…Там, в огромной, сухой тьме, стоял некто и манил к себе. Иди, иди ко мне, звал Аррена высокий Властитель теней. В руке он держал крохотный огонек, не больше жемчужины, и протягивал его принцу, предлагая жизнь. И Аррен, следуя зову, поднялся и медленно сделал навстречу один шаг.
4. Волшебный свет
ухо. Во рту у него очень сухо. На языке вкус пыли. Губы тоже запорошены пылью. Не отрывая головы от пола, он следил за игрою теней. Одна большая тень и несколько поменьше — они двигались и останавливались, вздувались и съеживались, а самая маленькая и слабая проворно пробежала по стенам и потолку, поддразнивая его. Какая-то тень лежала в углу, другая — на полу, и эти тени не двигались.
Он почувствовал в затылке острую боль. И в то же самое время увидел такое, от чего его сознание прояснилось мгновенной вспышкой, а он похолодел от испуга: Заяц в углу уткнулся головой себе в колени, Ястреб лежал на спине, растянувшись в неловкой позе, какой-то человек стоял возле него на коленях, другой швырял в мешок золотые монеты, а третий стоял на страже. Этот третий в одной руке держал лампу, а в другой — кинжал. Аррен узнал свой кинжал.
Если они о чем-то говорили, то он не слышал, о чем. Он слышал лишь свои собственные мысли, которые подсказывали, что он должен делать — немедленно и не раздумывая. И он сразу же повиновался приказу. Юноша очень медленно пополз вперед, продвинулся на пару футов, выбросил левую руку, рванул на себя мешок с награбленным, вскочил на ноги и побежал вниз по темной лестнице, заставив себя при этом хрипло, истошно орать во все горло. Он нырнул вслепую вниз, умудрился не оступиться ни на одной ступеньке, хотя даже не чувствовал их под ногами, будто не бежал, а летел. Он выскочил на улицу и что было мочи побежал в темноту.
Здания высились черными глыбами на фоне звездного неба. Справа от него в звездном свете тускло поблескивала черная арка, и хотя он не мог разглядеть, куда вела улица, но различил подходящий перекресток и свернул в него, чтобы запугать след. Тем не менее разбойники продолжали гнаться за ним: он слышал их позади, притом не так уж далеко. Они были необутые, поэтому их одышливое дыхание слышалось громче, чем топот босых ног. Будь у него на это время, он засмеялся бы: наконец-то он узнал, что такое чувствовать себя зверем, на которого охотятся, а не охотником; не вожаком погони, а жертвой. Быть жертвой — это, оказывается, ощущать себя совершенно одиноким и абсолютно свободным. Он свернул направо и ловко прошмыгнул, пригнувшись, по мосту с высоким парапетом, ускользнул в какую-то боковую улочку, завернул за угол, побежал назад к берегу реки, некоторое время мчался вдоль берега, а потом снова пересек реку по другому мосту. Его башмаки громко стучали по булыжной мостовой — наверное, единственные звуки, которые в этот час раздавались во всем городе; он остановился на берегу под мостом, чтобы расшнуровать башмаки, но шнурки затянулись узлом, а погоня не сбилась со следа. По ту сторону реки на секунду засветилась лампа, а потом все ближе и ближе раздалась поступь тяжелых ног… Ему невозможно оторваться от них, но все равно нужно все время бежать, держась впереди, уводя их как можно дальше от той пропыленной комнаты, как можно дальше. Бандиты сняли с него кафтан вместе с кинжалом, и он остался в одной рубашке с длинными рукавами, легкой, пропитанной потом, голова кружилась от боли в затылке, на каждом шагу там что-то долбило и долбило в череп, но он бежал, бежал и бежал… Мешок мешал ему, и он неожиданно швырнул его наземь, отчего золотые монеты, высыпавшись, покатились по каменной мостовой с ясным звоном.
— Вот ваши деньги! — громко крикнул он хриплым, одышливым голосом.
И побежал дальше. Неожиданно улица кончилась. Ни поперечной улицы, ни лестницы — только глухой тупик. Не раздумывая ни мгновения, он повернул назад и побежал прямо на своих преследователей. Свет лампы бешено кружил перед глазами, и приближаясь к ним, он выкрикивал вызов на бой…
…Лампа продолжала раскачиваться, выхватывая пятно слабого света из огромной, движущейся серой пелены. Он следил очень долго и за лампой, и за пеленой. Свет становился все слабее, пока наконец мимо него не прошла какая-то тень, и когда тень прошла, свет погас. Ему стало немного жаль света — а может быть, он жалел себя, поскольку понимал, что теперь ему придется проснуться.
На мачте, погаснув, продолжала раскачиваться лампа. Все вокруг — и море — просветлело от восходящего солнца. Бил барабан. Тихо скрипели весла, подчиняясь ритму барабана; деревянные части корабля стонали и потрескивали сотней тихих голосов; какой-то человек, стоявший вверху на носу корабля, что-то кричал стоящим позади него матросам. Люди, прикованные вместе с Арреном за скобы в деревянной обшивке, молчали. У каждого вокруг пояса был железный обруч и кандалы на руках; и обруч, и ручные кандалы, соединенные короткой тяжелой цепью, тянулись дальше, к оковам следующего пленника, а железный пояс крепился цепью к скобе в палубе; человек, закованный таким образом, имел возможность либо сидеть, либо, скрючившись, лежать, но встать во весь рост не мог. Они сидели слишком близко друг к другу, чтобы лечь по-настоящему; маленький грузовой трюм был набит до отказа рабами. Когда Аррен поднимал голову, глаза его оказывались на уровне дощатого настила между трюмом и перилами, настила шириной не больше двух футов.
Он почти не помнил, что произошло прошлой ночью, когда его загнали в глухой тупик в конце улицы. Он дрался, его сбили с ног, связали и куда-то потащили. Один из бандитов говорил странным сиплым голосом. Потом было какое-то помещение вроде кузницы, огонь в горне, красные отсветы, мечущиеся по стенам… и больше он ничего не мог припомнить… Хотя понимал, что находится на работорговом корабле: его схватили, чтобы продать в рабство.
Но это не имело сейчас никакого значения. Главное, ему очень хотелось пить. Все тело болело, голова была либо сильно ушиблена, либо ранена. Взошедшее солнце пронзило глаза острыми пиками непереносимой боли.
Примерно часам к девяти рабам раздали по четвертушке хлеба и позволили напиться из кожаной фляги, которую подносил к губам человек с острым, суровым лицом. На шее у него красовалась широкая кожаная лента с золотыми заклепками — ни дать ни взять собачий ошейник, и когда Аррен услышал, как он говорит, то узнал этот странный, слабый, сиплый голос.
От пищи и воды ему немного полегчало, хотя бы на время, и в голове прояснилось. Он в первый раз оглядел лица других рабов, своих товарищей по несчастью — трое в одном ряду и четверо в ряду сзади. Некоторые сидели, уронив головы в поднятые колени, один скорчился на дне — больной или одурманенный. Ближе всего к Аррену сидел парень примерно двадцати лет с широким, плоским лицом.
— Куда нас везут? — спросил у него Аррен.
Парень уставился на него — их лица отстояли друг от друга меньше чем на фут — ухмыльнулся, пожав плечами, и Аррен решил, что это значит «не знаю»; но тут парень дернул скованной рукой, как бы собираясь сделать какой-то жест, и открыл свой все еще ухмыляющийся рот, показывая — там, где должен быть язык — только черный обрубок.
— Наверно, на Шоул, — сказал кто-то позади Аррена.
Другой добавил:
— А может, на рынок в Амрун.
Тогда человек в ошейнике, который, похоже, успевал быть сразу повсюду на корабле, нагнулся над трюмом и просипел:
— Заткнитесь — если не хотите пойти на завтрак акулам!
И тогда все стихли.
Аррен старался представить себе эти места — Шоул или Амрун. Там продают рабов. Надо думать, их выстроят в ряд перед покупателями, как выстраивают на продажу рогатый скот или баранов на рынке в Бериле. И он будет стоять там, закованный в цепи. Кто-то купит его, отведет домой и начнет приказывать. А он откажется подчиняться. Нет, лучше вначале подчиниться, но потом попробовать бежать. Но все равно его там убьют — рано или поздно; не за то, так за другое. Однако его душа даже не взбунтовалась при мыслях о рабстве — для этого он был слишком слаб и еще по-настоящему не пришел в себя; просто он уяснял себе, что он этого не вынесет, что не пройдет и недели, как он умрет или будет убит. И хотя он принял это как непреложный факт, но так испугался, что решил пока не заглядывать в будущее. Аррен уставился вниз, на грязный черный настил трюма под ногами, чувствуя, как солнце печет голые плечи, как от жажды пересохло во рту и спеклось горло…
Солнце садилось, и надвигалась ночь, ясная и прохладная. На небе высыпали острые звезды. Продолжал бить барабан, медленно, как огромное сердце, задавая ритм гребли, потому что ветер совсем пропал. Холод не облегчил страдания, но принес новые мучения. Спина Аррена получала немного тепла от притиснутых к ней ног человека, прикованного позади него, а его левый бок слегка согревал немой сосед, сгорбившийся и тянущий одну и ту же ноту какой-то песенки, где вместо слов было покряхтывание. Гребцы сменились на веслах, опять забил барабан. Аррен с нетерпением ждал темноты, но с наступлением ночи он долго не засыпал: болели кости, а он не мог даже изменить позу. Он сидел, больной, в ознобе, с запекшимися губами и сожженной спиной, и смотрел вверх, на звезды, которые при каждом взмахе весел дергались, скользили вверх, останавливались…
Между мачтой и задним трюмом, в котором сидели рабы, стоял человек в ошейнике и рядом с ним еще один; маленькая подвесная лампа на мачте освещала их сверху, четко обозначив черные контуры их головы и плеч.
— Туман! — говорил сиплый ненавистный голос человека в ошейнике.
— Ах ты свинья, ах ты пустомеля! Откуда в Южных Морях взяться туману в это время года? Вот невезенье!
Продолжал бить барабан, звезды дергались, скользили, останавливались. Безъязыкий человек, сидевший с Арреном, неожиданно задрожал, вскинул голову и издал кошмарный, жуткий, нечленораздельный вопль.
— Вы там — тихо! — взревел второй человек у мачты.
Немой содрогнулся и замолчал, продолжая двигать челюстями, будто что-то жуя.