В общем, нарядились мы с мамулей эффектно и даже вызывающе. Однако наши домашние Отелло — Денис и папуля — могли не беспокоиться: на фоне хористок топлес мы обе смотрелись застенчивыми монашками.
А пресловутый скандальный спектакль оказался совсем не дурен! Постановщику не удалось серьезно испортить мифологический сюжет про Париса, единолично и далеко не беспристрастно судившего первый в истории конкурс красоты. Опять же, некоторый перебор с обнаженной натурой показался нам отчасти оправданным скудной на покровы древнегреческой модой. Потом мы с мамулей решили, что красавец Парис в полотенце через плечо и белой юбочке с золотым геометрическим орнаментом на чреслах выглядит очень симпатично, а субтильная фигура Прекрасной Елены вполне позволяет выставлять ее на обозрение публики, вооруженной театральными биноклями. Хотя даже мы сочли, что мускулистый Амурчик, в тонком розовом трико на голое тело, меткой стрельбой обеспечивший героям пьесы пылкое взаимное чувство, выглядит совсем не по-детски.
Публика реагировала на спектакле бурно. Студенты в партере бешено аплодировали полуголым хористкам, вызывая их «на бис» после каждого куплета. Синхронный стриптиз кордебалета, ритмично раздевшегося под гекзаметр древнегреческого стиха, вызвал такие овации, что огромная хрустальная люстра под потолком зазвенела, как лира Гомера. Каждое появление крылатого культуриста с луком вызывало одобрительные мужские возгласы и стыдливые дамские взвизги.
В нашей ВИП-ложе поначалу царила гробовая тишь. Уважаемые члены культурного совета безмолвно багровели щеками и потихоньку косились один на другого, не решаясь вот так сразу вынести приговор происходящему на сцене. Бронич, опоздавший к началу спектакля и пробиравшийся на свое место у плюшевого барьера ложи под виноватое рокотание: «Пардон, пардон, прошу прощения!», бросил беглый взгляд на подмостки, поперхнулся извинениями и шумно сел мимо стула. И потом до самого конца представления не проронил ни одного осмысленного слова, издавая только звуки живой природы: то посвистывал, как соловушка, то крякал, как старый селезень в брачный период. Дама из департамента культуры — огромная жирная тетка в янтарных бусах, намотанных точно по складкам пяти подбородков, — в разгар сценического стриптиза захрипела, как умирающий тюлень. А лысый дядька из крайфильмофонда еще в начале первого акта бодро провозгласил: «Видеозапись — лучшая улика для суда совести!», после чего вооружился любительской камерой и битых два часа водил ею по сцене. А в антракте от нечего делать попытался несанкционированно снять мою лодочку, что меня очень сильно разозлило. Ханжей и лицемеров из этого их культурного совета все сильнее хотелось побить.
Зато наша мамуля была просто восхитительна. Она еще на стадии раздвигания занавеса мудро узурпировала многозначительную реплику: «О боже!» и затем периодически озвучивала ее в таком широком диапазоне интонаций, что становилось ясно: с системой Станиславского наша разносторонне образованная писательница знакома не понаслышке. Радостно-изумленное «О боже!», сорвавшееся с ее уст по прилету отлично сложенного Амурчика, сильно отличалось от презрительно-жалостливого «О боже!», адресованного тощенькой героине. Я вторила маменьке разнообразными по тональности смешками.
Ни одной дохлой кошки, если не считать худышки Елены, на сцену никто не выбросил! По окончании спектакля в студенческих рядах послышались восторженные крики: «Качать кордебалет!» и «Пацаны, айда за автографами!», а к нам в ложу явился за приговором сам режиссер Тупиковский. Этот щуплый длинноволосый господин с подозрительной серьгой в ухе на фоне аппетитных полураздетых хористок выглядел недостаточно эффектно, чтобы вызвать в половозрелых зрительских массах желание обнимать его и подбрасывать в воздух, но свою порцию внимания Тупиковский все-таки получил.
— Что ж вы сделали с Гомером, батенька? — маниакально блестя очками, пристал к нему университетский профессор, весь спектакль — я видела! — неотрывно таращившийся в бинокль на скромные прелести возлюбленной Париса. — Спору нет, у вас получилось весьма интересное прочтение, но оно же никак не учитывает современных автору канонов красоты! Елена-то Прекрасная у вас какова? Подиумная худышка, долговязая модель! А вы на скульптурных красавиц работы Праксителя посмотрите, на древние фрески, на мозаичные картины: там женщины — ого-го!
— Куда еще больше ого-го! — гневно сопя, перебила его департаментская дама, туго обмотанная янтарями. — В третий раз смотрю это безобразие и все больше возмущаюсь. Послушайте, Тупиковский! Вы в курсе, что на вашем спектакле культурных женщин тошнит?!
— Что-то не вижу в этой ложе никаких следов обратной перистальтики! — звонким голосом сказала мамуля и потянула меня за голый локоток. — Пойдем, Дюшенька, за кулисы! Будем знакомиться с этой талантливой труппой.
— Только не с мужской ее частью, ладно, ма? — забеспокоилась я, вспомнив, сколь ревнивы, вспыльчивы и скоры на расправу мой папа-полковник и жених-капитан. — А то была труппа — будут трупы…
— О боже! — в сотый раз воскликнула мамуля.
Она капризно дернула плечиком и, подобрав юбку, уметнулась за кулисы.
Я поспевала за шустрой маменькой с трудом. Перед ней-то культурная публика расступалась с восторженным шепотом: «Смотрите, смотрите, это же Бася Кузнецова!», а вот мне приходилось пробиваться сквозь толпу ее читателей и почитателей. В результате мамуля плыла по фарватеру, как бригантина, а я тряслась на волнах, как баржа, при этом выполняя соответствующие интендантские функции: раздавала желающим заранее заготовленные мудрой писательницей визитки с автографами. Впрочем, это я делала вполне охотно, торопясь избавиться от лишнего груза: карточки сильно отягощали мою заплечную торбочку. В мамулину микроскопическую сумочку для светских раутов увесистый брикет плотной льняной бумаги не поместился, а карманов на ее вечернем платье не было и в помине.
Добросовестно рассовывая в ладошки жаждущих автографов золоченые картонки, я в конце концов потеряла мамулю из виду и оказалась предоставлена сама себе, так что экскурсию по театральному закулисью я совершала уже в одиночестве.
Изнанка эротического шоу выглядела абсолютно буднично. За пыльной холщовой гардиной прятался с сигареткой великовозрастный Амурчик. Увидев меня, он нервно затрепыхался, едва не оборвал кулису, закашлялся и посмотрел на меня с такой ненавистью, что пришлось сказать:
— Спокойно, я не Минздрав, мне ваше здоровье до лампочки!
В просцениуме сбились в стаю хористки, передавая из рук в руки полуведерную бутыль жидкости для снятия макияжа и растрепанный пук ваты. Размазывая на грудях розовый тон цвета молочного поросяти, они дружно ругали дешевый театральный грим, который и ложится плохо, и смывается скверно. Из потолочного люка, в который эффектно вознеслась в процессе любовной игры сладкая парочка Парис — Елена, торчали подошвы резиновых сапог и доносился приглушенный мужественный мат, подвергающий огульной критике действия какого-то Илюхи. Видите ли, этот Илюха перетянул что-то такое на букву «х», из-за чего в подъемном механизме заклинило нечто на букву «с», а в результате вся конструкция пошла в «ж», и извлечение ее оттуда представлялось маловероятным и трудоемким.
Будучи филологом по образованию, я так внимательно и уважительно слушала сложные матерные подчинения, что пустившиеся в обратный путь с театральных небес на грешную сцену резиновые сапоги едва не двинули меня по уху. Спасибо, Бронич оттащил в сторонку! А я сразу не поняла, кто и с какой целью хватает меня за голое плечико, и возмущенно воскликнула:
— Отстань, придурок!
— Извини, Инночка, — покаялся шеф, настойчиво увлекая меня в неизвестном направлении. — Я, конечно, не имею права беспокоить тебя в свободное от работы время, но тут такое дело…
— Какое еще дело? — насторожилась я, передумав извиняться за «придурка».
Если бы у моей лодочки был якорь, я бы не преминула выбросить его за борт. Внутренний голос настойчиво советовал решительно дистанцироваться от того неотложного дела, ради которого шеф, обычно не склонный путать личное с общественным и распускать руки, выследил меня за кулисами, сцапал, как Кинг-Конг голливудскую блондинку, и поволок прочь из театральных чертогов. От такого необычного начала можно было ждать самого странного и неприятного продолжения — от увольнения по статье до сожжения на костре святой инквизиции.
Поэтому в турникете у служебного выхода я растопырилась, как противотанковый еж, и вскричала:
— Михаил Брониславич, у меня плащ в гардеробе!
— А у меня тут машинка, Инночка, ты не замерзнешь! — Бронич выкорчевал меня, как садовник сорную травку, и буквально зашвырнул в автомобиль, который действительно умудрился припарковать у самого входа.
От возмущения я потеряла дар речи, а на мои негодующие взгляды распоясавшийся шеф никакого внимания не обратил. Лишь через пару минут, заполненных мирным рычанием мотора и моим сердитым сопением, Бронич сказал:
— Не беспокойся, мы быстренько.
Не скажу, что это сообщение сильно успокаивало, поскольку по-прежнему было не понятно, что меня ждет — увольнение, сожжение или…
«Но хотя бы ясно, что мучиться придется недолго, — утешил внутренний голос. — Бронич сказал «быстренько», значит, так оно и будет».
— Подожди одну секундочку, я сейчас, — сказал Бронич, сворачивая на обочину.
Мимо нас неторопливо прошуршал большой серый автомобиль. Шеф поспешно вылез из машины и мгновенно скрылся в темноте. Я посмотрела в окошки, увидела впереди удаляющуюся корму джипа, позади — пустую окраинную улицу в рябых лужах и не поняла, куда и зачем умчался мой шеф. Главное, сказал, что на секундочку, а запропастился минут на десять!
Местность выглядела очень неуютно, и я начала волноваться. Может, с Броничем что-то случилось? У него, я знаю, слабое сердце.
Я опустила стекло и поаукала шефа (в потемках он мог заблудиться) — безрезультатно. Тогда я взяла с заднего сиденья плед, открыла дверцу и под прикрытием растянутого над головой покрывала вылезла из машины. Сначала я обошла ее кругом (в принципе шеф мог упасть с инфарктом), потом из-под ладони пристально оглядела грязный пустырь (шеф мог увязнуть в болоте), потом вылезла на дорогу и последовательно осмотрела с полдюжины самых больших колдобин (шеф мог утонуть в луже) и уже в полной растерянности надолго уставилась в низкое небо, почти всерьез обдумывая вероятность того, что шеф упорхнул, как Карлсон.