Он достоин и той любви, которую отдал ему Аррен, и полного доверия. Но самое главное — он тоже доверял Аррену. И признал, что Аррен поступил правильно.
Ястреб подошел и подал Аррену чашку горячего вина, от которого шел пар.
— Я думаю, вино поможет тебе уснуть, — сказал он. — Осторожнее, не обожги язык.
— Откуда взялось вино? Я ни разу не видел в лодке винного бурдюка…
— На «Зоркой» есть кое-что, кроме того, что сразу попадается на глаза, — сказал Ястреб, садясь возле него, и Аррен услышал смешок, короткий и почти беззвучный.
Аррен сел и выпил вино. Оно было замечательное, взбадривало и тело, и душу.
Мальчик спросил:
— Куда мы теперь плывем?
— На запад.
— А куда ты ходил с Зайцем?
— В темноту. Я не упускал его из виду, но он сам заблудился. Он бродил у внешних границ, в безбрежной пустоши бреда и ночных кошмаров. Душа его пищала, как птица, облетая эти унылые и страшные места: так кричит чайка, залетевшая далеко в море. Проводник из него никудышный. Он постоянно сбивался с пути. Ибо, несмотря на колдовское искусство, он никогда не видел дороги впереди себя. Он видел только себя.
Аррен ничего не понял, да теперь ему и не хотелось ничего понимать. Он и сам, вовлеченный в эту «темноту», успел пройти немного по тому «пути», о котором говорил волшебник, но вспоминать об этом не хотелось. И спать ему не хотелось потому, что он боялся, как бы не увидеть снова во сне ту темную фигуру, которая протягивает из тени жемчужину и шепчет: «Иди!»
— Господин мой, — сказал он, потому что память вдруг резко повернула его к другому предмету. — Почему…
— Спи! — приказал Ястреб — мягко, но с легким раздражением.
— Я не могу уснуть, господин мой. Я спрашиваю себя, почему ты не освободил остальных рабов.
— Освободил. Я не оставил на корабле ни одного человека в цепях.
— Но люди Эгра вооружены. Вот если бы ты сковал их…
— Если бы я сковал их — тогда что? Их было всего шесть. Гребцами на корабле были закованные рабы, вроде тебя. Эгр и его люди сейчас, скорее всего, мертвы или уже в цепях, и их продадут в рабство. Но я освободил пленников, и пусть они дерутся или вступают в переговоры с командой. Понимаешь, я не работорговец…
— Но ты же знаешь, они дурные люди…
— По-твоему, я должен вести себя так же, как они? Позволить, чтобы их поступки руководили моими? Я не могу за них сделать выбор — но и не позволю, чтобы они решали, что делать мне!
Аррен замолчал, размышляя над этими словами. Вскоре маг заговорил снова, очень тихо:
— Понимаешь ли, Аррен, поступок — это не камень, которым можно, подняв и швырнув, попасть в цель или промахнуться — и делу конец. Нет, когда тот камень поднимают, то земля становится легче, а рука, которая его берет — тяжелее. Когда он брошен, на это отзываются звездные сферы, а там, где он упадет или ударит, меняется вселенная. От каждого поступка зависит равновесие целого. Ветра и моря, силы воды, земли и света, — все они живут по своим законам, и все, что они делают, и все, что делают звери, птицы и зеленые растения, — все это хорошо и правильно. Все это совершается в рамках Равновесного Целого. От ураганов и пения огромных китов до падения сухого листа и полета комара, — все происходит в пределах общего равновесия. Но мы — имея власть над вселенной и друг над другом — мы должны понимать то, что кроется в природе и листа, и кита, и ветра. Мы должны учиться соблюдать равновесие. Имея разум, мы не можем позволять себе поступать слепо. Имея возможность выбирать, нельзя пользоваться выбором безответственно. Пусть у меня и есть волшебная сила, кто я такой, чтобы наказывать или награждать, играя судьбами людей?
— Но тогда, — сказал мальчик, хмуро глядя на звезды, — получается, что ради сохранения равновесия лучше ничего не делать? Но ведь наверняка каждому человеку приходится что-то совершать, даже не зная всех последствий своего поступка — иначе на свете вообще ничего бы не делалось.
— Не бойся. Человеку всегда легче совершить поступок, нежели воздержаться от него. И мы непрерывно творим добро и так же непрерывно творим зло… Но если в государстве снова появится король и будет искать совета у магов, как в древние времена, то, будь я этим магом, я бы сказал: «Господин мой, не делай ничего только потому, что это добродетельно или справедливо, или достойно похвал, или благородно, или нечто в этом роде; не делай ничего лишь потому, что это представляется хорошим или полезным; делай лишь то, что необходимо, чего невозможно добиться никаким иным способом».
В его голосе прозвучало нечто, заставившее Аррена повернуться и поглядеть на него очень внимательно. Ему показалось, что лицо мага снова излучает свет, делая видимыми и ястребиный нос, и щеку со шрамами, и темные, пламенные глаза. Аррен смотрел на него с любовью, но также и с боязнью, думая: «Как он недосягаемо далек от меня — и насколько же он выше меня!» Но вскоре он догадался, что это не волшебное сияние, не холодный блеск магии освещает ровным светом все морщинки и черты его лица: просто начинался рассвет. И эта сила — солнечный свет — намного могущественнее любой волшебной и магической силы. А время отнеслось к Ястребу не ласковее, чем к обыкновенному человеку. Эти морщинки говорили о приближении старости, и выглядел он усталым, а заря разгоралась все сильнее и сильнее. Вот он зевнул…
И Аррен, так вот глядя, удивляясь и размышляя, тоже наконец уснул. Но Ястреб остался сидеть рядом с ним, наблюдая за приходом зари и восходом солнца — так, как хозяин смотрит на сокровищницу, из которой исчезло самое дорогое, как ювелир глядит на треснувший самоцвет, как отец на больного ребенка…
5. Морские сны
огда утро разгорелось, Ястреб убрал из паруса волшебный ветер и пустил лодку плыть по воле обычного ветра, который нес ее тихо и нежно на юго-запад. Далеко вправо ушли и пропали из виду холмы южного Ватхорта, становясь маленькими голубыми облачками и растворяясь в туманной дымке у самого горизонта.
Аррен спал. Море лениво грелось под бесконечными потоками солнечного света жаркого золотого полдня. Ястреб сидел на корме совсем голый, если не считать набедренной повязки да подобия тюрбана, который он соорудил из парусины. Он тихонько пел, похлопывая ладонью по гребной скамье, как по барабану, в легком монотонном ритме. Песня, которую он напевал, не была ни волшебным заклинанием, ни поэмой о деяниях героев или королей, а казалась просто ритмичным мурлыканьем с чепуховыми, первыми пришедшими в голову словами — такую песенку мог напевать мальчишка, пасущий коз, чтобы скоротать длинные, очень длинные часы летнего дня, когда полдень давно уже миновал, а вечер не спешит. Наверно, такие песни он сам певал в далеком-далеком детстве на горных лугах Гонта, оставаясь в одиночестве со своими козами.
Над поверхностью воды взвилась какая-то рыба, прочертив в воздухе длинную переливчатую дугу, похожую на крыло стрекозы.
— Мы уже в Южном Просторе, — сказал Ястреб, когда его песенка закончилась, а Аррен проснулся. — Странная часть света. Здесь летают рыбы и, как уверяют, поют дельфины. Но вода теплая как парное молоко, в самый раз поплавать, и я умею находить общий язык с акулами. Давай-ка искупайся, смой с себя грязь работоргового судна.
У Аррена болели все мышцы, и одна мысль о том, что надо двигаться, вызывала в нем отвращение. Кроме того, он уже давно не плавал, ибо вода в морях вокруг Энлада была суровая и холодная, и ему приходилось скорее сражаться с морем, нежели плавать в нем, поэтому он быстро уставал. Это голубое море при первом погружении показалось холодным, но затем просто восхитительным. Боль и недомогание сразу куда-то пропали. Он начал кружить вокруг бортов «Зоркой», как юный морской змей, поднимая фонтаны брызг. Ястреб присоединился к нему и поплыл сильными, уверенными гребками. Послушно прикрывая их, «Зоркая» ждала пловцов, похожая на белокрылую чайку на сияющей воде. Серебристая рыбка выскочила из воды в воздух, и Аррен пустился за нею вдогонку; она нырнула, снова выскочила, полетела по воздуху и, преследуемая им, шлепнулась в море.
Гибкий, с золотой кожей мальчик играл и нежился в море до тех пор, пока солнце не склонилось к самой поверхности воды. Все это время маг, темный и худощавый, с характерной для его возраста сдержанностью движений и экономией слов, то плыл рядом с ним, то выправлял курс лодки, поднимая или опуская парус, со спокойной нежностью наблюдая за плавающим мальчиком и летающими рыбами.
Позднее, когда начало смеркаться, они съели по большому куску соленого мяса с сухарями, и Аррен почувствовал, что его клонит в сон.
— Куда мы сейчас плывем? — спросил он.
— К Лорбанери, — ответил Ястреб, и эти тихие слоги, не несущие в себе никакого явного смысла, были последним словом, которое Аррен слышал в ту ночь, прежде чем увидел первый непонятный и причудливый сон. Ему снилось, что он идет по какому-то мягкому, бледно-окрашенному веществу, вроде материи: лоскутам и нитям розового, золотистого, нежно-лазурного цветов, и испытывает при этом странное удовольствие. Кто-то говорит ему: «Это и есть шелковые поля Лорбанери, куда никогда не опускается тьма». Но позднее, когда ночь шла к концу и на весеннем небе почему-то засияли осенние звезды, ему приснилось, что он попал в какой-то разрушенный дом. Там было странно сухо, все покрыто пылью и затянуто изорванной, пропыленной паутиной. Ноги Аррена запутались в этой паутине, она забивалась в рот и в ноздри, мешая дышать. И еще более тяжкое потрясение, жуткий ужас ожидали его, когда он вдруг начал узнавать этот высокий разрушенный зал — в этом зале он завтракал вместе с Учителями в Большом Доме на Роке.
Аррен проснулся в холодном поту от ужаса, сердце тяжело билось в груди, ноги неудобно притиснулись к гребной скамье и затекли. Он сел, стараясь поскорее выбраться из недоброго сна. На востоке еще не светало; только чуть-чуть намечался какой-то просвет. Мачта поскрипывала, парус, все еще туго натянутый под северо-восточным бризом, слабо мерцал где-то высоко над его головой. На корме спал его спутник — спокойным, здоровым и тихим сном. Аррен снова лег и погрузился в дремоту, пока ясный дневной свет не разбудил его.