— А Иван Макарович разве тоже грустит? — спросила княгиня, по-видимому, вполне равнодушным топом, но в то же время настораживая уши.
— Грустит, а вместе с тем какой-то раздражительный становится. Другой раз не поймешь, чего ему и надо. Прежде с утра до ночи у нас торчал, с Анютой, а теперь бывает так, что он за весь день на какой-нибудь час зайдет, посидит и уйдет. Правда, у того теперь дело есть: из главной квартиры пришел указ штуцерную команду стрелков составить, вот я ему и поручил это дело, другому некому: в штаб-квартире все больше старички остались, молодежь на линии да и отрядах, а дело новое, молодое, молодому и делать надо, только он уж слишком усердствует… А впрочем, — перебил сам себя старик, — и то сказать, служба прежде всего, успеет с женою насидеться, вся жизнь впереди. Я молодым тоже был, уж на что любил свою покойницу, а как дело серьезное дадут, сразу и любовь, и нежность побоку. Целыми днями домой и носа не показывал. Жена, бывало, корить начнет, плачет, а я ей на это: "Степушка — ее Степанидой звали — не горюй, не тужи, понапрасну не блажи. Подумай сама, могу ли я иначе поступать, как не по присяге, и как я буду с солдата требовать, что бы он все дела забывал службы ради, если я, его офицер, сам буду бабиться да на печи есть калачи. Вот дай срок, управлюсь — опять твой, вся твоя власть надо мной". Вот у Вани такая же черта характера, и я не виню его, не осуждаю, напротив, всякой хвалы достойно, не правда ли, Аня? — лукаво подмигнул полковник, подтолкнув локтем сидевшую подле него в глубокой задумчивости Аню.
Та медленно и вопрошающе подняла голову. Она плохо расслышала вопрос отца и, чтобы скорей от делаться от него, машинально ответила:
— Да, конечно, папаша, вы совершенно правы.
— Еще бы, — слегка недовольным тоном сыронизировал Панкратьев, заметивший невнимание к его словам со стороны дочери, — покорнейше благодарю за похвалу.
Он слегка надулся и замолчал. Молчала и Аня. Княгиня зорко взглянула на ее лицо и заметила в нем выражение скорбного недоумения, которого прежде она никогда не видела.
"Между ними что-то произошло или происходит, — подумала она, — они все трое недовольны друг другом, хотя и скрывают это".
Дверь отворилась, и вошел Иван Макарович.
— А, господин службист, насилу то пожаловали! — приветствовал его полковник с добродушным сарказмом. — Слышал, слышал, как вы все утро со своими штуцерными палили. Ну, что, как они теперь? Чай, каждой мухе промеж ушей попадут? Наловчились?
— Не совсем-то, — спокойно, не замечая тона насмешки, отвечал Колосов, — хотя, правду надо сказать, успех громадный.
— Ну, еще бы, — с едва уловимой иронией согласился Павел Маркович, — иначе и быть не могло. Однако хорошо, что ты пришел, а то мы тут все расхандрилисъ. Княгиня сегодня такая ко мне приехала, я думал, уж не несчастие ли какое случилось. Волнуется, что до сих пор вестей от Валиева нет.
— А! — равнодушно протянул Колосов и уселся у окна.
С самой первой минуты появления Ивана Макаровича в комнате княгиня зорко наблюдала за ним и за Аней и нашла, что в их отношениях друг к другу наступила какая-то перемена. Они точно дулись друг на друга и были чем-то взаимно недовольны.
"Должно быть, маленькая ссора влюбленных, — подумала она. — Точно дети, но это забавно".
Она улыбнулась и продолжала свои наблюдения.
— Ты что такой нынче сердитый? — спросил Панкратьев, искоса наблюдая за Колосовым.
— Так, ничего. Пустяки. Маленькую схватку имел с одним господинчиком, — нехотя отвечал Иван Макарович.
— С кем? Уж не с Богученко ли?
— С ним самым, — мотнул головой Колосов и добавил: — Скверный язык у него.
— А что?
— Так, ничего. Не стоит говорить, — отвечал Колосов и при этих словах мельком, но с особенным выражением скользнул взглядом по сидевшей наискось от него княгине. При этом взгляде она инстинктивно и сразу поняла, что причиной столкновения Колосова с Богученко был не кто иной как она, или, вернее сказать, какая-нибудь сплетня о ней, пущенная хорунжим. Казалось, Панкратьев и Аня тоже так же поняли, потому что не стали больше ни о чем рас спрашивать.
— А с линии хорошие вести, — заговорил Павел Маркович другим тоном — с очевидной целью дать разговору иной оборот. — Генерал Фези занял Хунзах. Теперь нам за Аварию опасаться нечего, и мы можем начать и теснить Шамиля с двух сторон.
— Значит, ожидаются большие дела? — спросил с какой-то особенной торопливостью Колосов.
— Да, должно быть. Шамиль теперь в Ашилте, и барон Розен, наверно, захочет или захватить его, или отбросить в глубину гор, подальше от Аварии.
— А как будет со штуцерной командой, когда пред полагать ее отправить?
— Не знаю хорошенько. Я послал спросить; должно быть, скоро, а что?
— Я хочу попросить вас, полковник, — перешел вдруг на официальный тон Иван Макарович, — позволить мне самому вести ее.
— Тебе? — удивился Павел Маркович. — С чего это ты вздумал?
Княгиня торопливо взглянула на Аню; та сидела бледная, низко опустив голову над работой, которую держала в руках. Пальцы ее дрожали, и все лицо выражало болезненное недоумение. Колосов тоже был бледен и, видимо, делал усилия над собой, чтобы казаться спокойным.
— Видите ли, господин полковник, — начал он, — мое положение неловкое. Команду готовлю я, а в бой поведет ее другой. Согласитесь, это будет что-то да не то. Выходит, будто я не то трушу, не то на себя не надеюсь… Надо мною, если сказать правду, и так подтрунивают…
— Богученко?
— И Богученко, и другие. Дамским флигель-адъютантом зовут, — криво усмехнулся Колосов, — а Костров, он думает, команду дадут ему, при всех подсмеивается: "Старайся, Ваня, — говорит, — подучи людей хорошенько, чтобы мне не краснеть за них, когда на завалы идти придется. Я на завалы пойду, а ты тут на досуге невесту выбери себе, какая получше".
— Негодяй, — не выдержала Аня, — это он мстит за то, что я ему отказала!
— А разве он тебе делал предложение? — удивился Павел Маркович.
Колосов ничего не спросил, но по лицу его пробежала неуловимая тень затаенного любопытства и удивления перед неожиданным открытием. Он воззрился на Аню и с настороженным вниманием ждал ответа. Чувствуя на себе его взгляд, молодая девушка покраснела до корня волос. Она уже жестоко раскаивалась о вырвавшихся у нее невольно словах, но сказанного воротить уже было нельзя, и она неохотно ответила:
— Да, делал, на балу, в ту ночь, как ранили Ваню… Ивана Макаровича, — почему-то поправилась она, — тогда он вскоре ушел в поход, но затем вернулся…
— А вернувшись, он с тобой ничего особенного, разговоров никаких не вел? — сдвинув брови, допытывался Павел Маркович.
— Мы с ним не встречаемся, только раз у Савельевых в доме, когда я была и он там был.
— И что ж? Что он тебе сказал?
— Да почти ничего; насчет Ивана Макаровича, правда, прошелся как-то, но и то не обидно.
— Что же он сказал про меня? — скривил губы в деланную улыбку Колосов.
— Повторяю, ничего особенного, назвал только "героем на мирном положении".
— Почему же вы, Анна Павловна, — вспыхнул вдруг Колосов, — не сказали мне тогда же?
— А для чего было говорить? — подняла глаза Аня, окидывая его светлым и спокойным взглядом. — Стоит обращать внимание на всякую подлость.
— Это ваше мнение, — приходя вдруг в сильное раздражение, почти выкрикнул Колосов, а я сдержусь другого образа мыслей и завтра же покажу ему, какой я герой на мирном положении. Нет-с, довольно мне терпеть насмешки, пора и честь знать. Завтра же я с ним объяснюсь по-своему.
— Об этом и думать не моги — слышишь? — в свою очередь возвысил голос Панкратьев. — Глупостей не затевать! Я знаю, на что ты намекаешь: ты хочешь Кострова на дуэль вызвать, а я тебе на это говорю: не смей. Что ты этим докажешь? Ровно ничего. Ну, подумай сам, вызовешь ты Кострова на дуэль… отлично… что ж дальше?.. Убьет тебя Костров, какая тебе от того корысть? Скажут: "Мальчишка, полез на рожон, его и прихлопнули. Туда и дорога". Никто и не пожалеет. Только нам горе причинишь непоправимое. Убьешь ты Кострова — тебя в солдаты без выслуги повернут, тем дело кончится, и опять нам горе одно, а ты должен будешь навсегда и от карьеры, и от семейного счастия отказаться. Наконец, третий исход: промахнетесь оба — тогда уж, действительно, от насмешек не будет тебе прохода. Засмеют. Теперь тебя один дурак мирным героем прозвал, а тогда все, каюсь, я первый, мирным дуэлянтом звать будут.
— Но в таком случае что же мне делать? — горячо воскликнул Колосов. — Не могу же я молча сносить обиды, причиняемые мне на каждом шагу?
— Зачем молчать? Молчит только скотина, а человеку на то и язык дан, чтобы отгрызнуться, когда нужно. Однако довольно об этом, после я с тобою потолкую с глаз на глаз, авось и придумаем что-нибудь. Может быть, тебе и в самом деле не мешает в поход сходить, пороху понюхать. Женитьба не уйдет, а молодому человеку, как ты, оно и взаправду не совсем ловко, не будучи ни разу в делах, о семье думать. Все равно похода не миновать, теперь ли, после ли, а идти придется, так, пожалуй, оно и лучше идти теперь, пока ты свободен, чем женатым человеком.
— Вот видите, папаша, и вы, стало быть, того же мнения, как и они, — совсем другим, ласковым и радостным тоном заговорил Колосов. — Спасибо вам, недаром я о вас, да и не я один, а все, решительно все самого лучшего мнения. У вас вопрос чести всегда впереди всего, всяких личных соображений, как у настоящего героя. Позвольте обнять вас.
— Обнимай, если хочешь, — добродушно рассмеялся Павел Маркович, — а что я личные интересы в хвосте служебных обязанностей держал, держу и бу ду держать, это ты правду говоришь. Иначе и нельзя. Мы, военные, прежде всего должны помнить, что мы слуги царские, а потому сначала думай о царском де ле, а уж потом о своем.
Увлекшись своим разговором, Колосов и Панкратьев не обращали внимания на Аню, но княгиня глаз с нее не спускала и ясно видела, каких усилий стоило ей, чтобы не разрыдаться. Она сидела бледная, с широко открытым взглядом и крепко стиснутыми зуба ми. Лицо ее выражало отчаяние и еще что-то, смысл чего княгиня не могла уловить. Воспользовавшись приходом денщика, спрашивавшего, где накрывать ужин, в столовой или на террасе, она под предлогом хозяйственных распоряжений торопливо встала и быстрыми шагами вышла из комнаты. До самого ужина она не появлялась, а когда наконец пришла и заняла свое место подле отца, Элен увидела, что глаза ее красны и опухли от горьких слез. Весь ужин она про сидела, не проронив слова, потупя