийся город, пустой и тоскливо-мрачный под золотистой дымкой пронизанного солнцем воздуха.
Только в верхних кварталах города, куда они ближе к вечеру поднялись немного отдохнуть, это тоскливое ощущение, будто они спят наяву и видят сон, на время покинуло их.
— Вряд ли здесь кому-нибудь живется счастливо, — сказал Ястреб еще несколько часов назад. Теперь, после многих часов бесцельных блужданий и бесплодных разговоров с первыми попавшимися незнакомцами, он выглядел усталым и угрюмым. Его маскировка словно поизносилась и стала редкой, и сквозь туповатое добродушное лицо торговца проглядывали суровые и мрачноватые черты. Аррену так и не удалось избавиться от овладевшей им утром раздражительности. Они нашли рощицу пендиковых деревьев, темнолистых, густо усыпанных красными бутонами, кое-где уже раскрывшимися, и сели в тени на жесткий дерн. Отсюда были видны лишь бесчисленные черепичные крыши города, спускавшиеся уступами гигантской лестницы к морю. Бухта, широко раскинувшаяся внизу, под весенней золотой дымкой казалась серовато-голубой; она уходила к самому горизонту и терялась в золотой дали. Даже намека на линию горизонта не было на застывшей глади, никакой границы между небом и водой. Они сидели и глядели на это безграничное голубое пространство. Сознание Аррена прояснилось, наполняясь чувством восхищения праздничным великолепием мира.
Они встали, чтобы напиться из протекавшего неподалеку ручья — он брал начало из источника в княжеском саду на холме позади них и бежал, ясный и чистый, среди бурых камней. Аррен утолил жажду холодной свежей водой, затем погрузил в ручей всю голову. А поднявшись с колен, он громко продекламировал строки из «Деяний Морреда»:
Восхваляют Фонтан Шелиэта,
что звенит серебряной арфой,
но ручей этот, жажду мою утоливший,
я навеки благословляю!
Ястреб глянул на него и рассмеялся, и Аррен присоединился к нему. Потом он затряс головой, как пес после купания, во все стороны разбрызгивая мелкие капельки, сверкавшие в последних золотых лучах.
Покинув рощицу, они снова направились вниз, на улицы, и пока ужинали в харчевне, где кормили одними жирными пирогами с рыбой, на город опустилась тяжелая ночь. На узких улицах быстро стемнело.
— Нам лучше уйти отсюда, мальчик, — сказал Ястреб, и Аррен быстро отозвался.
— К лодке?
Но он уже заранее знал, что пойдут они не к лодке, а к тому дому над рекой, в пустую, пропыленную, ужасную комнату.
Заяц уже поджидал их у входа в дом.
Он даже зажег масляную лампу, чтобы осветить им путь вверх по лестнице. Крохотный огонек трепетал — видно, рука, державшая лампу, подрагивала, и по стенам метались огромные черные тени.
Он раздобыл еще один мешок с соломой, чтобы его посетителям было на что сесть, но Аррен занял свое прежнее место на голом полу возле двери. Дверь открывалась наружу, и чтобы охранять ее, юноше стоило бы стоять в коридоре: но в кромешной тьме прихожей Аррен не отважился бы остаться надолго, к тому же ему нельзя было спускать глаз с Зайца. Он знал, что все внимание Ястреба, а может быть, и его силы будут поглощены тем, что скажет — или покажет — Заяц; значит, ему, Аррену, надлежало следить, как бы тот не причинил вреда магу какой-либо хитростью или обманом.
Сейчас Заяц держался спокойнее и меньше дрожал; он даже умыл лицо, почистил рот и зубы, а говорил почти нормально и здраво, по крайней мере, поначалу, хотя было заметно, как он с трудом сдерживает возбуждение. Глаза его при свете лампы казались темными, как глаза какого-то животного: белков совсем не было видно. Он начал совершенно серьезно спорить с Ястребом, убеждая его поесть хазии.
— Я хочу взять тебя, — говорил он, — взять с собой. Тогда мы сможем пойти по одной и той же дороге. Вскоре я уйду — независимо от того, будешь ты готов или нет. Ты должен принять хазии, чтобы следовать за мной.
— Думаю, что смогу последовать за тобой и без этого.
— Туда, куда я пойду — нет. Это… это не имеет никакого отношения к наведению чар. — Он, похоже, вообще был неспособен даже выговорить слова «волшебник» или «волшебство». — Я знаю, что ты можешь дойти до того места… ну, знаешь сам… до стены. Но это не там. Это совсем другая дорога.
— Если ты сможешь пройти по ней, я смогу пройти за тобою.
Заяц отрицательно замотал головой. Его красивое, истощенное лицо вспыхнуло румянцем; он часто поглядывал мельком на Аррена, как бы обращая и к нему свои уговоры, хотя говорил только с Ястребом.
— Ну, посуди сам. Существует два рода людей, не так ли? Такие как мы — и все остальные. Мы, драконы, — и все другие. Людишки без всякой силы, которые живут только вполовину. Они не в счет. Они не знают, что не живут, а только спят и видят сны. Они боятся темноты. Но другие, властители людей, они не боятся отправиться в страну мрака. Те, у кого есть сила.
— Мы не боимся страны мрака, поскольку знаем имена вещей.
— Но там имена не имеют никакого значения — это главное, в этом суть. Это совсем не то, о чем ты думаешь. Там неважно, что ты делаешь, что знаешь, чего тебе надо. Заклинания бесполезны. Чтобы попасть туда, надо все забыть. А для этого нужна хазия — ты забудешь все имена, все вещи потеряют форму, и ты войдешь туда, где все реальнее, чем жизнь. И я войду туда — очень скоро войду. И если ты хочешь найти дорогу — сделай то, что я прошу. Я скажу тебе, что он говорил. Ты должен из повелителя людей стать господином жизни. Ты хочешь узнать тайну? Я могу сказать тебе ее имя, но что такое имя? Имя — это не реальность, не то, что существует по-настоящему, всегда. Драконы не могут попасть туда. Драконы умирают. Они все умрут. Сегодня ночью я узнаю столько, что тебе никогда не понять меня. И никогда за мной не угнаться. А если сделаешь, как я говорю… там, где я собьюсь с дороги, ты сможешь вести меня. Помнишь, в чем состоит тайна? Так запомни. Смерти — нет. Нет! Не будет ни потной постели, ни сгнившего гроба — не будет никогда. Просто кровь высохнет, как пересыхает река — и все, и больше ничего. Никакого страха. И никакой смерти. Все уйдет — и имена, и слова, и страх. Покажи мне, где я могу сгинуть, господин мой, покажи…
Так он продолжал, не смолкая, как в экстазе, давясь словами, похожими на речитатив заклинаний, но это было не заклинание, а набор слов без связи и без смысла. Аррен слушал и слушал, изо всех сил стараясь понять. Если б только он мог понять! Ястреб мог бы понять, если б сделал то, что просил сделать Заяц, — принял хазию, всего один раз, чтобы выяснить, о чем он говорит, узнать тайну, которую он не хотел или не мог открыть. Не за этим ли они явились сюда? Но потом Аррену приходила в голову мысль (когда он переводил взгляд с охваченного экстазом лица Зайца на другое лицо, которое он видел в профиль), что, возможно, маг уже все понял… Суровым и твердым, как скала, виделся ему этот профиль. Куда девался вздернутый нос, простодушное выражение? Чеглок, морской торговец, пропал, как будто его и не бывало. В комнате сидел маг — Верховный Маг Земноморья.
Голос Зайца теперь превратился в напевное мурлыканье; сидя на скрещенных ногах, он размеренно покачивался. Лицо стало еще более изможденным, рот безвольно расслабился, нижняя челюсть отвисла. Напротив, отделенный от него стоявшей на полу масляной лампой с неподвижно застывшим крохотным огоньком, лицом к Зайцу сидел маг. Ни единым словом не прервал гость этот монолог, превратившийся в бессвязный, но мелодичный лепет; но вот маг потянулся, взял Зайца за руку и застыл в таком положении. Однако Аррен уже не увидел, как он это сделал. В последовательности событий появилась какая-то дыра, провал в небытие — может быть, он немного задремал. Наверняка прошло несколько часов, очевидно, близилась полночь. Если Аррен заснет, вдруг он тоже сможет последовать за Зайцем в его сон и попасть в то место, на ту тайную дорогу? Возможно, сумеет. Сейчас все казалось осуществимым. Но он обязан охранять дверь. Днем они с Ястребом почти не говорили, но почему-то у них была уверенность, что зная об их возвращении к ночи, Заяц мог устроить какую-то засаду. Ведь он плавал с пиратами, и у него много знакомых среди разбойников. Они не говорили об этом, но Аррен знал, что он должен оставаться на страже в течение того времени, когда маг отправит свою душу в странное путешествие и станет совершенно беззащитным. Но он, дурак, позволил себе оставить меч на борту лодки, а теперь — много ли будет толку от его кинжала, если дверь внезапно распахнется? Но пока ничего не случилось и, надо надеяться, не случится, а он должен слушать и слушать. Заяц больше ничего не говорил, оба они сидели безмолвно; молчал весь дом. Никто не сможет бесшумно подняться по этой расшатанной скрипучей лестнице. Если он услышит какой-то звук, он должен сказать об этом, да нет, громко закричать, и тогда Ястреб очнется, выйдет из забытья и защитит себя и Аррена гибельными волшебными молниями, которые, как он знал, могут обрушить на обидчика разгневанные чародеи… Когда Аррен сел на полу возле двери, то Ястреб посмотрел на него — бросил всего лишь беглый взгляд, но в нем читалось одобрение. Одобрение и доверие. Аррен был стражем. Нисколько не опасно стоять на страже. Но как трудно смотреть на эти два лица, которые в свете стоявшей на полу лампы казались маленькими жемчужинами; оба молчаливые, оба неподвижные, оба с открытыми глазами, но не видящие ни света, ни пропыленной комнаты; видящие не этот мир, а некий иной мир, мир грез или смерти… И так трудно смотреть на них и не попробовать последовать за ними туда, куда они оба отправились…