— Как там у тебя, грешник мой несчастный?
— Нормально. Пресытился.
— Ну, давай. Мы ждем тебя.
— Кто это — мы?
— Как кто? Гости. Таня Логунова, Белецкий, Иван Иванович, еще кое-кто со своим сюрпризиком. Заварушкин обещал подтянуться с девушкой своей Редискиной…
— А собственно, по какому случаю? — удивился Земцев.
— Да ты что, забыл или притворяешься? — Земцев очень зримо представил себе ее недоумение: брови причудливо изогнулись кверху, носик задергался, вот-вот заплачет. Но она там быстро справилась с собой. — Земцев Дмитрий Алексеевич, довожу до вашего сведения: сегодня у вас день рождения. Точнее, уже вчера.
Он посмотрел на настольный календарь. Да, действительно, на листке был понедельник, 9 сентября.
Ему стукнуло тридцать семь лет.
«БЕРЕГОВАЯ КРЕПОСТЬ»Повесть
Шоссе от Леово до Кагула, точно военная рокада, пролегло вдоль пограничного Прута, то приближаясь к самому берегу, то карабкаясь по крутым террасам вверх и выписывая там замысловатые вензеля.
У села Стояновка, что раскинулось на несколько километров вдоль водораздельного кряжа, от основного шоссе отрывается наезженный проселок и, попетляв меж колхозных полей, упирается в зеленые со звездой заставские ворота.
Не в пример селу, густо и тесно прижавшемуся к крутому склону кряжа, пограничная застава стоит просторно, открыто, посреди речной долины, у самой границы, как аванпост, как передний край. Так что, если глядеть на нее, к примеру, от хаты колхозника Григория Таукчи, вся она как на ладони: ладное двухэтажное кирпичное здание, просторный двор в молодых тополях, хозяйственные постройки, а ближе к Пруту — ажурный силуэт пограничной вышки с едва различимой для стариковского глаза фигуркой часового.
Деду Таукчи давно за шестьдесят, но он по-молодому легкотел, бодр, трудится в колхозе, пьет доброе молдавское вино и курит крепчайший самосад, от которого и молодому дюжему мужику с непривычки не скоро отдышаться. А говорит он тихо и неторопливо, будто прислушивается к себе:
— Село наше большое — вон куда потянулось, за Тигеч и до самой Кании, а заставу все одно с каждой хаты видать. У нас, у стояновских, привычка такая: на зорьке схватишься с лежака — первым делом в окошко поглядишь. Не себе в огород, а туда, в долину. Увидишь заставу, флаг красный на шесте, и на душе спокойно: значится, на земле, все как надо, живем правильно…
Дед пососал самокрутку со злым своим табаком и вновь поднял глаза к реке.
— …Только мы, старики, по доброй памяти глядим сперва вон туда. — Он кивает в сторону тополиной рощицы, где насыпь давно заброшенного шоссе, как вздыбленный конь, нависает над быстрой рекой и обнажает провал несуществующего моста. — Там в войну старая застава стояла. — Таукчи снова помолчал, будто собираясь с мыслями. — Нарекли ее пограничники «Береговой крепостью», ну и в народе так утвердилось. Помню, пожаловал я к ним про покосы речь вести от общества. Колхоз наш только организовывался, да и они, как след, не обжились на новой границе: время было — сорок первый год, Советской власти у нас на Бессарабии и годочка не минуло. Гляжу, под казарму приспособили старое здание речного пароходства, ну, правда, окопов вокруг понарыли — опорный пункт называется, — колючей проволокой двор обнесли, шоссе перекопали, только какая это крепость! Милые ребятки, если ж он сунется — о фашисте думаю, — разве его этим удержишь, сила-то какая! Про мысли свои, конечно, никому не обмолвился, но сомнения в душу запали, был грех. Думал, силу перешибают силой, а оказалось, не так…
Дед Таукчи вздохнул и загасил свою самокрутку.
— Много воды утекло с тех пор в нашем Тигече, еще больше Прут унес в море-океан, только все это стоит перед глазами, точно вчера было. Век буду помнить, детям и внукам передам, чтоб и своим детям и внукам поведали… Одиннадцать дней и ночей держались пограничники. Их и бомбили, и из артиллерии обстреливали, и танки на них шли, и пехота, а они все одно держались, точно приросли к берегу. Главное для них было — мост не сдать, а для фашиста — его захватить. Наступать он без моста не мог, вишь, места у нас какие в пойме — сплошь топкие, болото. Вот он за дорогу и цеплялся…
Все там порушилось у них на заставе, горело, курилось дымом, только флаг красный на шесте целехонек. Ни воды, ни харчей, а пройти фашист не может. Поднимется в атаку — и наши встают навстречу, точно из-под земли, и рукопашная… Четырнадцать атак только за первые сутки, а дальше и счет потерялся. И все на наших глазах. Мы-то на горе, все как на ладошке видать. Днем хода к ним не было — немец всю местность простреливал. Ночью, бывало, хлебушек, молоко доставишь, поможешь схоронить убитых. Раненые не уходили. Я точно вам говорю. Один с перебитыми ногами, Бузыцков фамилия, пулеметчик, ни в какую не соглашался, в беспамятстве вынесли… Крепко бились пограничники, где только сила бралась. Поглядишь на них — черные, израненные; а как в рукопашную поднимались, фашист не выдерживал, бежал.
Ждешь, бывало, рассвета, душа тревогой надрывается, а как увидишь флаг красный над рощицей, и на душе сразу полегчает: держится наша крепость, стоит, родимая! Фашисты флаг этот и огнем сжигали, и пулями дырявили, и снарядами срезали, только наутро он снова на месте, пылает на солнышке, ровно капля крови. Вот я и понял тогда, что крепко ошибался насчет названия. Крепость — это не окопы, не толстые стены, не колючая проволока. Люди — крепость, их душа, а каждый пограничник — камень в той крепости, и пока хоть один живой, не гулять фашисту по нашей земле…
Дед с достоинством огладил усы загрубелыми, до коричневы прокуренными пальцами и продолжил свой неторопливый рассказ:
— Потом они взорвали мосты — и деревянный, и железнодорожный с фермой — и отошли к селу. Приказ им такой вышел от самого Буденного. Осталось их шестнадцать или семнадцать душ — запамятовал, прости господи, — а было больше шести десятков. Конечно, противник тоже большие потери имел, сказывают, больше полка, но только наших людей ведь не вернешь. А какие были хлопцы! Теперь нашу «Береговую крепость» называют еще заставой Трех Героев Советского Союза. Значится, именем Бузыцкова, Константинова и Михалькова. Им действительно такое звание вышло еще тогда, в сорок первом. Может, конечно, эти отличились особо, но, на мою мерку, они все там были героями. Все до единого…
Дед на минуту замолчал, и глаза его быстро повлажнели. Стариковская слеза — непрошеная, скорая.
— Кто в живых остался, приезжают к нам, гостюют, — справившись с волнением, тише прежнего продолжал Таукчи. — Тужлов Василий Михайлович, к примеру, бывший начальник заставы, — из Москвы, Бузыцков — из Одессы, Константинов… А вот сынок Михалькова, Анатолий Васильевич, тут у нас служит. Заместитель по политической части. Обходительный такой, культурный молодой человек. И на отца похож. Ох, как похож! Да вы сами увидите…
Дед Таукчи оказался прав.
Перед строем пограничников стоял молодой, щеголевато подтянутый лейтенант, в котором угадывалось поразительное сходство с Михальковым-старшим, фотографию которого я видел в отряде, в комнате боевой славы части.
Боевой расчет на заставе подходил к концу. Михальков-младший объявил состав нарядов на предстоящие сутки и порядок их выхода на границу, потом наметил хозяйственные работы и со знанием дела, быстро разрешил прочие вопросы. Он впервые подменял убывшего в отряд начальника и самостоятельно командовал заставой. Не знаю, может, это свойство сегодняшней молодежи, но в поведении лейтенанта я не заметил и тени робости. Он держался уверенно и с достоинством.
В канцелярии, предваряя мои расспросы, Анатолий Михальков достал из ящика стола и положил передо мной пухлую папку с надписью «Береговая крепость».
— Здесь собраны письма, воспоминания оставшихся в живых, газетные вырезки, схемы, в общем, все о первых днях войны. Все как было…
Вошел дежурный и доложил о готовности наряда — начались новые пограничные сутки. Лейтенант извинился и вышел. Через минуту рядом, за стеной, в дежурке, я услышал его звонкий командирский тенорок и первые слова боевой задачи:
— Приказываю вам выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…
Я придвинул к себе папку и открыл первую страницу…
НОВЫЙ РУБЕЖ
Жарким июльским утром, утомленные нелегкой дорогой, обгоняя румынские воинские части и беженцев, они перевалили через Стояновский кряж и вышли наконец на берег реки. До закрытия границы оставалось всего три часа.
С севера на юг перед ними простирались обширные плавни с островками лозняка и терновника, и по ним, подобно ужу, извиваясь и шурша перекатами, петлял Прут. Два моста кроили реку: железнодорожный и гужевой, деревянный. А с противоположного крутого берега слепо таращился глазницами окон румынский город Фельчин.
Начальник заставы лейтенант Тужлов еще раз сверил карту с местностью. Сомнений не было.
— Ну вот, это и есть наша новая граница, — сказал он и оглядел притихших своих хлопцев.
— А где будет застава? — спросил рослый красавец Костя Шеин.
— Застава? — Тужлов осмотрелся. — Заставу мы построим вот здесь. — Его рука указала на небольшую поляну в двух-трех десятках метров от деревянного моста, по которому еще тянулись уходящие за Прут жидкие цепочки беженцев. — И назовем мы ее, — продолжал лейтенант, — «Береговая крепость».
Год без малого прошел с того дня, как «Береговая крепость» утвердилась на прутском берегу. Трудным и беспокойным был этот год у пограничников. Строились, обживались на новом месте, не раз с оружием в руках отстаивали новую границу. Боярская Румыния, вынужденная убраться из Бессарабии и Западной Буковины, не отказалась от мысли вновь посягнуть на эти земли, но уже в союзе с гитлеровской Германией. Враг забрасывал через границу свою агентуру, искал лазейки, прощупывал нашу готовность исподволь и шел на открытые провокации…