Я — отринув недальнюю тьму —
Краски вечера, запахи тленья
За рассвет и расцвет не приму.
До конца!.. Пусть всё видится остро,
И теней не смущает игра,
Чтоб потом не стыдиться притворства,
Если выйдет дожить до утра.
Я назад не хочу. Ни туда, где я нынче живу,
Ни в Париж, ни в Милан, ни в Женеву,
ни даже в Москву.
Хоть и хватит блуждать, хоть пора —
не о том ли и речь? —
Вновь друзей повидать
и в суглинке навеки залечь.
Чтоб, горька, незабвенна,
в любом состоянье жива,
Надо мной постепенно
в себя приходила Москва.
То спокойно, то круто,
то ложью восстав против лжи,
И чтоб все эти смуты,
как струпья, спадали с души.
И чтоб в лике усталом
и пристальной ясности глаз
То ясней проступало, за что мне мила и сейчас.
Тут не светлая вера, а знанье жестокое тут —
Ощущенье барьеров из лет, расстояний и смут.
То, что в двери стучится,
настойчиво лезет в окно.
То, что может случиться и, может,
случиться должно.
Правда века есть бездна —
недаром всё тонет во мгле.
И не будет мне места до смерти на этой земле.
Там как здесь — сон ли, явь ли —
одни пустословье и спесь.
Суеты и тщеславья, и мести гремучая смесь.
Что мне весь этот рынок и споры,
что рынку под стать?
Выбираю суглинок — постель,
чтоб свой век переспать.
Выбираю охотно — мне этот возврат по плечу.
А другой — значит, Потьма!.. А я и туда не хочу.
Ни за стены-запоры —
пусть дружба за ними сильна.
Ни в научные споры, чьей нации больше вина.
Не сужу, не кричу. Знаю: святы такие места.
Лишь назад не хочу: ни в Париж, ни в Милан, ни туда.
Не порыв, а надрыв —
память сердца про боль бытия.
Я пока ещё жив, но эпоха уже — не моя.
Все упёрлось в «сегодня»,
а даль — беспощадно пуста
И почти безысходна простая моя правота.
Впрочем, всё ни к чему:
век уходит под нож к палачу.
Я и гибель приму… Лишь назад никуда не хочу.
Нет, не тянет в столицы чужие, не манит в моря.
Лишь московский мне снится суглинок.
И, может быть, зря.
* * *
На жизнь гневись не очень —
Обступит болью враз.
Всё высказать захочешь,
А выйдет — пересказ.
И будешь рваться с боем
Назад — сквозь тьму и плоть, —
От жизни этой болью
Отрезанный ломоть.
Начнёшь себе же сниться
От мыслей непростых.
И в жажде объясниться
Тонуть в словах пустых.
Как будто видя что-то
В себе — издалека…
Расплывчатое фото,
Неточная строка.
То ль свет застрял слепящий
В глазах — как зов мечты,
То ль жизни отходящей
Стираются черты.
* * *
Давно б я убрался с земли.
Да Бога боюсь и петли.
Не стану храбриться, юля.
Мне очень страшна и петля.
Но всё не кончается с ней,
И Бога боюсь я сильней.
Вот явишься… Пена у рта…
Тебе ж вместо «здравствуй» — «Куда?
В творении замысел есть,
Ты должен быть там, а не здесь.
А ну-ка, поддайте орлу!..»
И тут же потащат к котлу.
И бросят — навек, не на срок —
В бурлящий крутой кипяток.
А вскрикнешь: «За что мне казан?» —
И вспыхнет в сознанье экран.
И выйдут из мира теней
Все мерзости жизни твоей.
Всё то, что, забывшись, творил,
Что сам от себя утаил,
Предстанет на этом холсте
В бесстыдной твоей наготе.
Как жил я — судить не берусь.
Но вспомнить всё это — боюсь.
Да всё ли Господь мне простил,
Что я себе сам отпустил?
Нет, лучше пока подожду,
Не буду спешить за черту.
Ко всем, не нарушившим черт,
Господь, говорят, милосерд…
Флоридское
Мне будто вправду ничего не надо.
Взволнует что-то — тут же мысль: «Пустяк!»
Флоридский берег. Всюду след торнадо.
Барашки волн ползут на скоростях.
Купаться трудно. Лезу как для вида.
Всё взять спешу — здесь ненадолго я…
Но что за бред? Торнадо и Флорида.
И рядом — я… Но это — жизнь моя.
Рождён я там, где взорвалась планета,
Откуда смерч гудит по всем местам.
Пусть это здешний смерч, — неважно это:
Раз он мешает жить, возник он там.
Шучу, наверно… Или брежу прошлым.
Но взрыв тот был. Здесь всё — его дела.
Его волной я был сюда заброшен,
В его тылах вся жизнь моя прошла.
Наш быт при нас всегда был зыбок, вспенен,
Спокойных дней — почти ни одного…
«Тот ураган прошёл»! Не знал Есенин,
Как этот век вобрал в себя его.
Как от него страдать придётся людям
На всей земле не за свои грехи,
Но стоп, — уважим высший вкус, не будем
Вводить социологию в стихи.
Но дни идут. И время всё смягчает.
Торнадо скрылся. Над Флоридой зной.
И даже волны скорости снижают…
Что ж, можно жить… Но я хочу домой.
На вечере поэтов
Стихи все умерли со мной
Давно… А зал их — ждал.
И я не плыл за их волной —
По памяти читал.
И было мне читать их лень,
И горько душу жгла
Страсть воскресить вчерашний день,
Когда в них жизнь была.
Тогда светились их слова
В подспудной глубине…
Теперь их плоть была мертва.
И смерть жила во мне.
Они всю жизнь меня вели
И в них — вся жизнь была.
И вот живыми не дошли
Сюда… А жизнь — прошла.
Мечты исполнилисьСон
Я вернулся… Благодать!
Больше не о чем мечтать.
Сон свершился наяву,
Паровоз летит в Москву.
…Но с тоской в окно гляжу:
В вагонзаке я сижу.
Брайтонские брюзжания
Я в Брайтоне свой кончу век,
Где за окном почти до лета
На тротуарах скользок снег,
А на уборку денег нету.
Верней — расчёта… Трезв расчёт.
Впрямь большинство спасёт сноровка
А шею кто себе свернёт —
Дешевле выплатить страховку.
А мне-то что? Но вот в окно
Гляжу… И злюсь. Брюзжу с чего-то.
Как будто мне не всё равно,
Какие в Брайтоне расчёты.
Что злиться, если жив-здоров?
И твёрдо ведаешь к тому же,
Что здесь ты в лучшем из миров,
А остальные — много хуже.
Всё так, но страх меня гнетёт,
Что и когда беда накатит,
Здесь тот же скажется расчёт
И на спасенье средств не хватит.
Виктору НекрасовуК его 75-летию
Взлёт мысли… Боль тщеты… Попойка…
И стыд… И жизнь плечом к плечу…
— Куда летишь ты, птица-тройка?
— К едрёной матери лечу…
И смех. То ль гордый, то ли горький.
Летит — хоть мы не в ней сейчас…
А над Владимирскою горкой
Закаты те же, что при нас.
И тот же свет. И люди даже,
И тень всё та же — как в лесу.
И чьё-то детство видит так же
Трамвайчик кукольный внизу.
А тройка мчится!.. Скоро ухнет —
То ль в топь, то ль в чьи-то города.
А на московских светлых кухнях
Остры беседы, как всегда.
Взлёт мысли… Гнёт судьбы… Могу ли
Забыть?.. А тройка влезла в грязь.
И гибнут мальчики в Кабуле,
На ней к той цели донесясь.
К той матери… А в спорах — вечность.