Рядовая бандитская разборка, ничего особенного. В далеком Багдаде, может, и бьют тревогу, а в Одессе все спокойно.
Перемахнув через ограду, Бондарь долго трезвонил в звонок и барабанил кулаком в дверь, но ему не открыли, хотя за шторами двух окон горел свет. Тогда он задрал голову, убедился, что никто не удосужился закрыть окно в его спальне, и полез наверх прямо по кирпичной стене. Благодаря наличию решеток на двух нижних этажах задача оказалась несложной.
Бесшумно забравшись в комнату, Бондарь сбросил ботинки и в одних носках спустился по лестнице, прислушиваясь к каждому шороху. За дверью кабинета невнятно бубнил телевизор. В спальне царила тишина, но из щелей дверного проема пробивался свет. Толкнув дверь ногой, Бондарь повел перед собой стволом «беретты», которая обнаружила тут только одну достойную цель: перепуганное лицо Оксаны.
– Ты? – нервно воскликнула она. – Откуда?
– Да уж не с того света, не надейся, – заверил ее Бондарь.
– Я так тебя ждала…
– И поэтому не отзывалась ни на звонки, ни на стук. Обычное дело.
– Я боялась. – Оксана, сидящая на кровати с поджатыми ногами, шмыгнула носом.
– Тоже обычное дело, – кивнул Бондарь. – Такая уж твоя доля – бояться. Оснований для этого хватает с лихвой.
– Почему ты разговариваешь со мной так грубо? В чем я перед тобой провинилась?
Бондарь смотрел на Оксану и в то же время сквозь нее.
– Где Григорий Иванович? – спросил он.
Оксана прищурилась:
– Твой Григорий Иванович заперся в кабинете и жрет там коньяк. Стресс снимает.
– Ты что же, пооткровенничать с ним решила? Рассказала ему о том, что было между нами?
– И взбредет же такое в голову! – Оксанины глаза часто замигали и спрятались под полуопущенными ресницами.
Окинув ее не обещающим ничего хорошего взглядом, Бондарь подошел к двери кабинета и врезал по ней кулаком:
– Григорий Иванович! Это я, Женя.
– А я думал: Бонд, Джеймс Бонд, – откликнулся из-за двери Пинчук. – Герой нашего времени. Рыцарь без страха и упрека… а также без стыда и совести.
– Откройте, – попросил Бондарь.
– Пошел ты… – Голос Пинчука звучал не агрессивно, а скорее устало.
– У меня для вас хорошие новости.
– А! Знаю я ваши новости. Поимели мою жену в какой-нибудь необычной позе?
Бондарь оглянулся на высунувшуюся из спальни Оксану. Она как раз собиралась недоумевающе развести руками, но, наткнувшись на взгляд Бондаря, отпрянула назад и исчезла. Словно куклу за ниточку дернули.
Он снова грохнул по двери:
– Убийцы ваших сыновей мертвы, Григорий Иванович. Больше у вас нет врагов.
– Кроме вас… черт бы вас побрал. – Язык Пинчука заметно заплетался. Телевизор в его кабинете выдавал какой-то птичий мотивчик из репертуара девичьей поп-группы.
– Давайте объяснимся с глазу на глаз, – предложил Бондарь.
«А-зя-зя, а-зя-зя, обижать меня нельзя», – чирикали девочки.
Пинчук молчал.
– Поговорим по-мужски, ну?
«Ту-ру-ру, ту-ру-ру, это мне не по нутру»…
Бондарь вздохнул:
– Вы же не сможете просидеть взаперти всю жизнь, верно?
– А ее не так уж много осталось, – заявил Пинчук. Телевизор умолк. В наступившей тишине раздался характерный щелчок передернутого затвора.
– Я вышибу дверь, – предупредил Бондарь.
– Только попробуйте. Спущу курок – и до свидания. А так поживу еще немного. Кое-что закончить надо. – Фразу завершило бульканье опрокинутой бутылки. – Х-ха, – выдохнул Пинчук. – Уф… Гм… Между прочим, у меня для вас тоже есть новости, Женя. Никаких контрактных обязательств я выполнять не намерен. Мне все осточертело. И не взывайте к моим патриотическим чувствам – бесполезно. Я хохол, а не русский. И уж тем более не иранец.
– Тогда напомню вам об упущенной прибыли, – сказал Бондарь, оглаживая цельную дубовую дверь. Для того чтобы справиться с ней, требовалось слишком много времени и усилий.
– В задницу прибыль! Моей горячо любимой жене хватит того, что есть. Передавайте ей привет. Если выдастся свободная минутка в постели. Надеюсь, вы с Ксюшей повеселитесь на славу. На моих истлевших костях.
Бравада Пинчука граничила с отчаянием. Скорее всего, он уже прикидывал, куда приставить ствол пистолета. Стремительно развернувшись, Бондарь направился в спальню.
Оксана опять забралась на кровать, сведя поднятые колени под подбородком. Интуиция подсказывала ей, что сейчас лучше оставаться маленькой и незаметной. Взрослые мужчины не обижают маленьких девочек, одетых в трогательные коротенькие ночнушки. Мужчины гладят их по головке и утешают.
– Вот видишь, – жалобно произнесла Оксана.
– Вижу.
Размашистая оплеуха наполнила ее голову пустотой и звоном.
– На наследство нацелилась? – спросил Бондарь. – Напрасно. Ляжешь в землю рядышком с мужем, это я тебе обещаю.
– Ты что? – Глаза Оксаны наполнились слезами. Слезы брызнули во все стороны от новой затрещины.
– Думаешь, я не понимаю, что происходит? Ты сделала все, чтобы довести Григория Ивановича до самоубийства. Немедленно иди к нему. Клянись в верности, говори, что все наврала, ползай на коленях, вымаливай прощение. Но помни… – Бондарь сделал паузу.
– О чем? – всхлипнула Оксана.
– Если он не выйдет оттуда, то ты останешься лежать возле его двери. Как верная собака у ног хозяина. Хотя какая из тебя верная собака… Так, обычная приблудная сука.
– Я не приблудная!
– Но все равно сука. Иди. – Бондарь показал стволом на дверь кабинета.
– Никуда я не пойду, – внезапно ощерилась Оксана.
Похоже, распрощаться с жизнью ей было легче, чем с мечтами о свободе и богатстве. Но в ее маленьком мозгу не оставалось места для третьего варианта событий. И Бондарь поспешил восполнить этот пробел:
– Я передумал. Не стану тебя убивать, бить и уговаривать тоже больше не стану. Просто сдам тебя местным эсбэушникам как пособницу ЦРУ. Материалов на тебя предостаточно, а Катерина не будет тебя выгораживать. – Бондарь улыбнулся. – Наверное, она не раз делилась с тобой воспоминаниями о суровых буднях в колонии строгого режима. Так вот, ты испытаешь то же самое и даже поболее того.
– Почему поболее? – насторожилась Оксана.
– Потому что не умеешь постоять за себя. Потому что всем твоим сокамерницам станет известно о твоих лесбийских наклонностях, уж об этом я позабочусь. Будешь обслуживать ежедневно десять… двадцать… тридцать грязных баб, истосковавшихся по мужской ласке. А когда им это наскучит, они станут ублажать тебя. В женских колониях нет искусственных членов, но для тебя найдется какая-нибудь деревянная заготовка. Надеюсь, на ней будет достаточно заноз.
– Как ты можешь?! Я же для нас обоих стараюсь. Как только деньги станут моими, я…
– Деньги Григория Ивановича никогда не станут твоими, – перебил Оксану Бондарь. – Ты сядешь в тюрьму, я же сказал. И если затеешь что-нибудь подобное, когда я уеду, то все равно сядешь. Потому что компромат на тебя ляжет в конверт с завещанием Пинчука. Завтра же утром.
Это был блеф чистой воды, но блеф весьма убедительный. Настолько убедительный, что Оксана тотчас спрыгнула с кровати и метнулась в коридор, где ударилась об дверь с безрассудным отчаянием осы, ищущей выход из западни.
– Гришенька, милый, – надрывалась она, – ничего не было, я все наврала, прости ты меня, дуру несчастную…
Примерно на второй минуте этих причитаний дверь кабинета распахнулась. Оксана на коленях подползла к пошатывающемуся мужу и, обняв его за ноги, уткнулась лицом в мохнатый живот. Картина называлась «Возвращение блудной жены». Полюбовавшись ею, Бондарь направился к лестнице, но, поставив ногу на первую ступеньку, обернулся:
– Задайте ей хорошую трепку, Григорий Иванович, вот мой совет. И никогда не верьте ничему, что говорит вам женщина, – ни хорошему, ни плохому.
– А вам, Женя? – спросил Пинчук, нетвердо выговаривая слова. – Вам я могу верить?
– Обязательно, – сказал Бондарь, начиная подъем. – Так будет лучше для всех нас. Спокойной ночи.
Пожелание зависло в воздухе. Да и о какой спокойной ночи могла идти речь, когда еще долго-долго снизу раздавались топот, шум, возбужденные голоса и даже звон бьющейся посуды?
Было несложно догадаться, какой будет развязка. Милые бранятся – только тешатся. Их бурные скандалы обычно заканчиваются не менее бурными примирениями, а каждую мирную идиллию непременно нарушает новая ссора. Других способов разнообразить семейную жизнь люди пока что не придумали.
С этой мыслью Бондарь провалился в глубокий сон.
XXVII. Прощай, нелюбимый город
Утро последнего дня прошло в недолгих сборах. Потом состоялся ранний завтрак, на протяжении которого Бондарь старался не смотреть на чету Пинчуков, которые тоже чувствовали себя крайне неловко. Под глазами Григория Ивановича темнели круги, его роскошные брови за минувшую ночь словно бы поредели, а возле губ обозначились горькие складки, которых еще вчера там не было. Лицо Оксаны было заметно перекошено, сквозь тональный крем проступали синяки, нос увеличился в размерах примерно в полтора раза.
Внутренние перемены, произошедшие с обоими, наверняка были более кардинальными, но Бондарь не собирался лезть к ним в душу. У него имелась своя собственная душа, чтобы копаться в ней бессонными ночами.
Извинения и изъявления благодарности, с которыми полез к нему Пинчук, пришлось принять, но выслушивать их было так трудно, что уже на третьей фразе Бондарь поморщился и попросил:
– Давайте не будем об этом. Ведь на самом деле вам хочется забыть все, как страшный сон.
– Иногда кошмары необходимы, – пробормотал Пинчук, неуклюже перетаптываясь на месте. – Отбоишься свое, отмучаешься, уже и с жизнью попрощаешься, а потом откроешь глаза: глядь, а сквозь шторы солнышко пробивается, у изголовья часы тикают, под боком законная жена посапывает. Значит, жизнь продолжается. Все-таки продолжается, а?
– Продолжается, – согласился Бондарь. – Но если кошмар был очень уж страшным, то нужно поскорее его забыть. Посмотреть в окно и сказать: «Куда ночь, туда и сон».