«Что же изо всей этой истории получится?» — стал соображать Андрей Иванович. Поступит планчик директору завода, а он когда-то работал начальником механического цеха и в молодости сам стоял у станка. Человек знающий. Сразу поймет, что Остолорский чепуху наплел. Конечно, ничего Остолорскому не будет, все знают, что в цехе он недавно работает и многого не освоил. Но все равно неприятно. Да, история!
В конторку вошел Остолорский и мрачновато посмотрел на мастера.
— Вы что, все еще читаете? Давайте.
«Сердится, — подумал Осипов. — А чего сердится? Думает, что я его критиковать буду. Я могу и не критиковать, да ведь ему же, дураку, хуже будет. Экий народ!»
— У меня есть серьезные замечания по вашему плану, — сказал Осипов.
— Слушаю, — сухо, официально проговорил Остолорский.
— Начнем с первого раздела…
Андрей Иванович говорил долго, неторопливо. Замолчал на минуту, вытаскивая платок, чтобы стереть пот, почему-то выступивший на лбу, и подумал: «Уж он-то бы не предупредил меня».
К удивлению Осипова, Остолорский спокойно выслушал его до конца, неопределенно мотнул головой — движение, показывающее скорее недоверие, чем одобрение, закурил папиросу — руки его при этом немного тряслись — и сказал грубовато:
— Я посмотрю, подумаю…
Осипова задела эта грубоватость, и он, вставая, произнес холодно:
— Да, следует подумать. Думать вообще никогда не вредно.
Телефон, стоящий на столе, зазвенел. Открывая дверь, Андрей Иванович услышал неожиданно тихий голос начальника цеха. В этом голосе не было прежней уверенности, а чувствовался скорее испуг или робость:
— Да! Да, Остолорский. Я вас слушаю.
НА СИБИРСКОМ ТРАКТЕ
Стояли лютые январские холода. Земля была покрыта блестящей заледенелой коркой, по которой катился гонимый ветром зернистый снег. Сквозь белесую дымку слабо светило холодноватое солнце.
Возле сельской чайной, расположенной на большом сибирском тракте, часами простаивали грузовые автомашины. Одни уходили, подходили другие. Шоферы, небритые, уставшие, торопливо взбегали по крутым ступенькам в длинное деревянное здание с широкими окнами, обросшими льдом, сквозь который за тюлевыми занавесками едва виднелись спины людей.
В чайной было тепло, светло, хотя и грязновато: на полу не просыхала вода от валенок, на столах горками лежали тарелки с объедками и немытые стаканы.
Шоферы подшучивали над толстой краснощекой буфетчицей и двумя молоденькими официантками, которые ходили с наигранно хмурыми лицами и отвечали: «Не говорите глупостев. Мы не из тех, чтоб слушать такое».
В любое время, когда бы только была открыта чайная — а она была открыта с утра до позднего вечера, — проезжие, иззябнув на большой дороге, ели горячий суп. Потом им подавали второе — котлеты или пельмени — и неизменный чай. Пассажиры пили пиво и дешевенькое красное вино, а шоферы вздыхали, глядя на них, но пить не решались.
В этот день в чайной, у дальнего столика, несколько часов подряд сидел мужчина лет тридцати пяти в потрепанном пиджаке. Был он среднего роста, большеголов, широкоплеч и смотрел на всех внимательно и грустно. Мужчина съел не спеша две порции пельменей, старательно окуная каждый пельмень в горчицу, подошел к соседнему столику и спросил: «Никто не едет до Евгеньевки?» Ему ответили: «Не едем». Этот же вопрос он задал шоферам, сидящим за двумя другими столиками. Услышав и от них отрицательный ответ, снова сел на свое место. Съел еще одну порцию пельменей и, заплатив официантке, сидел и посматривал в окно.
В чайную ввалился высокий большерукий парень в замасленной стеганке и брюках галифе. Подошел к буфету и, подмигнув буфетчице, сказал басом:
— Горячий привет, Раечка! Налей-ка стаканчик!
Выпив и тяжело выдохнув воздух, пробасил:
— Наливаешь какого-то квасу кислого.
Потом подошел к столику и крикнул:
— Машенька, дорогая, принеси-ка что-нибудь погорячее. Вся душа вымерзла.
Официантка нахмурилась, но не выдержала и улыбнулась:
— А хвастался, что не боишься морозу.
— Сегодня холодно бедному холостяку. Ты неси давай, неси.
Ел он быстро, с аппетитом, причмокивая. На вопрос большеголового мужчины: «Вы не до Евгеньевки?» — ответил:
— Дотуда. А чего?
— Не подвезете?
Парень помедлил, видимо набивая себе цену, и буркнул:
— Ладно. Вот поем, и поедем.
Выходя из чайной, парень, усмехнувшись, сказал буфетчице:
— Прощай, любовь моя!
— Иди, иди, — недружелюбно отозвалась буфетчица, — знаем твою любовь.
У машины он обернулся к мужчине:
— На склянку дашь?
— Это на пол-литра, что ли?
— Ну да. Ездишь на попутных, — значит, должен знать, что шоферу надо.
— Смотря какому шоферу.
— Ладно, садись в кабину.
Минут через пять мотор надсадно, будто задыхаясь, затарахтел. Шофер стремительно сел в кабину, шумно захлопнул дверцу и спросил у пассажира:
— Что такой короткий полушубок надел? А если б в кузове ехать пришлось?
— Да уж вот только такой достал.
— Сколько заплатил?
— Пятьдесят четыре.
— Я за свой тридцать пять отдал. А мой куда лучше твоего. Видишь, какой шик. Уметь надо…
Машина мчалась вовсю. За стеклами кабины мелькали приземистые деревянные дома, кажущиеся почти черными среди снега, заборы, голые ветки кустов, столбы с толстыми, белыми от инея проводами.
Откуда ни возьмись появилась коротконогая лохматая собачонка. Она перебегала дорогу. Шофер «наддал газу», но собачонка все же сумела выскочить из-под колес и, разозленная, сердито затявкала где-то сбоку.
— За собак не отвечаем, — ухмыльнулся шофер, оголив крепкие белые зубы.
Пассажир что-то хотел сказать, но передумал и, хмыкнув, еще глубже уткнулся в воротник полушубка.
Вот слева показались длинные здания с маленькими, как смотровые щели, оконцами — коровники, и машина выехала в поле. В кабине подул ветер.
— До самой Евгеньевки? — спросил шофер.
— До самой…
— Живешь там?
— Нет… В гости я. Погостить еду. До Савватеевки на леспромхозовской машине доехал. Андреевского леспромхоза. Слыхал, наверное? Хотел дальше на автобусе. А мне говорят, что он уже ушел час назад и следующий будет через сутки. Пришлось сидеть в чайной и ждать.
— Ну и хорошо, что запоздал, — шофер скосил глаза на пассажира. — Хоть мне на магарыч будет. С этими автобусами совсем халтурки лишишься. Так, что ли? А ведь я сегодня думал в ночь выехать, да начальство заставило выехать рано утром. На твое счастье. Надоело небось в чайной-то сидеть?
— Нет, не скажу. Я, видишь ли, люблю иногда посидеть в чайной. Особенно в каком-нибудь незнакомом селе. Сидишь, вокруг тебя люди. Ты их не знаешь, и они тебя не знают. Не спеша закусываешь, смотришь на людей. Вроде отдыха. Только чтобы народ был спокойный.
— Чудной ты какой-то.
Достав пачку папирос, шофер спросил:
— Куришь?
И, услышав в ответ: «Курил, да бросил», снова ухмыльнулся, сунул папироску в зубы. Левой рукой он крутил баранку, а правой с ловкостью акробата вынул спичку, чиркнул ее и прикурил.
Кабина быстро наполнилась дымом.
— Сейчас, браток, Петрухино будет, отдышимся, — успокоил шофер. — Ты по этой дороге не ездил? Ну, а я все тут изъездил вдоль и поперек. Не веришь, даже собак в селах знаю. Но они меня боятся, дьяволы.
Видя, как пассажир отворачивает лицо к двери, шофер советует:
— Опусти стекло. Вон за ту ручку… Я вижу, ты совсем не переносишь дыма.
— Да у нас тут слишком уж дымно, и вином попахивает.
— А что? — встрепенулся шофер.
— Зря ты в дороге пьешь.
— Ни-че-го. Тут никакой милиции нет. И что для меня стакан красного? Ты ведь небось тоже сегодня пить будешь?
— Я почти не пью. У меня с желудком не в порядке.
— Во встреча будет! Представляю. Как вы хоть подружились-то?
— На фронте. Вернее, сперва мы с ним возле Новосибирска служили. В одной роте. А потом на фронт угодили вместе. Почти до самой Германии одной дорогой прошли.
— Так, так…
— Парень он боевой был. Толковый, в общем. Потом меня ранило, и уж после того я с Иваном — его Иваном звать — не служил больше. Ну, переписывались, понятно. Раньше частенько, а потом, как говорят, реденько. Один раз в городе встретились. Он куда-то спешил, и поговорить толком нам не пришлось. В прошлом году мы почти не переписывались. Я получил от него одно или два письма и сам написал не больше. Эти последние письма, как бы тебе сказать, немножко странными мне показались. Балуется, наверное. Он и раньше любил язык чесать. В гости все время приглашал, вот я и собрался. К брату заодно заехал, он в Орловской эртээс живет.
Они помолчали, сосредоточенно глядя через стекло. Дорога была укатанная, блестящая. Слева стоял угрюмый стройный сосняк, справа — березки и кусты, обсыпанные снегом, упирались в дорогу белой зубчатой стеной. Все было торжественно и неподвижно.
— Смотри-ка, как красиво, — сказал пассажир.
— При такой красоте дважды два книзу головой встанешь, — хмуро отозвался шофер. — Ишь кривляет. Это она речку огибает. Сейчас деревня будет, маленькая, эдак домиков в двадцать. От нее дорога прямей. Быстрее поедем.
— А Евгеньевка — большое село?
— Порядочное. Райцентр все-таки. Центральная улица, улица Ленина, наверное, километра на два тянется. Ну и по бокам от нее всякие улицы есть. Приятель-то у тебя на какой живет?
— На Октябрьской.
— На Октябрьской? — переспросил шофер. — Интересное дело. Я тоже на Октябрьской живу, дом номер тринадцать — нехорошая цифра.
— Ну, а мне надо тридцать три.
— Тридцать три. Это чей же дом? Что-то не соображу.
— Киприн Иван. Иван Емельяныч.
— Ты что же это, к Ванюшке Киприну едешь?
— А ты знаешь его?
— На́ тебе! Живу на одной улице, рядышком, как это говорится, да не знать! Очень даже знаю. Парень компанейский. Но бражки тебе с ним попить придется.
— Он же мало пьет.
— Кто-то другой мало, а Ваня Киприн закладывает — будь здоров. Может, ты подпутал, не к нему едешь?