Чем стыдней наша сила, —
Словно вправду нам нужно,
Чтоб по-нашему было.
Чтоб внедрялась знакомо
Ложь словес воспалённых.
Словно это нам дома
Не обрыдло с пелёнок.
Не гнетёт без предела —
Беспросветно… Обидно…
Но кому тут есть дело,
Что и как нам обрыдло?
Что стране этой горной,
Как и чем нас ломало,
Раз мы сжали ей горло,
Оседлав перевалы?..
Хуже!.. Снег на высотах.
Мы торчим в оцепленье.
Иль, вися в вертолётах,
Льём огонь на селенье.
Бабы тычутся слепо.
Дым ползёт по ухабам.
Мы сидим среди неба
И стреляем по бабам.
И от пиков до кочек,
От скалы до ущелья —
Знать никто здесь не хочет,
Кто мы есть в самом деле.
Всё таится опасно,
Всё к стволам прикипело.
Всё нас видеть согласно
Лишь сквозь прорезь прицела.
Хоть мы всё-таки ропщем,
Хоть за горло мы взяты,
Хоть, подумать — мы, в общем,
Неплохие ребята.
Хоть!.. Но это пустое.
Разве речь о прощенье?
Мы, как смерть, — за чертою, —
Вне Добра и общенья.
Мальчик, школьник вчерашний,
На чужом солнцепёке.
И подумать мне страшно,
Как мы здесь одиноки.
Школа… Шалости… Шутки…
После — девичьи письма.
И подумать мне жутко,
Как мы здесь ненавистны.
Дома матери дышат
Нами… Ждут, вспоминая…
И девчонки нам пишут,
Даже где мы, не зная.
Подвели мы их круто
Всех… И всем досадили.
Не прошли в институты —
В палачи угодили.
И спасенья — не будет.
В тыл рванёшься — засудят.
В плен — и там не полюбят,
Руки-ноги отрубят.
Мы вне чести и славы.
Дай, товарищ, мне руку.
Нашим делом неправым
Мы прижаты друг к другу.
Все — враги нашей силе.
Все — хотят нашей крови.
И уже мы забыли,
Кто здесь прав, кто виновен.
И всё злей наши лица,
Жжёт отчаянность злая,
И весь мир нас боится,
Нам Добра не желая.
И себя нам всё жальче.
И одна есть дорога:
Глубже в лес… И всё дальше
От людей и от Бога.
Глубже в лес — и под иглы
Взглядов — жгучих и жёстких.
Ах, глобальные игры! —
Допинг старцев кремлёвских.
Допинг!.. Чувства линяют.
Глохнет всё, кроме власти.
И порой заменяют
Игры ею — все страсти.
Шутка ль! — Все они в силах.
Мир смолкает, робея…
И в их старческих жилах
Кровь кружится быстрее.
Рвутся в бой, хоть и седы,
Словно в день свой вчерашний.
Юность длят… И за это
Платят юностью нашей.
Нашей кровью и болью,
Нашим духом и телом.
И, наверно, судьбою
Нашей Родины в целом.
Мир доведен до края.
Он молчит… А взовьётся —
Что мы здесь вытворяем —
Всё на ней отзовётся.
Всё на ней!.. Безусловно!..
Чем поздней, тем страшнее…
…И, выходит, виновны,
Мы ещё и пред нею.
Всем во вред мы, похоже.
Как мы узел разрубим?
Мы ж не выродки всё же.
Мы ведь родину любим.
Воле старцев послушны,
Возражать избегая,
Не с того ль мы им служим,
Что мы ей присягали?
Не с того ль они сила,
Что себе мы невнятны?..
Ах, Россия, Россия, —
Прорубь… Голубь плакатный.
Где ж вы, голуби?.. Нет их.
Даже помнить нелепо.
Есть венец пятилеток —
Огнемёт среди неба.
Шли в навоз поколенья,
Мор и холод терпели,
Чтоб мы так над селеньем
Без опаски висели.
За бронёй… И висим мы.
И стреляем, как пашем.
И почти что не мнима
Безнаказанность наша.
Да, почти что… Но — мнима.
С каждым днём она тает.
Пули бьют чаще мимо.
Но порой — попадают.
Чаще лишь задевают,
Ослабев напоследок.
Но порой пробивают
И броню пятилеток.
И в махине железной
Занимается пламя,
И мы рушимся в бездну,
Подожжённую нами.
И всё видится шире.
Дым глаза застилает.
И никто в целом мире
Нам спастись не желает.
И неправда прямая
(А куда ж нам податься?)
Всё сильней прижимает
Нас друг к другу и к старцам.
Кто поймёт нас? — Всю эту
Заколдованность круга.
Никого у нас нету —
Мы одни друг у друга.
Пьём за дружбу, ребята!
Мы друг к другу прижаты.
Мы друг к другу прижаты
И кругом виноваты.
Мы! — твержу самовольно,
Приобщаясь к погостам.
От стыда и от боли
Не спасёт меня Бостон,
Где в бегах я. Где тоже
Безвоздушно пространство.
Где я гибну… Но всё же
Не от пули афганской.
Не от праведной мести,
Вызвав ярость глухую,
А в подаренном кресле,
Где без жизни тоскую.
Где и злость, и усталость —
И пусты, и тревожны…
Где так ясно: осталась
Жизнь — где жить невозможно.
Там, в том Зле, что едва ли
Мир не сцапает скоро.
Там, откуда послали
Этих мальчиков в горы.
Мы! — твержу. Мы в ответе.
Все мы люди России.
Это мы — наши дети
Топчут судьбы чужие.
И вполне, может статься,
Тем и Бог нас карает,
Что кремлёвские старцы
В них, как в карты, играют.
Нет!.. Пусть тонем в проклятьях,
Мы! — кричу, надрываясь.
(Не «они» ж называть их,
В их стыде признаваясь.)
Мы!.. Сбежать от бесчестья, —
Чушь… Пустая затея…
Мы виновны все вместе
Пред Россией и с нею.
Тем виновней, чем старше…
Вспомним чувства и даты.
Что там мальчики наши —
Мы сильней виноваты.
Мы — кто сгинул, кто выжил.
Мы — кто в гору, кто с горки.
Мы — в Москве и Париже,
В Тель-Авиве, Нью-Йорке.
Мы — кто пестовал веру
В то, что миру мы светим,
Мы — кто делал карьеру
И кто брезговал этим.
Кто, страдая от скуки
И от лжи, — всё ж был к месту.
Уходя то в науки,
То в стихи, то в протесты.
Кто — горя, словно в схватке,
В мыслях путаясь рваных,
Обличал недостатки
В нашумевших романах.
Иль, гася раздраженье,
Но ища пониманья,
Приходил к постиженью,
А порой и к признанью.
Мы — кто жаждал не сдаться,
В дух свой веря упорно.
Словно нас эти старцы
Не держали за горло.
Жил — как впрямь признавая,
Что тут бой, а не яма,
Адской тьме придавая
Статус жизненной драмы.
Да — тоской исходили.
Да — зубами скрипели.
Всё равно — допустили.
Всё равно — дотерпели.
Старцы — нелюдь. Мы ж — люди.
Но всю жизнь без печали
Мы не сами ль на блюде
Им детей подавали?
Без особых усилий,
Не поморщившись даже.
Мы привыкли. Мы были
В детстве поданы так же.
И взлетал так же слепо
Тот же радостный голубь.
Надо вырваться к небу.
Трудно вырваться… Прорубь.
Мальчик, сдвинувший брови
В безысходной печали,
Меньше всех ты виновен,
Горше всех отвечаешь.
Как приходится сыну,
Если предки такие.
Как за все наши вины
Отвечает Россия.
♦
«Жизнь — это смысл. Смысл — это всё. Поэзия Коржавина — поиски смысла в пустыне бессмыслицы».
♦
«…нужно понимать, гражданская лирика, которую он создавал в обществе, где граждан не было, эта гражданская лирика, которую он формировал, строилась по особым правилам. Он заключал свои мысли в стихи».