И тот — как этот.
Здесь даже чувствовать стихи —
Есть точный метод.
Нам не прорвать порочный круг,
С ним силой мерясь…
Но плюнуть — можно… Плюнем, друг! —
Проявим серость.
Проявим серость… Суета —
Все притязанья.
Наш век всё спутал — все цвета.
И все названья.
И кругом ходит голова.
Всем скучно в мире.
А нам — не скучно… Дважды два —
Пока четыре.
И глупо с думой на челе
Скорбеть, насупясь.
Ну кто не знал, что на земле
Бессмертна глупость?
Что за нос водит нас мечта
И зря тревожит?
Да… Мудрость миром никогда
Владеть не сможет!
Но в миг любой — пусть век колюч,
Пусть всё в нем — дробно,
Она, как солнце из-за туч,
Блеснуть — способна.
И сквозь туман, сквозь лень и спесь,
Сквозь боль и страсти
Ты вдруг увидишь мир как есть,
И это — счастье.
И никуда я не ушёл.
Вино — в стаканы.
Мы — за столом!.. Хоть стал наш стол —
В ширь океана.
Гляжу на вас сквозь целый мир,
Хочу вглядеться…
Не видно лиц… Но длится пир
Ума и сердца.
Всё тот же пир… И пусть темно
В душе, как в склепе,
«We will be happy!»… Всё равно —
«We will be happy!»
Да, всё равно… Пусть меркнет мысль,
Пусть глохнут вести,
Пусть жизнь ползёт по склону вниз,
И мы — с ней вместе.
Ползёт на плаху к палачу,
Трубя: «Дорогу!»…
«We will be happy!» — я кричу
Сквозь безнадёгу.
«We will be happy!» — чувств настой.
Не фраза — веха.
И символ веры в тьме пустой
На скосе века.
Кое-кому
Вы как в грунт меня вминаете.
Не признали? Что вы знаете?
Это ярмарка какая-то —
Не поймешь тут, что с чего.
Вы меня не понимаете?
Вы себя не понимаете.
Вообще — не понимаете…
Впрочем, вам не до того.
Радиослушателям «Свободы»
С Новым годом!.. Годом дел и дум,
Душ сближенья.
С Новым годом! — сквозь напор и шум,
Вой глушенья.
Между нами стены и пути,
Моря рокот.
Те, кто в дом ваш могут вдруг войти,
В мой — не могут.
В мой — не мой… Похоже всё на бред.
Мало чести.
Я, устав, сбежал, увидел свет,
Вы — на месте.
С Новым годом!.. Что кому дано.
В славе ль, в сраме, —
Всё равно мы вместе… Всё равно
Весь я с вами.
Нелегко сегодня на земле,
Всё — нечетко.
Всё дрожит, как стрелка на шкале
Волн коротких.
Но рука не дрогнет, ищет цель,
Ручку крутит.
Ищет голос, как жилья в метель,
Жизнью шутит.
Чуткий поиск… Тяжкая игра…
Скачут цели…
С Новым годом вас!.. Вы мастера
В этом деле.
С Новым годом вас!.. Сквозь боль утрат,
Стыд и слабость.
С Новым годом, Пресня и Арбат,
Псков, Челябинск.
С Новым годом, Тула и Урал,
Камни Бреста…
Все места, где я не раз бывал,
Где — мне место.
Там друзья — я рвусь сегодня к ним,
Помня с грустью:
Хоть сейчас махну в Париж и в Рим,
В Омск — не пустят.
…Только счастья, что сквозь боль и стыд,
Сквозь стихии —
«С Новым годом!» — голос мой звучит
Над Россией.
«Что будет — будет… Мутен взгляд…»
Что будет — будет… Мутен взгляд.
Всё мельтешит, все мельтешат.
Жизнь под наркозом быта.
«Сотри случайные черты…»
Но черт как раз не видишь ты:
Фокусировка сбита.
Всё мельтешит. В глазах рябит.
Звучат слова, чей смысл забыт…
Базар! — беседа, спор ли.
Гудит и пляшет всё вокруг.
Сплошной бедлам!.. И только вдруг
Лёд чьих-то рук на горле.
Не так уж страшен этот лёд.
Возьмут в «научный оборот»,
Рванусь, и хрустнут кости.
Но тут же мысль: «Неужто впрямь
Из пушки бить по воробьям,
Терять свой облик в злости?»
Но если злость как в горле кость,
Пускай хоть так, но выйдет злость,
Открыв дорогу боли.
Ведь всё же как-то надо жить,
Ведь могут вправду задушить,
Лишив судьбы и воли.
Так что ж, поэт! Вставай! Гряди!
На — курам на смех — Пи-Эйч-Ди[3],
Шифровщиков стихии.
На глубину бессвязных строк,
На мутных гениев поток,
Текущий из России.
Всё чушь… Но знак глухой беды —
Подпольных гениев ряды,
Чьё знамя — секс и тропы.
Они цветут в парах свобод.
Им не мешает больше гнёт
Твердить зады Европы.
Пускай цветут… На что пенять?
Прогресс мне глупо догонять,
Пустым сдаваться фразам.
Мне как богатство в дар дана
Твоя судьба, моя страна,
Твой поздний, горький разум.
И пусть я здесь, но, как всегда,
Твоя со мною высота —
С неё смотреть на хаос.
И я, с высот такой тоски,
Здесь ни к кому в ученики
Сходить не собираюсь.
И дома — боль, и всюду — боль.
Я всё равно всегда с тобой —
Меня ты — не обронишь.
И в речке — рябь. И в море — рябь.
Ты где-то тонешь, как корабль.
Но, может — не утонешь.
Гудит и пляшет всё вокруг,
И смысл слова теряют вдруг,
И глохнет крик — в конверте.
И всё смешно, чем жил досель,
И вдаль ведёт гнилой тоннель,
И светлый выход — в смерти.
Кейп-Код
Живём под небом на земле,
Живём при море и в тепле, —
Почти не зная о вестях:
В них смысла нет, раз мы в гостях.
Куда вернёмся? — В никуда.
Живи! — Здесь воздух и вода.
И пляж, и чистый небосвод…
Забвенье времени — Кейп-Код[4].
Здесь можно думать не о том,
Что чуждый мир идёт вверх дном —
В погибель мира моего…
И отдыхать — ни для чего.
«To ль кризис идей, то ль страстей…»
To ль кризис идей, то ль страстей —
не поймёшь ни бельмеса.
Давай поиграем в людей — и напишется пьеса.
Пусть только возникнут,
разместятся в семьях и датах,
И душу свою ощутит оловянный солдатик.
Судьбу обретёт он, и чувствовать станет тревожно,
И сцепится с тем, кому тоже уйти невозможно.
Кто тоже судьбу ощутил — верой,
смыслом и болью —
И тоже не может самим не остаться собою.
И будет их встреча —
жестокость, безвыходность, мука.
Все будут кричать, обвинять
и не слышать друг друга,
Не видя, что кто-то,
весь чужд их страстям и отвагам,
Почти подобрался к их чести, и славам, и шпагам.
Ему это всё заменяют расчёт и забота.
Он помнит: он так ненавидит за что-то кого-то,
Что просто от жизни, от речи чужой он немеет.
Всё кажется — кто-то взлетает, а он — не умеет.
А рядом статисты — у каждого облик и имя.
Глазеют, не зная, что, в общем, расплатятся ими.
За страсти и шутки, за всё, в чём они ни бельмеса.
За эту игру, из которой рождается пьеса.
В американском Доме творчества
1. «Всё не зря… Столько мест…»
Всё не зря… Столько мест
Я узрел… И какие места!
…Так был горек отъезд —
Я ведь знал, что отъезд в никуда.
Здесь я — кит на песке.
Но раскаяньем я не томим.
Не обманут никем —
Ни молвой, ни собою самим.
Вёл не страсти накал —
Ясный смысл… В общем, всё я учёл:
Я свободы искал
И её здесь в избытке нашёл.
В свете яркого дня
Впредь вовек — ни в жару, ни в мороз —
Не потащат меня
На опасный и глупый допрос.
Ни в ГБ, ни в Союз…
То, что было, тому уж не быть.
Я другого боюсь:
Как всё это бывает — забыть.
Как все видят сквозь тьму,
Устают, находясь на краю,
Или пишут в Крыму,
В Доме творчества, словно в раю.
И как бьёт через край
Тайно радость, осилив беду,
Словно веря, что рай —
Род оазиса в чёрном аду.
Не забыть бы про страх,
Про двойной их и двойственный труд.
И о тех тайниках,
Где романы их времени ждут.
Иль в счастливейший год,
Соблазняя надеждами нас,
Бьются рыбой об лёд
И его пробивают подчас.
В кандалах, в синяках,
От потерь инвалиды уже…
То, что в тех тайниках,
И в моей ещё ноет душе.
Я свободы достиг.
Но стою совершенно один
В мельтешенье пустых
Мыслей, чувств, посягательств, картин.
Мельтешат — не унять.
Правит миром, уставшим пахать,
Не стремленье понять,
Не любовь… Страсть мелькать и мелькать.
Страсть блестеть и не греть,
Страх увидеть предел и черту:
Остановка как смерть,
Как паденье в свою пустоту.
Грохот ног, всплески рук:
Ритма нет, и не стоит искать.
Пусть всё гибнет вокруг!
Лишь бы всё продолжало мелькать.
Полный смыслом другим —
Тем, что были, что будут века,
Я здесь нужен таким
Еще меньше, чем дома ЦК.
И живу как в гостях.
За бортом — без надежд и хлопот.
— Знал, что будет всё так?
— Знал… Но думал: авось пронесёт.
Видно, дело к концу.
Но сейчас, о весенней поре,
Вновь живу я в лесу,
Словно в Ялте на светлой горе.
И себя самого
Вспоминаю — всю радость свою.
Отойдя от всего,
В Доме творчества — словно в раю.
Словно те ж тут места,
Та же тяжесть на трудном пути…
А не просто беда,
От которой уже не уйти.
Сзади — все рубежи.
Но вокруг ещё зелень и свет…
Странный сон… Длится жизнь…
А её уже, в сущности, нет.
2. «Моего ль это только заката…»
Моего ль это только заката
Беспощадные жала лучей?
…Был я прав иль не прав, но когда-то
Я уехал из жизни своей.
Да, я знал, что побег — не победа,
Что хоть выпадет всё потерять,
Но от старости я не уеду
И от смерти не выйдет удрать.
Мне не снилась, хоть многим и снится,
Словно пляж посредине зимы,
Золотая страна — Заграница,
Праздник жизни, побег из тюрьмы.
Да, свобода… Но предан ей свято,
Знал и там я, что с ней тут беда:
Запах тленья и жала заката
Проникали ко мне и туда.
Запах тленья там гуще… Но в годы
Вплетены на последней черте
Несвобода и жажда свободы,
Тяга к правде, порыв к чистоте.
Но не встал я за истину грудью.
Представлял, как, смущаясь слегка,
Мне в ответ прокуроры и судьи
Станут дружно валять дурака.
И добьют меня (всё понимая):
«Что ж, хотел не как мы, так смотри…»
Здесь — не то. Но острей донимают
Тот же запах и краски зари.
Запах тленья — чуть слышный, нежуткий.
Он ласкает — амбре, а не прах.
Он во всём: в посягательствах, в шутках,
В увлеченьях, в успехах, в стихах.
Всё — как жизнь, всё — кружится, всё чудо.
Всё — летит, создаёт кутерьму.
Лишь одно — никуда ниоткуда.
И ещё — ни с чего ни к чему.
…Мчится поезд… Слезать мне — не скоро.
Любопытствую — лучше б уснул.
Вновь чужой, неопознанный город
Весь в огнях за окном промелькнул.
Вновь чужое, холодное пламя.
Снова мысль, что уже навсегда
За штыками, лесами, полями
Все остались мои города.
Всё равно я тянусь туда глухо.
Здесь живу, не о здешнем моля.
Очень жаль, но не будет мне пухом
Эта добрая, в общем, земля.
Очень жаль… Хоть и глупо всё это —
Словно барская блажь или грусть.
Потому что побег — не победа,
И назад я уже не вернусь.
Всё равно и в своём отдаленье
Я — отринув недальнюю тьму —
Краски вечера, запахи тленья
За рассвет и расцвет не приму.
До конца!.. Пусть всё видится остро,
И теней не смущает игра,
Чтоб потом не стыдиться притворства,
Если выйдет дожить до утра.
3. Прощание с Яддо[5]
Я назад не хочу. Ни туда, где я нынче живу,
Ни в Париж, ни в Милан, ни в Женеву,
ни даже в Москву.
Хоть и хватит блуждать, хоть пора —
не о том ли и речь? —
Вновь друзей повидать
и в суглинке навеки залечь.
Чтоб, горька, незабвенна,
в любом состоянье жива,
Надо мной постепенно
в себя приходила Москва.
То спокойно, то круто,
то ложью восстав против лжи,
И чтоб все эти смуты,
как струпья, спадали с души.
И чтоб в лике усталом
и пристальной ясности глаз
То ясней проступало, за что мне мила и сейчас.
Тут не светлая вера, а знанье жестокое тут —
Ощущенье барьеров из лет, расстояний и смут.
То, что в двери стучится,
настойчиво лезет в окно.
То, что может случиться и, может,
случиться должно.
Правда века есть бездна —
недаром всё тонет во мгле.
И не будет мне места до смерти на этой земле.
Там как здесь — сон ли, явь ли —
одни пустословье и спесь.
Суеты и тщеславья, и мести гремучая смесь.
Что мне весь этот рынок и споры,
что рынку под стать?
Выбираю суглинок — постель,
чтоб свой век переспать.
Выбираю охотно — мне этот возврат по плечу.
А другой — значит, Потьма!.. А я и туда не хочу.
Ни за стены-запоры —
пусть дружба за ними сильна.
Ни в научные споры, чьей нации больше вина.
Не сужу, не кричу. Знаю: святы такие места.
Лишь назад не хочу: ни в Париж, ни в Милан, ни туда.
Не порыв, а надрыв —
память сердца про боль бытия.
Я пока ещё жив, но эпоха уже — не моя.
Все упёрлось в «сегодня»,
а даль — беспощадно пуста
И почти безысходна простая моя правота.
Впрочем, всё ни к чему:
век уходит под нож к палачу.
Я и гибель приму… Лишь назад никуда не хочу.
Нет, не тянет в столицы чужие, не манит в моря.
Лишь московский мне снится суглинок.
И, может быть, зря.