— Что-нибудь новенькое, — буркнул мэр.
Лютня немножко потренькала; наконец он настроил ее на нужный тон.
— Может быть, здесь это покажется новинкой, — сказал он.
И запел; запел о белой пене, набегающей на берега острова Солеа, о красных ветвях, отягощенных белыми цветами, поникшими над головою Эльфарран, оплакивающей погибшего возлюбленного, и о Серриаде, сыне Эльфарран и Морреда, который клянется красным ветвям, белым цветам и неутешному горю своей матери, что никогда, никогда не забудет содеянного зла…
Они замерли: и горестные лица, и умелые, натруженные руки, и тела. Они сидели в теплых дождливых южных сумерках и слушали о своей утрате. Даже спустя какое-то время после того, как песня закончилась, они хранили молчание.
— Какая-то чудная музыка, — протянул один из них неуверенно.
Другой, видимо, абсолютно не сомневаясь в том, что остров Лорбанери во все времена был и останется центром вселенной, сказал:
— Иноземная музыка всегда чудная и унылая.
— Давайте споем вашу песню, — предложил Ястреб. — Я бы не прочь послушать что-нибудь повеселее. Мой парень всегда поет про подвиги древних героев, а в них, понимаете, мало веселого.
— Я бы, пожалуй, спел, — сказал тот, кто бросил последнюю реплику, немного откашлялся и завел песню о крепком и верном бочонке вина с припевом: «Эй, хо-хо, эй, хо-хо, повернем и еще нальем!» Но никто не подхватил припева, и вместо хора он один уныло выводил свои «эй, хо-хо».
— Никто больше не поет как следует, — прервав песню, сердито сказал он. — Эта молодежь вечно суется куда не надо и переиначивает на свой лад, а старых песен учить не желает.
— Дело не в этом, — снова вмешался тощий мужичок. — Сейчас вообще никто ничего не делает как следует. Ничего больше не делается правильно.
— Э-э-эх, о-о-ох, — хрипло завздыхал самый старый в компании, — больше ни в чем нам не везет. Счастье нас покинуло — вот в чем дело. И ничего не поделаешь, коли счастья больше нет.
Казалось, говорить больше нечего. Поселяне начали расходиться по одному и по двое, пока Ястреб не остался один под окном на улице, рядом с Арреном, который сидел в комнате у окна. И тогда Ястреб рассмеялся, только смех этот был очень невеселый.
Появилась застенчивая жена трактирщика, постелила им на полу и ушла, а они легли спать. Но тут оказалось, что высокие стропила комнаты были жилищем множества летучих мышей. Всю ночь они то вылетали, то влетали через незастекленное окно, переговаривались пронзительными чирикающими голосами. Только на заре они все вернулись, уселись, аккуратно завернулись в крылья и повисли на стропилах головами вниз, словно маленькие серые свертки.
Возможно, именно из-за беспокойства, которое причиняли летучие мыши, сон Аррена был тревожен. Впервые после долгого путешествия ему выпала ночь, когда он мог поспать на берегу; его тело успело отвыкнуть от неподвижности суши и настойчиво внушало ему, как только он засыпал, что он качается, качается, качается… а потом весь мир внезапно проваливался куда-то под землю, но тут все же Аррен просыпался весь в холодном поту от испуга. Когда же он наконец заснул по-настоящему, ему приснилось, что он сидит, закованный в цепи, в трюме работоргового судна вместе с другими рабами, но те все мертвы. От этого сна он еще раз проснулся, изо всех сил стараясь стряхнуть с себя кошмар, но, снова засыпая, опять попал в тот же трюм. Наконец ему уже казалось, что он совсем один на корабле, но по-прежнему скован так, что не может пошевельнуться. Потом некий странный, медлительный голос сказал ему на ухо: «Сбрось свои оковы, — и повторил: — Сбрось свои оковы». Аррен попытался пошевелиться — и шевельнулся. И встал на ноги. Он был на какой-то огромной, сумеречной вересковой пустоши под тяжелым, низко нависшим небом. Непонятный ужас пропитывал и землю, и плотный воздух — некий гнусный, чудовищный ужас. Это место казалось не просто страшным — это был сам страх, и Аррен очутился внутри страха, не находя ни дороги, ни тропки. Он знал, что обязательно нужно найти дорогу, но здесь вообще не могло быть никаких дорог, и сам он — крохотный, как ребенок, как муравей, а местность — огромная, бесконечная. Он попытался идти, споткнулся и проснулся.
Когда Аррен проснулся, страх оказался в нем самом, а не он внутри страха, как было во сне, — но от этого страх не перестал быть огромным и бесконечным. Он почувствовал, что черная темнота в комнате душит его, и поискал глазами звезды в квадрате окна; но, хотя дождь кончился, небо оказалось беззвездным. Он лег, боясь заснуть, и лежал, борясь со страхом, а над ним на кожистых крыльях бесшумно сновали летучие мыши. Иногда юноша слышал их писклявые голоса — тоненькое чириканье на самом пределе слышимости.
Утро выдалось яркое, и они рано поднялись с постели. Ястреб принялся серьезно и старательно выспрашивать про эмалевый камень. Хотя никто из жителей деревни не знал, что представляет собою этот эмалевый камень, но у всех нашлись на этот счет свои теории, и они немало поспорили и повздорили о том, чья теория правильная; а маг терпеливо слушал. Однако, судя по всему, он выискивал в разговорах и спорах сведения не об эмалевом камне, а о чем-то совсем другом. Наконец они с Арреном пустились по дороге, ведущей к карьеру, которую показал им сам мэр, — там добывали голубую краску. Но, пройдя немного по этой дороге, Ястреб свернул в сторону.
— Тут где-то должен быть дом, — сказал он. — Я слышал, что семья красильщиков и опозорившихся магов живет возле этой дороги.
— Тогда какой толк говорить с ними? — спросил Аррен, который очень хорошо помнил все, что случилось в доме Зайца.
— Там можно найти истоки их невезения, — жестко ответил маг. — Ты же сам и слышал, и видел, что остров покинуло счастье. Значит, куда-то их счастье ушло. И мне нужен проводник к тому месту!
Он пошел дальше, а Аррену оставалось только следовать за ним.
Дом стоял чуть в стороне от дороги: красивое каменное строение посреди сада, но и сам дом, и участок земли вокруг него выглядели неухоженными и давно брошенными на произвол судьбы. С обломанных веток свисали обесцвеченные, не убранные вовремя и порванные коконы шелковичных червей, а земля под деревьями была густо устлана высохшими личинками и мертвыми бабочками. Вокруг дома, стоявшего под тесно посаженными деревьями, витал запах гниения, и когда они приближались к дверям, Аррен вдруг вспомнил тот ужас, который он испытал ночью.
Не успели они подойти к крыльцу, как дверь распахнулась. Из дома стремительно выбежала седая женщина, глядя на них горящими красными глазами и громко выкрикивая:
— Вон, будьте вы прокляты! Вон, воры! Прочь, клеветники! Вон, лжецы-недоумки! Дураки-простофили! Убирайтесь, кому говорят! Вон, а то наведу на вас порчу! Накличу на вас беду!
Ястреб остановился, вид у него был какой-то ошарашенный, и он потешным жестом быстро вскинул вверх руку. И произнес одно слово:
— Отведи!
Тут женщина прекратила вопли и уставилась на него неподвижным взглядом налитых кровью глаз.
— Зачем ты это сделал? — спросила она.
— Чтобы отвратить твои проклятия.
Она снова уставилась на него, рассматривала довольно долго и наконец хрипло сказала:
— Вы иноземцы?
— С севера.
Она подошла поближе. Поначалу Аррен едва не рассмеялся: старуха пронзительно вопит у своего порога всякий вздор, — но, оказавшись рядом, он испытывал только стыд. От ее жалкой рваной одежды воняло, дыхание было нездоровым и зловонным, а в глазах застыло ужасное выражение непереносимой боли.
— У моих проклятий нет никакой силы, — сказала она. — Никакой.
Она воспроизвела жест Ястреба:
— Это еще делается — там, откуда ты родом?
Маг кивнул; он не отрываясь следил за нею, и она тоже глядела ему в глаза. Вскоре лицо старухи дрогнуло и изменилось, и она спросила:
— А где твоя палка?
— Я не выставляю ее здесь напоказ, сестра.
— Она не нужна тебе. Она будет удерживать тебя от жизни. Как моя сила удерживала меня от жизни. Так я ее потеряла. Я утратила все, что знала, все слова и имена. Они вышли из моих глаз и рта маленькими ниточками, подобными паутинкам. В мире образовалась какая-то дыра, и туда вытекает свет. А вместе со светом уходят и слова. Ты знаешь об этом? Мой сын целыми днями сидит и смотрит в темноту, отыскивает эту дыру в мироздании. Он говорит, что видел бы гораздо лучше, если бы был слепым. Он потерял руки красильщика. Ведь мы — лорбанерийские красильщики. Смотри!
Она потрясла перед ним своими худыми, жилистыми руками, которые были по плечи покрыты пятнами и полосами бледной, невыводимой краски.
— Это уже никогда не сойдет с кожи, — сказала она. — Но из ума все смыто начисто. Ум не удержал рецепты красок. Кто вы такие?
Ястреб не ответил ей. Снова его глаза встретили взгляд женщины, притягивая ее. И Аррен, стоя поодаль, с беспокойством наблюдал за этой сценой.
И вдруг неожиданно она задрожала и сказала шепотом:
— Я знаю тебя…
— Да, сестра… Как говорится, рыбак рыбака видит издалека…
Странно было наблюдать, как она в испуге отпрянула от мага, видимо, желая бежать от него, и в то же время страстно стремилась к нему, как бы пытаясь броситься перед ним на колени.
Он взял ее за руку, удерживая от того и другого.
— Хочешь ли вернуть назад свою силу, свое мастерство и все имена? Я могу сделать это для тебя.
— Ты Верховный Маг, — прошептала она. — Ты — Король Призраков, Властитель Темной Страны…
— Нет. Я не тот. Не король. Я человек, смертный, твой брат, такой же, как и ты.
— Но ведь ты не умрешь?
— Умру — в свой срок.
— Но придешь назад и будешь жить вечно.
— Нет. И ни один человек этого не сможет.
— Тогда ты не он… не тот, Великий… из Тьмы, — сказала она, насупясь и поглядывая на него чуть искоса и уже с меньшим страхом. — И тем не менее ты Великий. Или вас двое? Как тебя зовут?
Суровое лицо Ястреба на мгновение смягчилось.
— Я не могу сказать тебе это, — ласково произнес он.