Так много лет
он был для наших дней.
И лишь народ,
к нему не посторонний,
Что вместе с ним
всё время трудно жил,
Народ
в нём революцию
хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.
В его поступках
лжи так много было,
А свет знамён
их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это всё
не в силах —
Мы просто
слепо верили ему.
Моя страна!
Неужто бестолково
Ушла,
пропала вся твоя борьба?
В тяжёлом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче
вся твоя судьба?
А может, ты поймёшь
сквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить
никому не надо
И к правде ложь
не может привести.
* * *
Я не был никогда аскетом
И не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне.
Я не был сроду слишком смелым.
Или орудьем высших сил.
Я просто знал, что делать. Делал,
А было трудно — выносил.
И если путь был слишком труден,
Суть в том, что я в той службе служб
Был подотчётен прямо людям,
Их душам и судьбе их душ.
И если в этом главный кто-то
Откроет ересь —
что ж, друзья!
Ведь это всё — была работа.
А без работы — жить нельзя.
Невеста декабриста
Уютный дом, а за стеною вьюга,
И от неё
слышнее тишина…
Три дня не видно дорогого друга.
Два дня столица слухами полна.
И вдруг зовут…
В передней — пахнет стужей.
И он стоит,
в пушистый снег одет…
— Зачем вы здесь?
Входите же…
Бестужев!.. —
И будто бы ждала —
«Прощай, Анет!..»
Ты только вскрикнешь,
боль прервёт дыханье,
Повиснешь на руках,
и — миг — туман…
И всё прошло…
А руки — руки няни…
И в доме тишь,
а за окном — буран.
Над всем висит
и властвует беда.
Ушёл прямой,
уверенный,
любимый,
И ничему не сбыться никогда.
И потекут часы
тяжёлых буден…
Как страшно знать, что это был конец.
При имени его,
весёлом, —
будет
Креститься мать
и хмуриться отец.
И окружат тебя другие люди,
Пусть часто неплохие —
что с того?
Такой свободы
строгой
в них не будет,
Весёлого
не будет ничего.
Их будет жалко,
но потом уныло
Тебе самой
наедине с судьбой.
Их той
тяжёлой силой
придавило,
С которой он вступал
как равный в бой.
И будет шёпот
в мягких волнах вальса.
Но где ж тот шёпот,
чтобы заглушил
«Прощай, Анет!..»
и холод,
что остался,
Ворвавшись в дверь,
когда он уходил…
Ты только через многие недели
Узнаешь приговор…
И станешь ты
В снах светлых видеть:
дальние метели,
Морозный воздух,
ясность широты.
В кибитках,
шестернёю запряжённых,
Мимо родных
заснеженных дубрав
Вот в эти сны
ко многим
едут жёны…
Они — вольны.
Любимым — нету прав,
Но ты — жива,
и ты живёшь невольно.
Руки попросит милый граф-корнет.
Что ж! Сносный брак.
Отец и мать —
довольны.
И всё равно:
«Прощай!..
Прощай, Анет…»
И будет жизнь.
И будет всё как надо:
Довольство,
блеск,
круженье при дворе…
Но будет сниться:
снежная прохлада…
Просторный воздух…
сосны в серебре.
* * *
Вновь, как в детстве,
с утра и на ноги.
Может, снова
пройдёшь ты мимо.
Снова двойками по механике
Отмечаются встречи с любимой.
Вновь мечтанья
детские самые.
Хоть изжить, что прожил, —
невозможно,
Хоть давно близоруки глаза мои
И надежды мои —
осторожны.
* * *
Мне без тебя так трудно жить,
А ты — ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир…
А кажется, что можешь.
Есть в мире у меня своё:
Дела, успехи и напасти.
Мне лишь тебя недостаёт
Для полного людского счастья.
Мне без тебя так трудно жить:
Всё — неуютно, всё — тревожит…
Ты мир не можешь заменить.
Но ведь и он тебя — не может.
* * *
За последнею точкой,
За гранью последнего дня
Все хорошие строчки
Останутся жить без меня.
В них я к людям приду
Рассказать про любовь и мечты,
Про огонь и беду
И про жизнь средь огня и беды.
В книжном шкафе резном
Будет свет мой — живуч и глубок,
Обожжённый огнём
И оставшийся нежным цветок.
Пусть для этого света
Я шёл среди моря огня,
Пусть мне важно всё это,
Но это не всё для меня!
Мне важны и стихии,
И слава на все голоса,
И твои дорогие,
Несущие радость глаза.
Чтобы в бурю и ветер
И в жизнь среди моря огня
Знать, что дом есть на свете,
Где угол, пустой без меня.
И что если судьбою
Подкошенный, сгину во рву,
Всё ж внезапною болью
В глазах у тебя оживу.
Не гранитною гранью,
Не строчками в сердце звеня:
Просто вдруг недостанет
Живущего рядом — меня.
* * *
Вот говорят: любовь — мечты и розы,
И жизни цвет, и трели соловья.
Моя любовь была сугубой прозой,
Бедней, чем остальная жизнь моя.
Но не всегда… О нет! Какого чёрта!
Я тоже был наивным, молодым.
Влюблялся в женщин, радостных и гордых,
И, как себе не верил — верил им.
Их выделяло смутное свеченье,
Сквозь всё притворство виделось оно.
И мне они казались воплощеньем
Того, что в жизни не воплощено.
Но жизнь стесняет рамками своими,
Боится жить без рамок человек.
И уходили все они — с другими,
Чтоб, не светясь, дожить свой скромный век.
Они, наверно, не могли иначе,
Для многих жизнь не взлёт, а ремесло.
Я не виню их вовсе. И не плачу.
Мне не обидно. — Просто тяжело.
Я не сдавался. Начинал сначала.
Но каждый раз проигрывал свой бой.
И наконец любовь моя увяла
И притворилась грубой и слепой.
Жила как все и требовала мало.
И не звала куда-то, а брала.
И тех же, гордых, просто побеждала…
И только счастья в этом не нашла.
Затем, что не хватало мне свеченья,
Что больше в них не грезилось оно.
Что если жить, так бредить воплощеньем
Того, что в жизни не воплощено.
Всё испытал я — ливни и морозы.
Вся жизнь прошла в страстях, в сплошном огне.
И лишь любовь была обидной прозой…
Совсем другой любви хотелось мне.
* * *
Я в сказки не верю. Не те уж года мне.
И вдруг оказалось, что сказка нужна мне,
Что, внешне смирившись, не верящий в чудо,
Его постоянно искал я повсюду,
Искал напряжённо, нигде не встречая,
Отсутствие сказки всегда ощущая…
Всё это под спудом невидное крылось,
И всё проявилось, лишь ты появилась.
* * *
Я о богатстве сроду не мечтал
И капитал считаю вещью грязной.
Но говорят, теперь я мыслить стал
Методою мышленья буржуазной.
Так говорят мне часто в наши дни
Те, у кого в душе и в мыслях ясно.
В Америке такие, как они,
За те ж грехи меня б назвали красным.
Решительно теперь расколот век.
В нём основное — схватка двух формаций.
А я ни то ни сё — я человек.
А человеку некуда податься.
Повсюду ложь гнетёт его, как дым,
Повсюду правда слишком беспартийна.