Тишина царила мертвая. Все стояли и ждали в напряженном молчании.
На отдельной небольшой возвышенности в центре круга, образуемого его войсками, стоял Шамиль. На этот раз он был одет в старую черкеску, босой, на голове чалма. Вокруг него — самые близкие лица и муллы.
Тут же чернела глубокая яма, вырытая за ночь. Подле ямы белели грудой сложенные доски.
Шамиль подошел к краю ямы и поднял руки в знак того, что он желает говорить. Все насторожили слух.
— Братья мои, — раздался отчетливый, слышимый на большое расстояние голос имама. — Желаете ли вы, чтобы Аллах отвратил лицо свое от нас и предал бы во власть гяурам? Желаете ли вы, чтобы пришли неверные в ваши аулы, отняли бы ваших молодых жен и дочерей, а младенцам вашим разбили головы о камни? Согласны ли вы, отдав оружие врагам, обратиться во вьючных животных и, обливаясь потом, таскать на спинах камни для стен их крепостей и вокруг их рыть глубокие рвы? Хотите ли вы видеть в ваших аулах на тех местах, где стоят ныне наши святые мечети, христианские храмы? Легко ли вам будет смотреть, как стая свиней начнет бегать по могилам ваших предков и нечистыми своими рылами нюхать возложенные на них надгробные памятники? Отвечайте, хотите ли вы всего этого?
Шамиль на мгновение умолк. Словно ропот моря, глухо промчались по рядам протестующие возгласы, промчались и смолкли. Шамиль продолжал:
— Вы ропщете, вы не соглашаетесь, но что вы делаете, чтобы всего этого не случилось? Ничего или почти ничего! Вместо того чтобы биться с врагами до последней капли крови, вы при встрече с ними спешите скорее расстрелять ваши патроны и затем бежите в разные стороны, не пытаясь даже вступить с русскими в единоборство. Вид штыков отнимает у вас всякую бодрость. Стыдитесь, воины пророка, разве так подобает вам вести себя, если вы действительно желаете достигнуть свободы? Аллах любит храбрых и ненавидит трусов. Он недоволен вами и посылает победу врагам, чтобы тем вразумить нас и заставить свято чтить его заповеди. Вот видите эту яму? Я, имам Чечни и Дагестана, добровольно схожу в нее и буду находиться в ней три дня и три ночи. Я буду молиться за народ наш, но и вы молитесь. Именем пророка приказываю вам, чтобы пока я нахожусь в моей временной могиле, — он указал пальцем на яму, — ни один из вас не посмел бы сойти с своего места. Наибам поручаю следить за этим. Ослушников ожидает смерть. Такова моя воля.
Окончив речь, Шамиль, поддерживаемый двумя муллами, осторожно спустился по приставленной лестнице на дно ямы. Как только он скрылся из глаз, присутствовавшие на холме друзья имама поспешили заложить отверстие досками, поверх которых набросали землю. Получилась настоящая могила. Для пропуска воздуха сбоку была оставлена сколоченная из досок труба. Когда могила была засыпана, четыре муллы принялись пронзительно выкрикивать слова молитвы. Народ слушал внимательно, с затаенным ужасом поглядывая на свежую насыпь могилы, под которой в глубоком мраке сидел теперь имам, принявший на себя грехи народа и за него подвергший себя жестокой пытке.
Три дня и три ночи собравшиеся на склон вершины горцы простояли на одном месте, не спуская глаз с роковой могилы. Ноги у них одеревенели, от жажды и голода губы у многих почернели и растрескались, но, помня строгий приказ Шамиля, никто из них не осмелился покинуть ряды. На третий день утром стоявшие у края могилы муллы услыхали глухой голос имама, приказывавшего выпустить его. Десяток лопат жадно схватились за работу, и в несколько взмахов земля была сброшена, доски разобраны, и через минуту Шамиль показался над ямой. Он был страшно бледен. Щеки его осунулись, глаза ввалились. Как только голова имама в белой чалме поверх папахи показалась из отверстия, неистовый исступленный рев многотысячной толпы потряс воздух. Ни один мускул не дрогнул на лице имама, только глаза его гордо сверкнули, и, обведя толпу проницательным, властным взглядом, он еще надменнее поднял голову в сознании своего могущества и власти над покорным его воле человеческим стадом, все более и более начинавшим приходить в экстаз. С минуту он стоял неподвижно, облитый лучами солнца, но вот медленно поднялась вверх рука его, и по этому знаку ревущая толпа сразу умолкла. Наступила мертвая тишина, в которой каждое слово имама отдавалось громко и отчетливо.
— Нет Бога, кроме Бога, и Магомет — пророк его, — начал Шамиль и, сделав это необходимое вступление, заговорил резким, властным голосом.
Он говорил долго, и каждое слово имама проникало в душу жадно слушавшей его толпы.
В красноречивых, образных выражениях поведал Шамиль о своих страданиях под землей, о горячих молитвах, возносимых им к Аллаху. Молитвы эти не прошли даром: по неизречимой милости к своему верному слуге, лучезарный пророк Магомет явился ему в его заточении и беседовал с ним. Шамиль от имени пророка начал бросать в лицо народу оскорбительные упреки.
— Жалкие, трусливые бараны, — запальчиво выкрикивал Шамиль, бешено сверкая глазами, — зачем вы осквернили святость оружия, беря его в свои трепещущие страхом руки? Так говорит пророк. Не шашки и кинжалы подобает держать вам, а веретено; сбросьте черкески воинов, наденьте женские шальвары и ступайте пасти коз. Разве вы воины? Вы даже не мужчины. Гяуры, которые, как псы, должны бы лизать ваши ноги, бьют вас по лицу, и вы терпите… Позор на вашу голову… Проклятье вам, трусливые чакалки. Подумайте о том, что скажут ваши сыновья и внуки, когда они станут взрослыми. Страдая под владычеством гяуров, они будут проклинать вас. Они скажут: «Наши отцы могли бы не допустить того, чтобы мы теперь унижались перед неверными, они могли бы прогнать их из страны нашей, но не сделали этого, кто из трусости, кто из лени, кто из корыстолюбия, предпочитая русские рубли свободе. Будь же они прокляты, наши отцы, осудившие нас на такое горе. Они недостойны лежать в святой земле, пусть кости их гниют, как падаль». Вот, что скажут ваши дети.
Излив целый поток отборной брани на головы притихнувших воинов, Шамиль, наконец, утих и заговорил спокойным голосом.
— В чем причина последних наших неудач? — задал он вопрос и сам же ответил: — Единственно лишь в том, что обыкновенно при встрече с русскими только незначительная часть наших дерется как следует, остальные же остаются в ожидании. Если мюридам удается опрокинуть русских, тогда находящиеся в роли зрителей бросаются им на помощь и довершают истребление гяуров, если же наоборот, — то они без зазрения совести переходят на сторону русских и униженно просят пощады.
Русские знают это, — говорил Шамиль, — а потому не придают значения многолюдству наших войск; они только стараются об одном: поскорее опрокинуть передних, вперед уверенные, что когда те будут смяты, задние беспрекословно положат оружие. Но Магомет более не желает терпеть такого вероломства, — торжественным тоном заключил Шамиль, — и он приказал мне на будущее время все те аулы, которые будут поступать подобным образом, без всякой пощады предавать огню и мечу. Я обещал в точности исполнить его волю. Клянусь бородою пророка, отныне я буду беспощаднее Израиля. Вы хотите мира и спокойствия. Я дам вам мир вечный. Я успокою вас навсегда. Я отниму ваших жен и отдам тем, кто сумеет защищать их, вашим имуществом и стадами я наделю тех, кто достоин богатства. Так велел мне Аллах, и так я сделаю.
После короткой паузы Шамиль заговорил о вражде, происходившей постоянно не только между отдельными племенами, но и родами, о кровавой мести, мешающей сплотиться всем против одного общего врага. Он высказал много очень дельных мыслей, и, не отрицая святости векового обычая — канлы, вместе с тем настаивал на необходимости временно, до изгнания русских, прекратить всякое кровомщение.
— Тот, кого обидят, пусть явится ко мне, я рассужу его дело и накажу обидчика. Накажу жестоко и без всякого лицеприятия, хотя бы это был мне самый близкий человек. Я приму жалобу от самого последнего бейгуша на самого знатного наиба, и если жалоба окажется правильной, удовлетворю жалобщика лучше, чем он сам бы желал. Но зато, знайте и помните, если кто из вас осмелится искать правды у концов своего кинжала, он понесет тяжелую кару. Когда враги со всех сторон, как вода, просачиваются в нашу страну, жизнь каждого мусульманина особенно драгоценна, и никто не вправе отнимать ее. Лишать жизни по настоящим временам мы можем и должны только изменников или закостенелых преступников. Помните это все.
В заключение Шамиль объявил отныне смертную казнь каждому, кто из мщения убьет одноплеменника.
Более часа продолжалась речь имама, но наконец даже его могучая натура изнемогла, и он в бессилии упал лицом на землю. С ним случился припадок его обычной болезни, вселявшей в его последователей суеверное благоговение.
Николай-бек не присутствовал при всей этой церемонии, он сказался больным, и вместо того, чтобы три дня томиться под открытым небом, как остальные воины, все время пролежал в сакле. Такое уклонение могло набросить на него тень в глазах Шамиля, но теперь ему было это все равно. Им овладела глухая апатия и равнодушие ко всему окружающему. Шум и гомон толпы, возвращающейся в аул, возвестил Николай-беку об окончании джамаада. Вскоре пришел хозяин сакли, в которой гостил Николай-бек, и в волнении принялся рассказывать своему гостю обо всем им виденном и слышанном, но Николай-бек отнесся к его рассказу без всякого внимания.
Изучив натуру горцев, он отлично понимал, что все эти фокусы, проделываемые имамом, не приносили делу газавата никакой существенной пользы; они, правда, фанатизировали толпу, но ненадолго, до первого боя. Русские штыки и ядра очень скоро расхолаживали правоверных, и, потерпев два-три поражения, они спешили с изъявлением покорности.
Словно пелена спала с глаз Николай-бека, и он сам недоумевал теперь, каким образом еще так недавно мог верить в успех мюридизма.
К Шамилю Николай-бек продолжал питать чувство уважения за его светлый ум, настойчивость и железную энергию, но горцев презирал от всей души.