Ночь казалась бесконечной и очень тихой. Луна лила на море голубой свет, ровный и неизменный. Скорчившись у мачты, похрапывал Собри — протяжным, тихим храпом. Лодка продвигалась вперед почти бесшумно, и незаметно для себя Аррен уснул. Потом неожиданно проснулся и увидел, что луна стоит выше; он пренебрег самонадеянно назначенной самому себе вахтой, махнул на все рукой, устроился поудобнее и уснул по-настоящему.
И ему снова снились сны, как он уже привык во время плавания, и поначалу сны эти были бессвязные, но странно сладостные и успокаивающие. Вместо мачты на «Зоркой» росло дерево с огромными дугообразными, усыпанными листвой ветками; лодку вели лебеди, летевшие перед нею на сильных крыльях; далеко впереди, над бериллово-зеленым морем, сиял город с белыми башнями. Потом он оказался в одной из этих башен, поднимался вверх по ступенькам лестницы, которая спиралью уходила к вершине; он взбегал вверх легко и нетерпеливо. Затем место действия изменилось, он оказался в лодке, потом где-то еще, появлялись новые места и исчезали без следа; но неожиданно он очутился в каких-то тоскливо-унылых сумерках на вересковой пустоши, и его охватил страх, который нарастал, пока не перехватило дыхание. Но он шел вперед, потому что должен был идти вперед. Прошло много времени, прежде чем он осознал, что двигаться вперед здесь означает идти по кругу и, описав круг, снова брести по собственному следу. Однако он должен был идти, чтобы выбраться, и с каждым шагом это становилось все более и более важным. И он побежал. Он бежал, и круги начали сужаться, а земля пошла куда-то под уклон. Он продолжал бежать в сгущающемся мраке, все быстрее и быстрее, по скользящим вниз краям какой-то ямы, какого-то огромного чудовищного вихря, который засасывал его во тьму; и когда он это осознал, его ноги начали скользить, и он упал.
— В чем дело, Аррен?
Это Ястреб негромко окликнул его с кормы. Серый рассвет охватил небо и морскую гладь.
— Ничего.
— Кошмар?
— Ничего.
Аррен озяб, а его правая рука затекла, потому что он лежал на ней. Он закрыл глаза, чтобы не видеть усиливающегося света, и подумал: «Он намекает то так, то эдак, но ни разу не сказал мне ясно, куда мы направляемся и зачем, и почему я должен идти туда. А теперь он потащил с нами этого сумасшедшего; впрочем, кто из нас больше безумец — этот лунатик или я, который, несмотря ни на что, пошел с ними? Они двое, похоже, все-таки немного понимают друг друга. Он говорит, что эти сумасшедшие были волшебниками. Я бы мог сейчас отдыхать дома, во Дворце в Бериле, в моей комнате с резными панелями и красным меховым ковром на полу, и в камине горел бы огонь, и проснувшись, я отправился бы вместе с отцом на соколиную охоту. Зачем я потащился с этим колдуном? И зачем он потащил меня за собой? Он говорит, что это — мой путь, но это лишь чародейская манера говорить, которая заставляет при помощи громких слов изображать великие вещи. Но в конечном счете оказывается, что эти слова означали совсем другое, а не то, о чем ты думал. Если у меня и есть какая-то дорога, по которой мне надлежит идти, то это дорога домой, а не бессмысленные скитания по всем Просторам. У меня дома есть обязанности, а я уклоняюсь от них, болтаясь здесь без настоящего дела. Если он и в самом деле считает, что в мире действует какой-то враг всякого волшебства, то почему он взял с собой лишь меня? Он мог бы выбрать какого-нибудь другого мага себе в помощь: к его услугам сотни магов. Он мог бы взять с собой целую армию воинов или морской флот. Неужели великую опасность надо встречать таким образом: посылать против нее в утлой лодке старика да мальчишку? Это же просто глупость, если не хуже. Он сам безумец: ведь он сказал, что ищет смерть. Он ищет смерть и хочет взять меня с собой. Но я-то не сумасшедший и еще не старик, я не хочу умирать, я не пойду с ним».
Он приподнялся на локтях и посмотрел вперед. Луна, которая вставала впереди, когда они покидали Сосару, снова светила в небе по курсу лодки, хотя уже садилась. Позади, на востоке, начинался унылый пасмурный день. На небе не было облаков, лишь тонкая, болезненно-блеклая пелена. Позднее, с приближением дня, солнце начало припекать жарче, но его блеск был затуманен пеленой и лишен великолепия.
Целый день они плыли вдоль побережья Лорбанери, которое тянулось справа, низменное и зеленое. Легкий ветер дул с острова и наполнял парус. К вечеру они прошли последний длинный мыс, и бриз пропал. Ястреб наговорил в парус волшебный ветер, и как сокол, спущенный с рукавицы, «Зоркая» рванула с места и нетерпеливо заспешила вперед, оставляя позади Остров Шелка.
Красильщик Собри весь день просидел, съежившись, на одном и том же месте, очевидно, страшась и лодки, и моря; его мучила морская болезнь, и он был жалок и несчастен. Но вот он хрипло заговорил:
— Мы идем на запад?
Закат пылал ему прямо в лицо, но Ястреб терпеливо выслушал этот бестолковый вопрос и молча кивнул.
— К Обехолу?
— Обехол лежит к западу от Лорбанери.
— Долгая дорога на запад. Может быть, это место там.
— На что оно похоже, то место?
— Откуда я знаю? Разве я видел? Оно — не на Лорбанери. Я искал его много лет, целых четыре года, да нет, пять лет, искал в темноте, ночью, закрыв глаза, и все время слышал, как он зовет: «Иди, иди ко мне». Но я не смог прийти. Я не повелитель волшебников, который может рассказывать про дороги во тьме. Но там есть место, где тоже можно попасть на свет, под солнце. Вот этого и не могли понять Мильди и моя мать. Они не хотели смотреть в темноту. Потом старик Мильди умер, а моя мать потеряла разум. Она забыла наговоры, которые мы применяли во время окрашивания, и от этого тронулась в уме. Она хотела умереть, но я говорил ей: подожди. Подожди, пока я найду то место. Там должно быть такое место. Если мертвый смог вернуться в мир живым, то, значит, в мире должно быть такое место, где это возможно.
— Неужели кто-то из мертвых вернулся к жизни?
— Я думал, ты знаешь про такие вещи, — заметил Собри после паузы, искоса глядя на Ястреба.
— Я пытаюсь разузнать про это.
Собри промолчал. Маг неожиданно посмотрел на него прямым и властным взглядом, хотя его слова были сказаны мягким тоном:
— Ты что же, хочешь открыть способ, как жить вечно, Собри?
Собри минуту не отводил глаз, выдерживая взгляд мага, потом спрятал в ладонях свою лохматую буро-рыжую голову и принялся слегка покачиваться взад и вперед. Похоже, что он принимал такую позу, когда что-то пугало его. А находясь в таком состоянии, он ничего не говорил и не понимал. Как они будут жить с этим Собри день за днем, неделя за неделей, в восемнадцатифутовой лодке? То же самое, будто в твое тело вселилась еще одна душа, да еще и больная…
Ястреб прошел на нос, встал рядом с Арреном и, опершись одним коленом о гребную скамью, вглядывался в бледно-желтый вечер. Он сказал:
— У этого человека нежная душа.
Аррен ничего не ответил и, выдержав паузу, холодно спросил:
— Что такое Обехол? Никогда не слышал этого названия.
— Для меня это тоже всего лишь точка на карте, не больше… Смотри туда: подруги Гобадрона!
Огромная топазовая звезда в южной части неба теперь стояла выше, чем прежде, а под нею, только-только поднявшись над морем, сияли белая звезда слева и голубоватая справа; вместе они образовали треугольник.
— Как их называют? — спросил Аррен.
— Учитель Имен не знает. Может быть, у людей, которые живут на Обехоле и Веллогии, есть для них имена. Я не знаю. Мы теперь вступаем в странные, чужие моря, Аррен, моря под символом Завершения.
Мальчик не ответил; во взгляде его, устремленном на яркие безымянные звезды, сквозила непреклонная ненависть.
По мере того, как они день за днем плыли все дальше и дальше на запад, тепло южной весны все больше согревало воду, а небо было ясным и синим. Но Аррену казалось, что в воздухе накапливается какая-то тяжесть, а свет пропитан унынием и лишен радостного блеска, как будто проходил через какое-то очень чистое стекло. Когда он плавал, вода в море казалась тепловатой, и он не ощущал после купания прежней свежести. Их пища, состоявшая главным образом из соленого мяса и рыбы, была совсем безвкусной. Нигде и ни в чем не чувствовалось ни свежести, ни яркости, разве по ночам, когда на небе пылали звезды, такие огромные и лучистые, каких прежде Аррену не доводилось видеть. Он мог часами лежать и смотреть на них, пока не засыпал. Засыпая, он попадал во власть снов, и всегда ему снилась та пустошь, или яма, или какая-то долина, окруженная со всех сторон крутыми утесами, или длинная дорога, уводящая куда-то вниз под тяжелым низким небом; и всегда там светил тусклый свет, и страх наполнял все существо, и безнадежными были усилия выбраться оттуда.
Он ни разу не рассказал об этих снах Ястребу. Теперь он вообще не говорил с ним ни о чем сколько-нибудь важном, лишь о разных мелких ежедневных происшествиях, каких немало случалось в их плавании. И Ястреб, из которого и раньше трудно было вытянуть слово, теперь обычно молчал.
Аррен сейчас понимал, какую глупость совершил, вверив и тело, и душу этому беспокойному, скрытному человеку, который в своих поступках руководствовался мгновенными порывами и не делал никаких усилий, чтобы направить свою жизнь в нормальное русло или хотя бы спасти ее. Теперь магом завладело настроение сродни обреченности: Аррен считал, что у него просто не хватает духу признать свое поражение — поражение волшебства как великой силы, дающей ему власть над людьми.
Ему стало совершенно ясно — как будто открылась какая-то тайна — что ничего особенного нет в искусстве магии, благодаря которому и Ястреб, и все колдуны и волшебники имели столько славы и власти. В сущности, вряд ли в магии есть что-нибудь, кроме умения пользоваться ветрами и погодой, знания целебных трав да умелого показа таких иллюзий, как игра света, туман да перемена обличья, которые вызывали благоговейный страх у невежд, но на самом деле были просто фокусами. В магии нет ничего такого, что давало бы человеку подлинную власть над людьми, а перед лицом смерти в ней вообще нет никакого толку. Маги жили не дольше, чем обыкновенные люди. Все их тайные слова не могут помочь им хотя бы на час оттянуть приход смерти.