На борту «Юбари» их встретил старший помощник капитана господин Сима. Старпом на «Юбари» как будто только и существовал для того, чтобы оттенять достоинства своего капитана: в противоположность тому был полноват, без всякой породистости в лице и к тому же лопоухий. Однако внешность господина Симы была обманчива. Земцев знал, что за этой простотой были скрыты безупречное мастерство штурмана, широкая эрудиция и остроумие. Как раз от старпома он и ждал наводящих вопросов о «Дзуйсё-мару».
В кают-компании к ним присоединились интендант и начальник кают-компании.
Стол был живописен. Поражало обилие и разнообразие закусок. Здесь было традиционное сасими — ломтики сырого охлажденного палтуса или осьминога с соусом сёю и отварным рисом; эби темпура — креветки в тесте, обжаренные в оливковом масле; колбаса из китового мяса, крабы, вяленая рыба, сушеный осьминог, нарезанный прозрачными ломтиками, как строганина; раскатанный блином сушеный кальмар к пиву. Все это было художественно обрамлено зеленью и фруктами. Венчала стол батарея бутылок и банок с пивом. Здесь были виски дорогих марок, национальное саке, вина.
Японская кухня, особенно рыбная, очень необычна. Она требует соответствующей подготовки и привычки. В отличие от нашей традиционной солонины японцы сдабривают рыбу сахаром, таким же образом приготавливают они и рыбные консервы. Для нашего желудка это очень непривычно. Земцев вспомнил, как они с Борей Логуновым по настоянию Яги в первый раз попробовали сушеного кальмара. У Бориса был такой вид, будто он проглотил банку горчицы. Этот кальмар действительно был на большого любителя — жесткий, как резина, к тому же сладкий. Уже на берегу, после передачи, Борис сказал: «Когда я во имя сотрудничества двух наших стран жевал этот продукт, то искренне завидовал Зиганшину и его товарищам, которые съели свои ремни и сапоги, по крайней мере там была настоящая свиная кожа».
Господин Одзума осведомился о Логунове. Конечно, он давно заметил отсутствие Бориса, но воспитанность и такт не позволили ему спросить об этом раньше. Громовой ответил, что Логунов болен, ему сделали операцию. Японцы покачали головами, посочувствовали. Господин Одзума жестом подозвал к себе интенданта и сделал какое-то указание. Минут через пять интендант вернулся в кают-компанию с большим ящиком свежих фруктов и сладостей. Японский капитан попросил передать эти фрукты Борису-сан и пожелал ему от всего экипажа «Юбари» благополучного выздоровления.
— Таможне досматривать не обязательно, — улыбаясь, добавил господин Одзума, передавая ящик Громовому.
Вскоре разговор зашел о проходящей на Окинаве международной выставке «Мировой океан». Господин Одзума рассказал о впечатлениях одного своего знакомого, посетившего выставку. Большой восторг у того вызвали японская и советская экспозиции. «Ничего удивительного, — заметил Одзума, — мы — самая зависимая от океана страна, вы — самая богатая морями». Подполковник Баломса отметил как положительный факт, что на выставке своевременно и остро поставлен вопрос об установлении щадящего режима для естественного воспроизводства отдельных видов рыб и морских животных, добыча которых подошла к пределу. Ведь не случайно за последние годы резко уменьшился промысел тихоокеанской сельди, камбалы, морского окуня, трески, серебристого хека. Океан дает немало — семьдесят миллионов тонн морепродуктов в год, причем промысел ведется лишь в четверти его акватории, преимущественно в прибрежной шельфовой полосе, с глубин до двухсот метров, и лишь сравнительно недавно стало осваиваться глубинное рыболовство. А ведь шельфовая зона — это колыбель естественного воспроизводства морепродуктов. Здесь проходят пути миграции рыб и животных, и, нещадно эксплуатируя ее, мы наносим себе непоправимый ущерб.
Японцы согласно кивали. Баломса продолжал:
— Наша страна одна из первых приняла закон о континентальном шельфе, взяла его под свою защиту. Но мы понимаем, что значит для Японии океан. Мы пошли на соглашения с вашей стороной и разрешили частичный промысел на нашем шельфе, установили определенные квоты. Кое-кому у вас, мы знаем, это не нравится, и они пытаются нагнетать обстановку, но мы будем твердо стоять на своем, потому что мы заинтересованы в разумном ведении хозяйства. Мы и вас приглашаем к сотрудничеству в этом плане.
— Господин Баломса, мы маленькие люди, вы тоже маленькие люди, мы не можем влиять на большую политику, — философски заметил господин Одзума, не желая, очевидно, по некоторым соображениям глубоко вникать в серьезный разговор.
— Господин Одзума, у меня на этот счет другая точка зрения, — возразил Баломса. — Если мы, как вы выразились, маленькие люди, не будем проводить эту большую политику в жизнь, влиять на нее, то сама она не утвердит себя никогда. Ведь что получается? Из тридцати четырех краболовных шхун из вашего порта Нэмуро, которым разрешен отлов краба на нашем шельфе, пятнадцать уже задержано в наших территориальных водах за незаконный промысел, то есть они пришли к нам в двенадцатимильную полосу. Значит, положи щуке в рот палец — откусит всю руку. И это только шхуны из Нэмуро. А сколько на Хоккайдо таких портов, как Нэмуро?
Земцев мог бы добавить кое-какие и свои выкладки, хотя бы по «Дзуйсё-мару», беря в расчет бухгалтерию из дневника Хираси, но счел разумным пока промолчать.
Японцы тоже молчали.
Баломса закончил свою мысль:
— Мы знаем, у вас раздаются голоса, что мы не гуманны к вашим рыбакам, задерживаем их в наших водах. А что прикажете делать? Открыть их для свободного промысла? Через год мы окажемся у разбитого корыта, то есть опустошенного шельфа.
— Что значит «разбитое корыто»? — спросил Яги.
— Это значит ничего с многими нулями, — ответил Земцев.
Старпом Сима решил прекратить этот спор, сел к пианино и бодро заиграл «Подмосковные вечера». Надо отдать должное, слух у него был, голос тоже.
Земцев украдкой посмотрел на часы — регламент трещал по всем швам. Надо было закругляться. Господин Одзума заметил нетерпение Земцева и тут же подал реплику:
— Господин Земцев торопится? Понимаю, дела…
— Совсем напротив, — ответил Земцев. — У меня масса свободного времени. Мне мой начальник даже пообещал сегодня выходной.
Господин Одзума заулыбался. Громовой и Земцев переглянулись: только они понимали подтекст сказанного.
Наконец начали прощаться. Японцы провожали их до самого трапа. Когда они садились в бот, капитан Одзума взял под козырек. Земцев подумал: о шхуне ни слова, как будто ее и не существует. Значит, им все известно.
Через десять минут японцы подняли якорь. На нашем корабле взвился сигнал «Счастливого пути». И белоснежный «Юбари», сопровождаемый прощальными гудками судов, вышел из бухты в открытое море.
9
ИНОУЭ ТОСИО. 1929 года рождения, г. Абасири, беспартийный, образование 7 классов, женат, 4 детей, боцман, не судим, проживает: Нэмуро, ул. Сиоми, 70.
«До 1961 года я работал в г. Абасири разносчиком овощей в магазине «Аямото». Ввиду плохих заработков перебрался с семьей в Нэмуро и стал рыбаком. Работаю на море 13 лет, сначала матросом, потом боцманом. В основном на тресколовных шхунах.
Родители умерли, братьев, сестер нет.
Я не могу сказать, на каком удалении мы вели промысел у берегов о. Кунашир и о. Итуруп. Локатором я не пользовался, а на море большей частью стоял туман. У шкипера я об этом тоже не спрашивал, у нас не принято».
«Вы ранее задерживались в советских водах?»
«Да, задерживался. Три раза, но был освобожден».
Борис обернулся на шум и не поверил своим глазам: в дверях стояла она. Она была, как всегда, в форме, шикарная и умопомрачительная, «лучшая из женщин», его Татьяна. Семь дней дорожных мытарств ничуть не изменили ее.
— Родной мой, как же это? — спросила Таня и кинулась на колени к его изголовью.
Она плакала, а он жадно всматривался в ее лицо и гладил по щеке своей слабой рукой.
— Что же мы с тобой наделали? — говорила она, прижимаясь мокрым лицом к его небритой щеке. — Нет, нет, теперь я от тебя никуда не уеду. Гони меня прочь, ругай, я не покину тебя. Я остаюсь здесь, с тобой!
— Не надо, Танюш, успокойся, все обошлось.
Он узнавал и не узнавал ее. Она почти не изменилась после родов, точнее, переменилась в лучшую сторону. Что-то было новое в выражении лица и глаз. В них поселились покой и уверенность, которых ей так недоставало без него. Уже не было прежней робкой девочки, которую так легко могли обидеть, — была женщина, сильная, уверенная, готовая за себя постоять. Поездка в Париж была первой ее командировкой после довольно продолжительного декретного отпуска.
Роды оказались сложными, они едва не стоили Тане жизни, да и девочка долгое время была слабенькой и болезненной. Ингой — так назвали они дочку — занимались две бабки, ревниво деля между собой право заботиться о внучке.
Таня сразу выложила из сумочки кипу Ингиных фотографий. Фотографии были цветные. Инга голышом фигурировала на них в разных позах. Это был маленький востроглазенький несмышленыш в окружении своего игрушечного зверья и бабок. Деды были за кадром, видно, бабки не подпускали их к «дитю» на пушечный выстрел.
Борис перебирал фотографии, и в нем заново рождалось незнакомое до этой минуты, сладостное и трепетное чувство. И ему вдруг сделалось не по себе: как могло случиться, что там, на дороге, в грязи и боли, он ни разу даже не вспомнил о дочке! Это было странным и непонятным. Неужели Таня, его жена, его единственная возлюбленная, мать его ребенка, заслонила от него все на свете? Ему было хорошо и страшно от этой мысли. Теперь она была рядом, близкая и недосягаемая, как мечта. Он поднял слабую руку и прикоснулся к ее лицу. Она плакала, «лучшая из женщин», святая мадонна с глазами ребенка…
Как только Таня Логунова в сопровождении Валеры Заварушкина появилась в больнице, все мужское население поселка пришло в большое волнение и взяло в круговую осаду хозяйство местного эскулапа. Здесь постоянно дежурило, сменяя друг друга, десятка полтора парней, свободных от работы. Заглядывали сюда и рыбаки с промысловых судов, стоящих у пирса под разгрузкой или завернувших в бухту по каким-либо своим делам, прослышавшие про приехавшую из Москвы диву.