— Давайте знакомиться, — говорит мой сосед, внезапно обрывая нить моих мыслей. — Майор Захаров. Я из Владивостока.
— Дмитриев Андрей. Из Москвы.
— Журналист? — в упор спрашивает меня майор.
Ну и нюх у нашего брата пограничника! И думаю про себя: а что во мне эдакого, чтобы так сразу — и в точку?
— Что, угадал? — улыбается майор.
— Угадали, — отвечаю.
— На Курилы впервые?
Впервые. После долгой разлуки. Это я думаю, что отвечаю, а сам молчу.
Майор истолковывает это по-своему.
— Кто на Курилах не бывал, тот и света не видал, — назидательно, с чувством превосходства говорит он. — Я лично в седьмой раз лечу, в командировку. — И усмехнулся: — Вечно, скажу вам, какие-то передряги — с погодой, транспортом. А в прошлом году вулкан взорвался. Молчал сто шестьдесят лет и вдруг взорвался. И все равно тянет сюда. Сам не знаю почему.
А я здесь прожил три года. Три лучшие года в своей жизни. Это я только думаю, что отвечаю. А майор продолжает:
— Конечно, экзотика — вулканы, гейзеры, магнолии, бамбук… Но кого удивишь сейчас экзотикой? Я думаю, здесь другое. Уклад жизни. Живут широко — не истончатся. Дружат так дружат…
Майор еще что-то долго говорит, а мне вдруг вспомнилось, как мы во время сборов возвращались ночью по отливу с танцев. Луна, океан и мы. И Димка декламирует: «Друзья мои, прекрасен наш союз…» И подумалось тогда: вот так бы всю жизнь — нога в ногу и не расставаться, никого не терять…
Первым был Валька… Это нас поразило в самое сердце. Это была боль. Физическая боль. Крик души. Наш коллективный отчаянный SOS. Пройдут годы. Мы станем опытнее и мудрее, но никогда мы не научимся терять друзей. Потому что учиться этому — кощунство. И каждый раз сердце вновь обольется кровью, когда придет вдруг с границы печальная весть о ком-нибудь из наших. Здесь, на Курилах, погибнет Толя Шелюг, на Кавказе — Игорь Вишницкий, уйдут молодыми Толя Денисенко, Леша Сенаторов… Наша пограничная служба — суровая служба. Даже в мирное время…
Самолет вдруг заложил крутой вираж и пошел на снижение. Мы подлетали. Сквозь облачность и туман внизу проклюнулась земля. Я посмотрел в иллюминатор и сразу узнал знакомые места. Мне даже показалось, что я успел рассмотреть наш «Шпиль». И внезапное волнение охватывает меня. Радостное и вместе с тем чуть беспокойное: не растеряюсь ли, не покажусь ли неумелым новичком? И только с памятью все было в порядке. Прошло столько лет, но, как вчера случившееся, я помню первое землетрясение, когда у ног моих шлепнулась шишка и после этого наступила тишина. Как захлопнуло меня в непропуске, словно в каменном мешке, и какими глазами смотрел на меня Максимов, когда я остался цел и невредим. Помню камнепад на «Осыпях», когда я спешил в отряд к Вальке, и первое свое восхождение на «Любовь». Помню ход лосося в последний мой день на «Казбеке» и сайровую ночь. Врезались в память наша молчаливая баталия с «Юсе-мару» и бессонное бдение, когда родилась у Рогозных Наташка. Помню трогательное наше прощание с «Казбеком». Наконец, именно здесь я познакомился со своей Татьяной. Разве можно все это забыть?.. — мысленно спрашиваю я себя и отвечаю: никогда!
Вновь и вновь я буду возвращаться на эту землю, в мыслях и наяву, как бы далеко ни забросила меня судьба, что бы ни случилось в моей жизни. И поэтому, еще не ступив на нее после очередной разлуки, уже заранее ей обещаю: я вернусь, я непременно вернусь…
НА САМЫХ ДАЛЬНИХ…Повесть
1
«8 сентября 197… года. 17.20. Борт «ПСКР-774». Ковалеву. В квадрате 2544 (координаты Ш-43°46′6″, Д-146°13′0″) в 6,5 мили от берега рыбоинспекционным судном «Диана» задержана японская краболовная шхуна «Дзуйсё-мару-18» по подозрению в незаконном промысле в советских территориальных водах. Приказываю: немедленно следовать в квадрат 2544. Конвоировать «Дзуйсё-мару-18» в бухту Заводская.
Боль настигла его в двух километрах от поселка. Еще с вечера ему нездоровилось, а когда в туманных предрассветных сумерках он пересекал бухту, ступая по гулким дощатым кладям, и ветер вдруг донес острые запахи тукового хозяйства, его чуть не стошнило. Он покачнулся и ухватился за перила, чтоб не свалиться в грязное вонючее мелководье. Но мысль о том, что он не сможет встретить жену, показалась ему кощунственной. Вот уже неделю каждое утро, чуть свет, он отправлялся в соседний поселок, куда заходил морской буксир «Орлец», курсирующий между островами. Он знал изменчивую курильскую фортуну и терпеливо караулил свою удачу. Он никому бы на свете не передоверил ее. Его сокровище, «лучшая из женщин», его Татьяна неделю томилась на Сахалине в ожидании летной погоды.
Боль сломала его мгновенно. Падая в грязь вконец разбитой дороги, он успел подумать: «Что это со мной? А как же она?»
Какое-то время он, видимо, был без сознания, потому что, очнувшись, лежал в грязной жиже и его выходной мундир успел изрядно намокнуть. Впрочем, он не чувствовал сырости. Его телом безраздельно завладела боль, заслонив все остальные ощущения. Резало низ живота. Его точно перехватили каленым обручем и немилосердно стягивали все туже и туже. Сгоряча он попробовал приподняться, встать на ноги — мысль о чем-то серьезном казалась ему нелепой, — но тело ему не подчинилось. У него даже не было сил вытереть испачканное грязью лицо. Сильное, послушное, тренированное его тело было теперь чужим и неподатливым. И это удивило его. Тогда он пополз. Он знал (это единственное, что он знал и понимал теперь твердо), что если он будет бездействовать, останется лежать на дороге — это конец. Он еще не осознал, что с ним произошло, но какое-то чувство упрямо толкало его вперед. Он полз медленно, насилуя свою боль, измываясь над ней, пока вконец не выбивался из сил. Тогда он замирал, пережидая, пока огненный обруч слегка отпустит, и продолжал этот нелегкий поединок со своим вышедшим из подчинения телом.
Постепенно боль притупилась и к нему вернулись некоторые ощущения. Он стал различать звуки. Он слышал какой-то надрывный неровный шум, то усиливающийся, то затухающий. Сначала он принял это за шум ветра и близкого океана. Вторую неделю над Тихим океаном свирепствовал тайфун «Полли». Он зародился где-то над Гавайями, потом со скоростью лайнера домчался до Японии, причинив там немало хлопот, судя по официальным сообщениям японского радио, которое Логунов взял себе за правило регулярно слушать, чтобы, во-первых, быть постоянно в курсе дел своих подопечных, а во-вторых — для тренировки в языке: переводчику всегда следует быть в хорошей форме.
Теперь тайфун убывал. Его исполинские силы, равные энергии ста Братских ГЭС (это сравнение Логунов почерпнул из прессы и был немало этим удивлен), растраченные впустую, иссякли. Слабеющие его отголоски достигли Курил, взбудоражили океан и окончательно испортили погоду. На острова обрушились потоки дождя, резко упала температура, опустился плотный, как ночь, туман. Тайфун сломал расписание самолетов и пароходов, разлучил влюбленных, задержал командировочных, сорвал месячный, а может, и квартальный план сдачи рыбы — уже неделю оба рыбокомбината в поселке Заводском работали вполмощности. Тайфун не пощадил и Логунова. Таня выхлопотала между двумя командировками за границу (она работала во Внешторге переводчицей) десятидневную поездку к нему на Курилы, семь из которых «Полли» безжалостно перечеркнул. Так что у Логунова были большие основания на неприязнь к тайфуну, его мерзкий шум постоянно стоял у него в ушах. В последнее время Логунов по нескольку раз за ночь просыпался и прислушивался к звукам за тонкой перегородкой казармы: не начал ли убывать тайфун? Но сил у того, как сообщила пресса, было с избытком — как-никак сто Братских ГЭС!
И вот теперь, когда Борис Логунов медленно и упрямо полз по дороге, барахтаясь в грязи, шум, который ему так приелся и был почти физически ненавистен, этот шум показался ему вдруг незнакомым. В паузах он стал прислушиваться внимательней: шум будто дразнил его, то приближался, то отодвигался, случалось, и вовсе пропадал, и тогда в его обостренное сознание закрадывалось беспокойство. Видно, с этим шумом он связывал определенные надежды. Дорога была извилистая, кружила между сопок и плохо просматривалась, к тому же ветер еще не разогнал утреннего тумана.
На какое-то время звуки сделались настолько отчетливыми, что Логунов явственно определил шум работающего с перегрузками двигателя. Видно, засела машина, с надеждой подумал он, и это придало ему силы. Теперь он стремился поскорее достичь поворота дороги, чтобы убедиться в этом. Еще его подталкивало смутное беспокойство, что он не успеет и машина вырвется из колдобины, из цепких объятий трясины. У него была сейчас одна осязаемая цель — поворот дороги, а там, дальше, надежда на спасение, и это обстоятельство придало его страданиям смысл. Теперь он четко знал, за что терпит и что получит в награду. И еще он думал о жене. Он думал о ней постоянно. Даже боль, до оранжевых кругов в глазах, не смогла заглушить эти мысли.
Он представил ее в Южно-Сахалинском аэропорту: эта «лучшая из женщин», пустившаяся во все тяжкие испытания за десять тысяч километров, чтобы одарить его десятью днями невиданного счастья, она, его милая, очаровательная, ласковая, беззащитная Татьяна, которую может обидеть даже невежливый взгляд, теперь одна, волнуясь и переживая, томится в тесной коробке аэровокзала, бесцельно растрачивая принадлежащее исключительно им двоим бесценное время. Он представил себе, как на нее пялят глаза местные пижоны в гостинице, в автобусе, в порту, наверняка пытаются даже заигрывать, а она не может им резко ответить.
Где бы он с ней ни появлялся, она всегда была в центре внимания. Даже в его присутствии ей пытались оказывать знаки внимания, что приводило его в бешенство и нередко заканчивалось весьма печально для особо настойчивых обожателей: Логунов был хорошим самбистом. Более вежливые и проницательные отводили его в сторонку и культурненько так спрашивали: «Ваша жена не артистка? Она, случайно, не снималась в кино?» Некоторые откровенно восхищались, нисколько не смущаясь своей зависти: «Друг, тебе дико повезло. Такая женщина!» «Я сам знаю, что мне повезло», — весело отвечал Логунов, переполняясь счастьем, и спешил к ней, потому что без него она была совсем беззащитной. Есть женщины, которых нужно постоянно лелеять и защищать. Она была такая, его Татьяна.