Казаки стреляли спокойно, не торопясь, тщательно прицеливаясь, и ни один выстрел не пропадал даром. Несколько раз чеченцы, собравшись кучей, с гиком и воем бросались с шашками наголо в атаку на залегших за своими конями казаков, но всякий раз меткий огонь казачьих ружей принуждал их отступить. После трех-четырех попыток, при которых горцы потеряли до десяти человек ранеными и убитыми, они убедились в бесполезности дальнейших атак и поспешили уйти из-под выстрелов. Собравшись на почтительном расстоянии, где меткая казачья пуля не могла их настигнуть, горцы собрались в тесный кружок для обсуждения дальнейшего плана наступления.
— Ишь, сбились в кучу, галдят, гололобые, видно, не привыкли к казачьему угощению, — злорадно проговорил Пономарев, тщательно продувая ружье и приготовляясь его вновь зарядить.
— Недаром пословица стариками слажена: как, мол, щука не хитра, а не съест ерша с хвоста, — засмеялся никогда не унывающий Шамшин.
— Беспременно подавится, вот так же, как и они, нехристи гололобые.
— Его благородие, я думаю, уже теперь к Тереку подъезжает.
— Пожалуй что. Гляди, часа через полтора и подмога придет.
— Лишь бы засветло подоспели. До ночи мы легко продержимся. Зарядов много, знай постреливай.
— А ночь придет, — плохо будет, они нас тогда как хозяйка курей по ночам с насеста ловит, — голыми руками похватают.
— Ну, голыми-то руками нас и ночью не возьмешь, а что перебить нас им тогда легче легкого будет, это верно.
— Глядись-ко, опять загоношились: чтой-то, анафемы, придумали.
Казаки встрепенулись и принялись зорко следить за всеми действиями врагов.
Они тотчас же заметили, что чеченцы разделились. Человек пять, забрав лошадей, повели их подальше в сторону и, стреножив, пустили пастись, а сами уселись в кружок караулить. Остальные с ружьями в руках, рассыпавшись, начали осторожно ползком подбираться к казакам.
— Ишь, черти гололобые, это они, анафемы, с нас же, казаков, манеру взяли в пешем строе наступать; дошлый народ! — воскликнул Шамшин. — Поглядим, что дальше будет. Ишь, ползут, как словно змеи. Ползите, ползите, мы вам сичас носы-то отстреляем.
Чеченцы тем временем подползли на расстояние ружейного выстрела и открыли частую стрельбу.
Первые их выстрелы были направлены на казачьих лошадей и произвели между ними страшный переполох. Раненые животные, обезумев от боли, начали судорожно биться, вскакивать, вырываться, причем одному, Гнедко Дорошенко, слегка раненному в заднюю ляжку, удалось вырваться и уйти. Чеченцы перехватили его и с торжеством увели к своим лошадям.
Этот случай произвел на Дорошенко и на остальных казаков тяжелое впечатление. Чтобы прекратить страдания своих раненых лошадей, казаки принуждены были прирезать их. С этой минуты конские трупы могли служить казакам весьма надежной охраной от неприятельских выстрелов, которые между тем становились все назойливей. Пули с жалобным визгом то и дело проносились над головами казаков, которым с каждой минутой становилось все труднее и труднее отвечать на сыпавшиеся на них выстрелы. Стоило кому-нибудь хоть чуть-чуть высунуться из-за конской туши, чтобы прицелиться, как на него сыпался целый град пуль. Уже двое из казаков были ранены: сам Дорошенко в левое плечо и Пономарев, у которого чеченская пуля пробила щеку, повредила язык и вышибла несколько зубов. Рана была тяжелая, но Пономарев сохранял свое обычное спокойствие и как ни в чем не бывало продолжал спокойно и внимательно постреливать из своего ружья, флегматично отплевывая набегающую ему в рот кровь.
Между тем время шло, а подмога не приходила. Напрасно то и дело оглядываются казаки, с минуты на минуту поджидая появления русских, чутко прислушиваются, припадая ухом к земле, не послышится ли отдаленный топот, — все напрасно. Расстилающаяся за ними пустыня безмолвна, как угрюмый свидетель, терпеливо ожидающий развязки. Солнце медленно, но неудержимо склоняется к западу. Скоро наступит ночь, а с нею и конец.
Жалобно посвистывают пули, быстро уходят минуты за минутами, а с ними и последние надежды.
Длинные тени, протянувшись от подножия гор, поползли по долине; солнечный шар из золотого постепенно превращается в ярко-багровый и быстро опускается за облитый пурпуровым светом далекий каменистый кряж, и чем темнее и гуще тени внизу, у подножия гор, тем ярче горят, словно расплавленное золото, уходящие в поднебесье вершины. Вдруг горцы, словно по команде, перестали стрелять. Наступила зловещая тишина, продолжавшаяся не более пяти минут, и вот раздался унылый, как бы плачущий голос:
— Ля иль Алла, иль Алла Магомед Рассуль Алла, — затянул он, и этот припев отозвался в душе казаков звоном похоронного колокола. Первому голосу начали вторить другие, и скоро вся долина наполнилась протяжным, душу надрывающим воем. — Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, — то замирая, то вновь разрастаясь и усиливаясь до степени вопля, не смолкая ни на минуту, гремел по долине полный фанатизма, непримиримой ненависти и кровожадного торжества мусульманский призыв к убийству и мести. С каждым мгновением пение становилось все более и более диким и звериным, чувствовалось, как певцы распалялись все сильнее и сильнее, возбуждаемые собственным голосом.
— Ну, братцы, молись Богу, — конец пришел, — спокойным, как бы даже радостным голосом произнес Дорошенко. — Простите, православные, в чем согрешил перед вами, — добавил он, становясь на колени и кланяясь до земли товарищам.
— Бог простит, — хором отвечали ему остальные, — прости и нас, Христа ради.
— Что ж, братцы, мы так, значит, в компании и на тот свет пойдем? — остался до конца верен себе всегда веселый и неунывающий Шамшин. — Ну, Господи благослови. Грехи Ты мои знаешь, какие можно, прости, а какие нельзя, то Ты и то прости, потому грешил-то я больше по глупости своей. Хорошенько и сам не знал, что делал.
— Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, — как-то вдруг особенно грозно раздался несмолкаемый все время вопль, и в ту же минуту огненный диск солнца, как бы не желая быть свидетелем готовящегося злодеяния, словно нырнул за сразу потемневшую вершину. Одновременно с этим точно чья-то невидимая рука задернула черную занавеску, наступил мрак, в недосягаемой глубине небес ярко засверкали трепетным светом бесчисленные мириады звезд. Пение замолкло, и вместо него послышался шорох множества быстро бегущих ног и лязг выхватываемых из ножен кинжалов и шашек.
Казаки вскочили на ноги и, в свою очередь обнажив шашки и прижавшись спинами друг к другу, молча ждали нападения, решив дорого продать свою жизнь.
"Вот она, смерть", — мелькнуло у каждого из них в мозгу, но мысль эта не заставила сильнее забиться их сердца.
Приблизившись на несколько шагов, чеченцы испустили пронзительный визг и, махая шашками, бросились на казаков. Словно огромная волна нахлынула, яростно вскипела, и затем все стихло.
Не жалея понукал Спиридов своего коня, но не личный, животный страх гнал его, а опасение за судьбу покинутых им казаков. Чужие люди, которых он до сих пор никогда не видел, сделались ему за эти два дня, проведенных среди постоянной опасности, почти родными. При мысли, что они в эту минуту бьются на живот и на смерть с вдесятеро сильнейшим врагом, что спасение их зависит от него одного, им овладело болезненно-тревожное нетерпение. Ему казалось, будто Карабах никогда не скакал так тихо, как сегодня, и в нем подымалось озлобление против своего любимца, он принимался нахлестывать его изо всех сил, до утомления руки.
Вдруг Карабах громко и протяжно засопел носом, стонущие вздохи вырвались из его груди, он сделал еще два-три невероятных, коротких скачка и затрусил слабой колеблющейся походкой, странно подергивая головой вниз.
Только теперь Спиридов опомнился и пришел в ужас. Мысль, что он загнал коня и что Карабах может пасть, заставила похолодеть его. Остаться одному, пешком, в местности, где каждую минуту мог встретиться неприятель, с необходимостью переправиться через бурную реку представлялось более чем опасным.
Одновременно с этим в Спиридове разом проснулась его любовь к своему коню и глубокая к нему жалость. Он поспешно соскочил с седла и посмотрел на Карабаха тревожно-испытующим взглядом. Конь был весь черен от поту, начиная от концов ушей до щеток задних ног; глаза его помутились, и в них отражалось страдание. Из трепещущих ноздрей просачивалась кровь. Тяжелое дыхание со свистом вырывалось из груди, и бока судорожно раздувались, как кузнечные меха во время усиленной работы. Спиридов поспешил отпустить подпруги, вынул изо рта удила и несколько раз провел двумя пальцами по переносью. Карабах фыркнул. Петр Андреевич облегченно вздохнул. Непосредственной опасности не было. Необходимо было только немного провести коня в поводу, дать отдышаться, и затем можно было не только ехать, но в крайности даже пустить вскачь на недалекое расстояние.
Несколько минут Спиридов шел очень тихо, едва переступая с ноги на ногу, но по мере того, как лошадь приходила в себя, он ускорял свой шаг. Мысль об оставленных казаках по-прежнему не покидала его. Вдали послышался глухой, неопределенный гул. С каждым шагом вперед гул яснел, переходя в грохот. Словно где-то далеко-далеко сыпались груды камней на твердый грунт. Почуяв воду, Карабах поднял голову, насторожил уши и глухо заржал. Он весь оживился, затряс головой и, рванувшись вперед, едва не вырвал поводья из рук Спиридова. Чтобы его успокоить, Петр Андреевич снова сел в седло и небольшой рысью направился к речке. Вот забелела вдали, среди нагроможденных друг на друга гранитных глыб сверкающая масса воды; с головокружительной быстротой несется она среди пены через гребни черных остроконечных камней, торчащих по всему руслу. Чувствуется, как все дрожит кругом от напора неистово клокочущих волн, от их нескончаемого чудовищного грохота и рева.
Спиридов попридержал коня и осмотрелся. Прямо против того места, где он стоял, река, сдавленная скалами, образовала ряд невысоких порогов, не позволявших и думать о переправе. Надо было отыскивать более удобное место. Он повернул коня и поехал по берегу, внимательно отыскивая следы брода. Его очень скоро удалось найти по отпечаткам конских копыт и колеям от арб, ясно видневшимся на мокром песке. В этом месте река была ниже и течение ее значительно спокойнее. Осторожно, едва сдерживая рванувшуюся к воде лошадь, съехал Спиридов в реку и отдал поводья. Весь дрожа от нетерпения, припал Карабах к холодным струям, время от времени глубоко, почти до глаз, с наслаждением окуная в них свою морду. Наконец, утолив жажду, он весело поднял голову, насторожил уши, внимательно покосился на расстилающуюся перед ним водную поверхность и, потянув поводья, медленным, осторожным шагом побрел, обнюхивая воду и пофыркивая, наперерез теченью.