Тонкие губы его дрожали, ноздри раздувались. Виктору Сергеевичу стоило большого труда усадить его на стул.
— Ну, теперь рассказывай, отчего ты такой сердитый сегодня, — улыбаясь, обратился он к Экэчо.
— Да, да, сердит! Очень сердит! Как не будешь сердит? Ты сам мне сказал, что Тавыль может ходить в школу с косичками, а теперь что получилось?
— А что же такое получилось? — удивился директор.
— Чего ты у меня спрашиваешь, что получилось? Сам хорошо знаешь, что получилось. Почему у моего сына Тавыля косички обрезаны? Не может теперь он без косичек в школу ходить! Он теперь совсем от злых духов беззащитный! Чуть свет я его сегодня с оленеводами в тундру услал. Пусть лучше у дяди своего оленей как следует научится понимать.
Виктор Сергеевич откинулся на спинку стула, думая про себя: «Да, история! И кто же это мог так напроказить?»
Экэчо с минуту смотрел ненавидящими глазами на Виктора Сергеевича, а затем ехидно заметил:
— Хитрый ты, учитель, очень хитрый! Сам, однако, подослал кого-нибудь косички Тавылю обстричь, а теперь прикидываешься, будто ничего не знаешь.
Виктор Сергеевич прямо посмотрел в глаза Экэчо. Тот не выдержал его взгляда, отвел глаза в сторону.
— Кто уважать себя умеет, тот сначала умом и сердцем слова свои проверяет, а потом вслух произносит, — сурово сказал директор. — Я не привык, чтобы меня обвиняли в том, в чем я не виновен. Слова твои мне не понравились.
Экэчо промолчал, хотя ему очень хотелось выразить всю свою ненависть к этому сильному, невозмутимо спокойному человеку.
— А ты сам как думаешь, кто мог сделать это нехорошее дело? — спросил Виктор Сергеевич, набивая трубку. — Кури, — протянул он табак Экэчо.
— Это твой ученик Эттай сделал! — опять закричал Экэчо, не обращая внимания на протянутый ему табак. — Это он грозился косички Тавылю обрезать.
— Грозился, говоришь? — переспросил Виктор Сергеевич. — А вот мы сейчас проверим.
— Как ты проверишь? Ничего ты не проверишь! У вас тут в школе дети лживыми привыкают быть.
— Опять необдуманные слова говоришь! — чуть повысил голос Виктор Сергеевич. — Нельзя же, чтобы у мужчины язык во рту болтался, как у болтливой старухи. Ведь ты же можешь быть посрамлен: виновник сознается, и тогда...
— Не сознается! — убежденно сказал Экэчо. — Лживыми вы их здесь делаете, не уважающими своих родителей делаете!
Директор спокойно докурил трубку, выбил ее о пепельницу и вдруг весело предложил:
— Давай так договоримся: если виновник сознается, ты сегодня же возвратишь сына в школу. Пусть твой сын будет там, где правдивости учат. Если же виновник не сознается... — Виктор Сергеевич сделал паузу, как бы еще раз обдумывая, не делает ли он ошибку, — тогда, если тебе так покажется лучше, не приводи сына в школу.
Экэчо испытующе посмотрел в лицо Виктору Сергеевичу, в задумчивости несколько раз щипнул волоски реденькой своей бородки. Хотя предложение учителя и казалось заманчивым, он боялся просчитаться: «А что, если виновник сознается?»
Неверие в доброту людей, ненависть к ним продиктовали решение Экэчо. Да, он был убежден, что виновник ни за что не сознается!
Задумался и Виктор Сергеевич: «Ну, а если виновник не сознается? Как тогда придется решать судьбу Тавыля? Нельзя же допустить, чтобы он не учился!»
Прозвенел звонок на линейку. Когда ученики выстроились в длинном коридоре, директор и Экэчо вышли из кабинета. Дежурный, как обычно, отдал рапорт.
Экэчо, заложив руки за спину, пристально вглядывался своими холодными, злыми глазами в серьезные, сосредоточенные лица ребят. Экэчо волновался. Он боялся думать о том, что виновник сознается. Ему бы очень хотелось бросить в лицо директору такие слова, от которых тот смутился бы, как мальчишка.
Виктор Сергеевич прошел на середину коридора.
— Я хочу сказать учащимся несколько слов, — тихо обратился он к дежурному по школе педагогу и, внимательно осмотрев всю линейку от одного конца до другого, негромко, но четко произнес: — Кто обрезал косички Тавылю, сделай шаг вперед!
Экэчо прилип к стене коридора. «Нет, нет, они скорее язык свой откусят! Они будут молчать. Виновник не сознается, ни за что не сознается!» — твердил мысленно Экэчо, успокаивая самого себя. А Виктор Сергеевич испытующе пробежал взглядом по лицам учащихся, застывших в безмолвии. Он не хотел повторять свои слова, он был уверен, что виновный обязательно сделает шаг вперед.
Наконец наступил тот момент, когда Виктору Сергеевичу показалось, что нужно повторить свой приказ. И тут в напряженной тишине послышался решительный шаг Эттая. Линейка ахнула.
Экэчо втянул голову в плечи, вкрадчиво, как будто он на охоте подходил к зверю, вплотную приблизился к Эттаю и с ненавистью посмотрел в его взволнованное виноватое лицо. Да, он, Экэчо, ненавидел этого мальчика! И не столько за то, что тот обрезал косички Тавылю, сколько за то, что своим признанием оставил его, Экэчо, побежденным в поединке с директором школы.
— Пройди ко мне в кабинет, — строго сказал Виктор Сергеевич Эттаю.
Экэчо быстро прошел к двери кабинета и вдруг резко повернулся к директору:
— Случайно ты прав оказался, учитель. Тавыля я приведу в школу, но не сейчас. Нет, не сегодня, а тогда, когда у него косички отрастут!
И, не дождавшись ответа, Экэчо пошел прочь не оглядываясь.
ПОЛЯРНЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК
У Пети была своя страсть. Прожив почти всю свою, пока еще маленькую, жизнь на Чукотке, он очень полюбил Север. В воображении своем Петя видел себя мужественным покорителем Северного полюса, открывателем новых земель в Ледовитом океане. Перечитав все, что ему попадалось о великих северных путешественниках, Петя вынашивал планы больших путешествий, готовил себя к лишениям, ко всяким испытаниям.
Мать Пети, Вера Николаевна, была поражена тем, что сын ее несколько раз пытался незаметно выбросить завтраки, обеды и ужины в помойное ведро и тем самым создать видимость, что он ел.
На все ее просьбы объяснить свое странное поведение Петя не отвечал.
— Ну, тогда ты дай мне честное слово, что больше так делать не будешь, — попросила она.
— Нет, мама, такого слова, да еще честного, я дать не могу, — вздохнул Петя.
— Это почему же? — изумилась Вера Николаевна.
Петя упрямо сдвинул свои белесые брови и, глядя в пол, пояснил:
— Это секрет, мама. Вот когда я вырасту большой, тогда все объясню.
Не очень довольная причудами сына, Вера Николаевна решила оставить его на время в покое. Но, когда еще раз заметила, что обед Пети опять очутился в помойном ведре, она возмутилась:
— В конце концов ты объяснишь мне свое поведение или нет, негодный мальчишка?!
Петя молчал.
Возможно, так и держал бы Петя в тайне причину своего необычного поведения, если бы его поступками не заинтересовался отец.
— Подожди, Петя... Ведь я до сих пор думал, что ты меня и маму уважаешь, — сказал он, усаживая сына перед собой на стул. — Почему же ты не объяснишь нам, зачем опаздываешь к столу, выбрасываешь обеды и голодаешь? Рассказал бы, в чем дело, тогда, возможно, мама просто не стала бы звать тебя к столу.
— Я хотел, чтобы это было тайной, — буркнул себе под нос Петя.
— А-а-а, тайна! — многозначительно заметил Виктор Сергеевич. — Ну, раз тайна, тогда, конечно, другое дело... Хотя мне, по совести, очень обидно, что мой сын не пожелал посвятить меня в свою тайну...
—Знаешь, папа, тебе я, пожалуй, скажу!
— А ну, ну...
Петя подошел к двери, чтобы удостовериться, нет ли кого-нибудь за ней, и сказал:
— Видишь, я про одного северного путешественника книгу читал. В книге рассказывается, что, когда ему было еще только восемнадцать лет, он уже приучал себя по четверо-пятеро суток не есть, чтобы стать закаленным, чтобы уметь переносить голод. Вот и я тоже решил попробовать...
— Ну-ну, теперь ясно, теперь все ясно... — Виктор Сергеевич дотронулся до бородки и, немного подумав, добавил: — Вот ты сказал, что путешественнику тому было всего восемнадцать лет. А не скажешь ли ты, сколько лет тебе?
Петя смутился:
— Мне еще немножко маловато... Но мне уже десять лет...
— Действительно, маловато еще, чтобы пять суток не есть, — сказал Виктор Сергеевич. — Таким путем ты, пожалуй, скорее чахнуть начнешь, чем сил набираться.
— Да вот я проверить себя хотел, но разве нашу маму проведешь! Только один раз мне удалось полтора дня не есть... На ногах стоял, но коленки, знаешь, дрожали...
— Значит, коленки дрожали?
— Дрожали, — сознался Петя.
— Давай твердо договоримся: как только станет тебе восемнадцать лет, тогда, если захочешь, ты повторишь свои опыты, а сейчас пока воздержись. Это мой совет тебе. До сих пор советы мои ты ценил — не знаю, как на этот раз будет.
— Хорошо. Даю тебе слово, что буду ждать до восемнадцати лет, — твердо сказал Петя.
— Ну что ж, по рукам?— протянул свою руку Виктор Сергеевич.
— По рукам! — повторил Петя и звонко хлопнул рукой по ладони отца.
Но вскоре после происшествия с Эттаем и Тавылем Петя опять внушил Вере Николаевне подозрение своим странным поведением. В каждом его шаге, в каждом жесте сквозила таинственность. Он то и дело перешептывался с друзьями, осматривал свою меховую одежду; наконец спрятал в рюкзак отцовский бинокль. Там же мать обнаружила коробочку с гвоздями, молоток, иголку с нитками, связку нерпичьих ремней, самодельный наган. И что больше всего испугало ее — это спички.
«Э, нет, тут что-то неладно», — сделала вывод Вера Николаевна и показала рюкзак отцу.
— Ясно. Полярный путешественник собрался в поход, — нахмурился Виктор Сергеевич.
Как только Петя вернулся из школы, он сразу же услыхал голос отца:
—Зайди-ка, Петя, ко мне на минутку.
Петя подозрительно взглянул на подушку, под которой прятал рюкзак, и, стараясь придать себе непринужденный вид, вошел в кабинет к отцу.
— Ну, как у тебя дела? Завтра выходной день — может, сходим капканы на песца поставим? Ты же любишь охоту.