— А почему ж его забрали?
— Донес кто-то, что он ходил к тебе в лес, — ответил Максим, быстро натягивая на себя одежду.
— Всё допытывались, где ты, — повторяла бабка Наста.
Она не отважилась сказать страшную правду: Панаса выпустят, когда к ним придет отец.
Пусто стало в душе у деда. Безмолвие, сумрак и тоска заполнили хату.
Бабка Наста полезла в печь за огнем, чтобы зажечь лампу.
— Занавесь сперва окна, — тихо заметил старый Талаш.
Скитания по лесам сделали его осторожным.
— Со мной Мартын Рыль. В кустах остался. Скрывается, как и я. Пойду кликну его. А ты, Максим, покарауль во дворе.
В хате осталась одна бабка Наста. Она старательно занавесила окна, разложила на шестке огонь, чтоб приготовить ужин неожиданным гостям. Ее охватил страх: а что, если ворвутся легионеры? Страх не покидал ее все время, пока в хате оставались дед Талаш и Мартын Рыль.
А они сидели за столом и ужинали.
Весть об аресте Панаса глубоко взволновала деда Талаша. Он сидел мрачный, нахмурив свой морщинистый лоб, и думал.
— Вижу один способ выручить Панаса, — тихо сказал наконец дед, — самому отдаться им в руки. Для этого ж они так и сделали.
Бабка Наста тяжело вздохнула, подтверждая эту горькую правду.
На минуту тяжелая тишина воцарилась в хате.
— Есть и другой способ вызволить хлопца, — нарушил тишину Мартын Рыль. — О нем и нужно подумать.
Дед Талаш вдруг оживился.
— Правда твоя, Мартын! — И дед Талаш порывисто похлопал Рыля по плечу. — Но скажи, как это сделать?
— Подумать надо, — уклонился Мартын от прямого ответа. Но, видно, в голове его уже созрел какой-то план. — Знаешь, дядя Рыгор, — поднял он глаза на деда Талаша, — являться к ним не надо. И к кому являться? К этим прохвостам? Посадят самого, а хлопца выпустят или не выпустят — еще неизвестно. Нельзя им, поганцам, ни на грош верить. Пойти — это значит покориться им. Чирий им в бок!
— Вот и я так считаю, голубь… Эге ж! Так или этак, а жить нам спокойно не дадут… Ни ты, ни я оставаться дома не можем. — Понизив голос до шепота, дед сказал с волнением: — В лес надо перебираться, да не сидеть там сложа руки, не наблюдать спокойно со стороны, как они тут хозяйничают и распоряжаются нами.
Ни дед Талаш, ни Мартын Рыль не высказали своих мыслей до конца, но понимали друг друга очень хорошо.
— Ничего другого не остается нам, дядя Рыгор.
— Эх, ружьишка хорошего нет у меня! — пожаловался дед Талаш.
Рыль промолчал: он чувствовал себя как бы немного виноватым перед дедом Талашом за то, что обладает таким превосходным карабином, из которого можно выстрелить семь раз подряд.
— Но я достану себе ружье — настоящее, безотказное! — И дед Талаш стукнул кулаком по столу.
Немного помолчав, добавил, как бы отвечая на собственные мысли:
— Только одного ружья еще мало… мало, браток, одного, даже хорошего, ружья!
— Правда твоя, — кивнул головой Мартын.
В хату вошел Максим.
— Тихо и спокойно, — доложил он.
Мужчины стали совещаться. Усталость склоняла их к мысли заночевать здесь, чтобы завтра на рассвете двинуться куда-нибудь дальше. Так и сделали.
Максим снова занял свой пост, а дед Талаш и Мартын Рыль прилегли не раздеваясь.
Хотя дед Талаш сильно устал, но заснуть он сразу не смог. Поговорил немного с бабкой Настой, а потом долго думал о Панасе, о его освобождении из панской неволи да еще о том, как раздобыть себе хорошее ружье. Дедова фантазия немного разыгралась и своевольно переходила границы реальных возможностей. А потом он заснул тревожным сном.
На рассвете покинули хату, подались в лесные пущи. Лес и дебри полесских болот станут теперь их пристанищем и домом.
Неподвижно стоял густой омертвелый лес, плотно прижав вершину к вершине, переплетясь ветвями, накрывшись белым убором ломкой шелестящей изморози. Ни зверь, ни человек, ни птица не нарушали его утреннего зимнего покоя. Только где-то в гуще ветвей сухо потрескивал мороз, перескакивая с дерева на дерево. Начинало светать. Из мрака вырисовывались стройные стволы осин, шишковатые дубы, шершавые кривые березы, а между ними, как седые уродцы, выступали сломанные бурей высокие расщепленные деревья, пни с круглыми белыми шапками, с заостренными верхами. Белоснежными холмиками разбросались по лесу сугробы. Затвердевший на морозе снег скрипел под ногами деда Талаша и могучего Мартына Рыля. Шли они не спеша, выбирая наиболее глухие лесные дорожки и тропки, обходя опасные места. Шли молчаливо, углубившись в свои невеселые думы.
Дед Талаш — человек замкнутый. Своими мыслями он не с каждым поделится и обдумывает их неторопливо, основательно, особенно если дело касается чего-нибудь важного, и планы свои вынашивает долго. Но если он на что-нибудь решится, то уж не отступит, пока не добьется своего. Так вот и теперь. Как мать ребенка, вынашивал дед Талаш свою беспокойную думку. Сначала мелькала она перед ним смутно и несмело, но постепенно все более и более прояснялась, чаще и чаще занимала дедову голову, принимала реальную форму и настойчиво требовала своего выражения в практических действиях. Значительно способствовал этому и случай с его Панасом. Приспела потребность поговорить о своих планах с живым человеком, с таким, который смог бы понять деда и помочь ему, ибо замысел Талаша был такой, что требовал помощи отважных людей.
— Как ты считаешь, Мартыне, — нарушил молчание дед Талаш, начав немного издалека, — можно ли подобрать хороших хлопцев… ну, на манер небольшого войска?
Мартын Рыль взглянул на деда Талаша. Он догадывается, куда гнет старый. Ему интересно, как представляет себе это дело дед Талаш.
— Поищешь — людей найдешь, — уверенно гудит он и добавляет: — Да вот ты и я — уже двое.
— Эге ж! — откликается дед Талаш, а глаза его смотрят куда-то в глубину.
— Люди, дядя Рыгор, есть. Собрать их только надо. Да на правильную дорогу поставить, дать им хорошего командира.
— Вот я, голубе, и думаю про это.
Они умолкают задумавшись. Мартын ждет, пока дед выскажется до конца.
— Если будут люди, то командир найдется.
— Иногда один человек дороже многих десятков.
— Эге ж!.. Но один человек без общества — малая сила.
Снова притихли на короткое время.
— А не слыхал ты, — спрашивает дед, — что по лесам оружие закопано с немецкой войны, когда солдаты с фронта уходили?
— Ходят такие слухи… Наверное, есть… Говорят, и пулеметы припрятанные есть… А сколько оружия поразбирали да по дворам прячут…
— Если собрать людей, — развивает дед свою мысль, — то и оружие найдется.
Сменив и снизив тон, он приступает к самому важному:
— Слушай, голубе, скитаемся мы как неприкаянные, прячемся, как тараканы в щелях; в свою собственную хату, словно воры, крадемся. А что мы такое сделали? В чем наша вина? За что бьют и колотят нас? За что?
— Подожди, дядя Рыгор, придет весна — заколышется трясина на болотах, загудит лес, да так загудит, как он еще никогда не гудел.
— Но ведь само-то оно не сделается, Мартын.
И, понизив голос до шепота, дед Талаш заговорил словами, шедшими из самой глубины наболевшего сердца:
— Давай, Мартын, за работу возьмемся.
— Ну что ж. Я согласен. Только не знаю, что ты, дядя, надумал.
— Народ собирать, поднимать его в великий поход против палачей, насильников. За что мы должны терпеть? На что нам надеяться? Ждать, пока нас переловят поодиночке? Подумай: что такое мы, разбросанные по одному? Пыль, сухие листья, что ветер гоняет по полю. И первое, что я хочу сделать и в чем прошу твоей помощи, — это мой Панас. Дитя ведь он еще, — дедов голос задрожал, — за что же он страдает? Я не буду знать покоя, не отступлюсь, хоть голову сложу, пока не вырву сына из их поганых рук. А как вызволить его? Силой? Люди нужны. Хоть бы десяток отважных вооруженных людей. Я пойду искать этих людей, но ищи их и ты. И боже тебя упаси рассказать об этом врагу. Я прокляну тебя проклятием отца, и ты погибнешь!
Мартын глянул на деда Талаша и невольно ощутил страх. Дед Талаш слов на ветер не бросал. Глаза его горели неспокойным, мрачным огнем, они покоряли Мартына, лишали его воли.
— Дядя Рыгор! За пять человек я ручаюсь, найду их. Скажи только, где разыскать тебя и когда.
Дед Талаш сдвинул со лба шапку, будто она мешала ему думать, нахмурил брови, глаза его снова всматривались в безграничные просторы, как бы разглядывая грядущие события. После короткого раздумья он сказал:
— Отсчитай от сегодняшнего утра три дня. На третий день, когда совсем стемнеет, приходи к Долгому Броду и жди, пока не завоет волк: это буду выть я. (Дед Талаш умел искусно подражать волчьему вою.) Я буду выть три раза с перерывами. Вот как ты найдешь меня. Запомни это твердо.
— От сегодняшнего утра отсчитать три дня. На третий день, когда хорошо стемнеет, быть у Долгого Брода и ждать, пока завоет волк. Волк будет выть три раза с перерывами, и тогда я подойду к тебе.
— Эге, так! — подтвердил дед Талаш и долгим, испытующим взглядом глянул прямо в глаза Мартыну Рылю.
Мартын тоже всмотрелся в темные дедовы глаза, чувствуя их власть над собой, а потом невольно опустил голову.
— Чего ты, дядя, так смотришь на меня?
— Хочу увериться в тебе. Глаза твои мне говорят, что не обманешь.
— А если я не услышу, как воет волк возле Долгого Брода? — спросил Мартын.
— Тогда ожидай меня дома. Я найду тебя, если не управлюсь за это время.
— Ладно.
— Ну, голубе, бывай здоровый и счастливый. Смотри будь осторожен: тебя уже, наверное, разыскивают. Я буду надеяться на тебя. Иди же, разузнай, что у тебя там дома. Да помни, о чем мы говорили. Так на третий день в сумерках… Долгий Брод… Воет волк.
Мартыну сделалось не по себе, когда он снова услышал эти слова, произнесенные твердым голосом старого Талаша. Дед крепко, словно клещами, сжал руку своего спутника и товарища по борьбе. Он дал ему почувствовать, что есть еще сила в твердой и жесткой стариковской руке.