Но хозяйство хозяйством, только для досужего рассуждения все это — не больше чем хорошая оправа к командирскому званию, не будь Рогозный таким же неистовым и во всем остальном, в том числе и самом главном. В том, что на нашем скупом военном языке зовется обычно «личным примером» и очень редко — отвагой. Правда, НП не любил распространяться на этот счет и обычно скрытничал, но примеров тому было немало и на моей памяти. Хотя бы тот случай с японской шхуной. В туманную штормовую ночь ее бросило на скалы у мыса Нескучного, на нашем левом фланге. Об этом доложил на заставу пограничный наряд. Обстановка была сложной, передали штормовое предупреждение, и Рогозный, не имея под рукой плавсредств, буквально вымолил у бати разрешение выйти на спасение японцев. И подоспели как раз вовремя. Острый подводный риф пропорол днище шхуны, остальное довершил океан — бросил ее на скалы и разломил пополам. Правда, до берега было недалеко, но ночь и туман стерли все ориентиры, и команда рыбаков фактически была обречена. Не мешкая ни минуты, Рогозный с Шарамком и Максимовым вплавь форсировали протоку, отделяющую берег от Птичьих скал, и перебрались на пострадавшую шхуну, где в тесном кубрике перепуганные японцы безвольно ожидали страшной развязки. Нашим удалось спасти всю команду, но сами они едва не погибли, последними перебираясь через протоку. Волна накрыла их и швырнула на камни…
Обо всем этом я узнал в отряде, где был в то время в командировке. Целые сутки весь отряд с тревогой следил за судьбой нашего наряда, веря и не веря в счастливый исход. Много позже, вспоминая этот случай и вызвав Рогозного на откровенность, я спросил у него: а стоило так рисковать? Он, ни минуты не раздумывая, ответил твердо и убежденно: «Стоило. Мы же люди…»
Не раз я возвращался к своим мыслям о стиле Рогозного и уже после того, как принял заставу и присматривался к людям. И всегда находил у него что-то новое и полезное для себя.
Бывали времена, что и у нас на «Казбеке» не все шло гладко — случались и ЧП, и мелкие нарушения. Не без того: обстановка, живые люди… Рогозный хмурился и говорил: «Что-то моральный дух утечку дал. Надобно сделать кое-кому «вдувание». И делал. «Вдувание» осуществлялось следующим образом. НП вызывал к нам в канцелярию особо «отличившегося» и начинал так: «Ты знаешь, Машонов (к примеру), есть тут одна мыслишка…» И излагал какую-нибудь идею, коих у него в голове было великое множество, — то ли по благоустройству заставы, то ли по службе, стрельбищу и т. п. Вскоре молчун Машонов втягивался в разговор, предлагал что-нибудь свое и в конце концов воспринимал эту идею уже как свою собственную. В результате обе стороны были довольны друг другом. И только потом Рогозный, как бы между прочим, напоминал о том, ради чего, собственно, и был вызван сюда товарищ. И тот после такого доверительного разговора попадал в такой конфуз, что, разумеется, не знал, куда от стыда глаза девать. «Вдувание» действовало безотказно. Это был, так сказать, проверенный на практике метод. Но наш Макаренко не любил повторяться и каждый раз изобретал что-нибудь новенькое.
Хорошо помню случай с Кривошеевым. Его прислали к нам на исправление из хозвзвода, а перед этим он успел перебывать на трех или четырех заставах, и нигде с ним не было сладу. Удивительно спокойная и удивительно анархичная личность! Наши морали действовали на него как патефон на глухонемого. И тогда НП прибег к последнему шагу. Он узнал из наших кулуарных разговоров, что единственное, к чему Кривошеев относится по-настоящему серьезно, это его завод и его прежняя работа. И, как-то вызвав его, сказал, что завод, где работал Кривошеев, сделал запрос на имя командира части и интересуется его службой на границе, что ответ уже готов и он, Кривошеев, может его прочитать. Переменившись в лице, Кривошеев дрожащей рукой взял исписанный Рогозным лист бумаги и стал быстро читать. Все его лицо, до кончиков ушей, сделалось багровым, а глаза он просто боялся оторвать от бумаги. «Ну как, Кривошеев, можно посылать?» — спросил НП. Кривошеев положил письмо на стол, сказал: «Извините» — и пулей вылетел из канцелярии.
Я не стал спрашивать у Рогозного, что он написал в том письме, которое в тот же день ушло в Москву, откуда был наш «герой», но, судя по тому, как Кривошеев разительно с тех пор переменился, не трудно было догадаться, какой вексель выдал ему НП в то сложное для него время, хотя завод, как выложил мне по секрету Рогозный, никакого такого запроса и не делал…
После моего назначения и убытия Рогозный тоже долго не задержался на «Казбеке». Его перевели на другую заставу, уже в большой поселок, где базировался крупный рыболовецкий колхоз. Я слышал, он освоился на новом месте удивительно быстро, у него был железный контакт с рыбаками, и вообще, он, как всегда, был весь в работе и в планах. Ему там было где развернуться, куда приложить свои силы.
Возвращаясь из отпуска, я заглянул к ним в поселок, благо от Горячего пляжа это совсем недалеко. Передал московские гостинцы, повозился с девчонками — Маринкой и Наташкой.
— Ну как? — спросила меня вдруг Женя, и я почему-то сразу понял смысл ее вопроса. Полез в карман и молча протянул ей фотокарточку Татьяны.
…Мы встретились в Москве совершенно случайно. Я зашел на огонек к своим школьным друзьям, и первой, кого я увидел, была она. Узнал ее не сразу: модная прическа, эффектное платье, нежный цвет лица, на руках маникюр. От той геологини, которую я знал, остались только волосы и глаза.
— Ну, здравствуйте, товарищ лейтенант Андрей Дмитриев! — сказала она, подходя ко мне и улыбаясь, чем сразу повергла в изумление всю компанию.
— Как вы здесь оказались? — удивился я.
— Очень просто, — сказала она. — Иду по улице — подходят два молодых человека, пристраиваются, спрашивают, как зовут. Я, конечно, молчу. Тогда они говорят: «А у нас сегодня гость с Курил. Молодой неотразимый лейтенант. Пойдемте с нами». Я сразу почему-то подумала, что это вы. И вот я здесь.
Два молодых человека, которые приставали к девушке на улице, смущенно улыбаются и уводят всю компанию в другую комнату. Очень понятливые и очень сознательные молодые люди.
— А вы очень изменились, — говорит она мне, — возмужали, погрубели как-то.
— Вы тоже изменились, но не очень. Просто стали еще лучше, — говорю я и смотрю ей прямо в глаза.
— Боже, что я слышу! — восклицает она с милой притворностью. — На Курилах вы были такой бука. Кто вас выучил этому? Или вы все придумали заранее.
Я сам удивляюсь, что со мной происходит, но не сдаюсь.
— Мой любимый герой Гекльберри Финн как-то сказал, что слова никогда нельзя придумывать заранее. Посмотри в глаза — и они сами потекут как по маслу.
— В таком случае, — говорит она, глядя мне прямо в глаза, — я очень и очень благодарна вашему любимому герою…
— Красивая девушка, — сказала Женя, возвращая мне фотографию.
— Если он зажмет свадьбу, как на «Казбеке» день рождения, я ему этого не прощу, — изрек Николай Павлович, приглашая нас к столу.
Через год Рогозного перевели на запад, в Белоруссию, в самую глухомань лесного партизанского края. Но это случилось уже после того, как я уехал учиться в Москву…
Я ВЕРНУСЬ
Весной у меня вдруг портится характер. Плохо сплю, раздражаюсь по мелочам, рассеян, работа валится из рук. Часто поглядываю на хмурое московское небо и с тревогой констатирую, что погода опять нелетная. Жадно ловлю прогнозы по Дальнему Востоку и Сахалинской области, внимательно просматриваю всю газетную информацию под рубриками «Пестрый глобус» и «Отовсюду», где обычно рассказывается о тайфунах и землетрясениях в бассейне Тихого океана. А все это, вместе взятое, означает, что меня снова неудержимо тянет на Курилы.
Не знаю, сколько это может продолжаться — месяц, два? — но в один прекрасный день (внешне, может, и самый обычный) раздается звонок: «Собирайся, командировка подписана…» — и голос в трубке кажется песней.
Что сборы для старого пограничника! Куртка, сапоги, вещмешок, пара запасных портянок. Слава богу, знаю, что такое Курилы, в ботиночках туда не полечу. И вот дорога. Старая. Знакомая. Много раз изъезженная. Я уже знаю наперед, что Красноярск, скажем, или Иркутск мы наверняка проскочим, а вот Хабаровск не облетишь никакими силами. И будешь тут сидеть, как минимум; сутки или двое. Так оно и есть…
Мне нравится аэропорт в Южно-Сахалинске. Тихо. Спокойно. Огромные стекла окон смотрят на летное поле. Сидишь в кресле, и видно, как разбегаются и взлетают в небо самолеты. Или не взлетают. Стоят с зачехленными двигателями и терпеливо ждут погоды. Погода здесь — лотерея: кто знает, когда выпадет твой счастливый билет? Но ты ждешь и надеешься, потому что Сахалин — это уже почти Курилы. И терпишь. И готов терпеть еще.
Мой счастливый билет выпадает через сутки. Як-40, место у окна, сосед — майор с пограничными погонами, свой, родной человек, хотя и совершенно незнакомый. Летим. Пробиваем облачность. Море где-то внизу, угадывается голубыми блюдцами озер. Никакой болтанки, комфорт, стюардесса разносит на голубом подносе минеральную воду. Но я помню другой свой полет. Улетал тогда с Курил насовсем. Было это вечером, и над морем нас встретил сплошной грозовой фронт. Наш грузопассажирский Ли-2 швыряло и трепало, как перышко. Молнии вкривь и вкось кроили черное грозовое небо, точно светом электросварки высвечивая салон и наши напряженные лица. И я в шутку подумал, что Курилы не хотят выпускать меня из своих объятий. Хотя тогда совсем было не до шуток, и весь наш маленький экипаж — пять мужчин и молоденькая девушка — ощущал нечто близкое к состоянию невесомости. И вдруг — треск, грохот, словно раскололась земля. Ну, думаем, все, конец света! Сжались, боимся пошевелиться. А оказывается, в грузовом отсеке свалились какие-то ящики. Смеху было потам…
Сколько воды утекло с той поры! Где сейчас ребята? Разбросало нас по границе. Все мы разбрелись, все переменялись. А дружба, дружба? Матросов в Петропавловске-на-Камчатке. Стас где-то в Приморье. Димка… впрочем, где Димка, не знаю. И Тарантович — тоже… Помню, несколько лет назад развернул газету, и руки вдруг задрожали. Как раз события тогда были на дальневосточной границе. Очерк назывался «Жив Матросов!». Пробежал глазами первые строчки, и сразу отлегло от сердца: жив наш Матросов. Володьке и его ребятам, отличившимся в бою, посвятили целый подвал в центральной прессе. Пришлось ему, первому из нас, понюхать настоящего боевого пороха, заслужил он свою боевую медаль. Знал, чувствовал я, должен был наш Матросов совершить подвиг. К этому его обязывала геройская фамилия и решительная, неуемная натура. А совсем недавно мы свиделись с ним в Москве. Он уже подполковник, солидный человек, две дочери. Вспомнили, конечно, ребят, Курилы, наши лучшие годы жизни… «Читал твои очерки, рассказы. Видишь — слежу. Ты у нас теперь один на всех — писатель». — «Да брось ты, какой уж там писатель! Это еще нужно, как твою медаль, заслужить…»