* * *
Дети, выросшие дети,
Рады ль, нет, а мы в родстве.
Как живётся вам на свете —
Хоть в Нью-Йорке, хоть в Москве?
Как вам наше отливалось —
Веры, марши, плеск знамён?
Чем вам юность открывалась
В дни почти конца времён?
И какими вам глазами
Видеть жизнь теперь дано? —
Хоть в Париже, хоть в Казани,
Хоть в Кабуле — всё равно.
Что для веры остаётся
Вам?.. Над чем скорбеть уму?..
Как обжить вам удаётся
Мир, сползающий во тьму?
Пекинские надеждыПосле Тяньаньмыня
Когда уже не было слова «потом»,
Блеснула возможность, как капелька влаги,
Раскаяньем честным и тяжким трудом
Купить себе право на вечный концлагерь.
Когда, словно шапку, надвинули тьму,
Просветом в сознании начало брезжить,
Что если заслужит, заменят ему
Мгновенную гибель на вечную нежить…
А был он таким же, как в юности мы,
Кипел… Но смертельная мгла обступила.
И странно ль, что мёртвое лоно тюрьмы
Ему показалось милей, чем могила.
Конец застучал сапогами солдат,
Когда предложили ему эту милость,
И то, с чего в ужасе ночью кричат,
Вдруг робкой надеждою в нём засветилось.
Мне страшно — хоть я на свободе, в тепле.
Ведь в мире уже всё иное, чем прежде,
Раз кто-то такой же у нас на земле
Вдруг радость находит в подобной надежде.
* * *
Пошли болезни беспросветные,
Без детских слёз — пора не та.
Последнее и предпоследнее
Перед уходом навсегда.
Не вспыхнет свет за плотной мутностью.
Не тщусь ни встать, ни дверь открыть.
Пришла пора последней мудрости —
Прощаться и благодарить.
За то, что жил, за ослепление,
За боль и стыд, за свет и цвет,
За радость позднего прозрения,
За всё, чего вне жизни нет.
Но странно — нету благодарности,
Хоть жизнь — была, и свет был мил.
Какой-то впрямь наплыв бездарности
Волной тяжёлой память смыл.
Прощанье с жизнью. Что ж не грустно мне,
Все связи рвутся. Всё что есть.
Но здесь я этого не чувствую.
Был с жизнью связан я — не здесь —
Где я живу ещё, Бог милостив.
И рад, что здесь сегодня я.
Прощаться? С чем?.. Не здесь открылось мне
Всё то, чем жизнь была моя.
И равнодушие отчаянья
Гнетёт. И тем сильней оно,
Что, может, даже боль прощания
И та пережита давно —
Там, на балконе в Шереметьево,
Перед друзей толпой родной,
Где в октябре семьдесят третьего
И уходил я в мир иной.
News
Последние известья —
Россия на краю.
Все топчутся на месте
И тешат злость свою.
За крах внушённой веры
В блаженство на земле,
За то, что всё — и мера,
И дом, и хлеб — в золе.
И остаётся скука,
Химера на костях.
И злоба друг на друга
За то, что это так.
И труд невыносимый —
И дальше быть людьми.
И — Господи, спаси нас,
Прости и вразуми.
Но, как скребок по жести,
Опять сквозь жизнь мою —
Последние известья:
Россия на краю.
В ком — страх, в ком — жажда мести.
Страстей — хоть отбавляй.
Все топчутся на месте,
И всех несёт за край.
Кричу: «Там худо будет!
Там смерти торжество!»
Но все друг друга судят,
И всем не до того.
Вагон
А время гонит лошадей.
Да, нашей жизни бред и фон
От века грохот был железный.
Вошли мы на ходу в вагон,
Когда уже он нёсся к бездне.
И жили в нём, терпя беду, —
Всю жизнь… Всё ждали… Ждать устали…
И вот выходим на ходу,
Отпав — забыв, чего мы ждали.
Но будет так же вниз вагон
Нестись, гремя неутомимо,
Всё той же бездною влеком,
Как в дни, когда в него вошли мы.
Когда и лязг, и жар, и дым,
Моторы в перенапряженье, —
Всё нам внушало: вверх летим
Из пут земного притяженья.
Но путь был только под уклон.
И на пороге вечной ночи,
Отпав, мы видим — наш вагон
Не вверх ползёт, а вниз грохочет.
Вразнос, всё дальше, в пропасть, в ад.
Без нас. Но длятся наши муки…
Ведь наши дети в нём сидят,
И жмутся к стёклам наши внуки.
Наше время
Несли мы лжи и бедствий бремя,
Меняли, тешась, миф на миф.
А самый гордый, «Наше Время»,
Был вечен — временность затмив.
Само величие крушенья
Внушало нам сквозь гнёт стыда,
Что пусть не наше поколенье,
Но Наше Время — навсегда.
А Наше Время, как ни странно,
Как просто время — вдруг прошло.
На неизлеченные раны
Забвенье пластырем легло.
Но доверять забвенью рано,
Хоть Наше Время — век иной.
Все неизлеченные раны
Всё так же грозно копят гной.
СТИХИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ
Попытка начала
Страх временности — вкуса бремя.
И как за временность судить,
Раз ей по силам нынче
время
Само —
затмить иль прекратить.
Сменить бы бремя на беспечность —
Вздыхать, порхать, огнём гореть.
И вдруг сквозь это в чём-то вечность
Почти случайно рассмотреть.
Ах, временность!.. Концы… начала… —
Всё здесь. Всё быт одной поры…
…Но в наши дни она пленяла
Соблазнами другой игры.
И властью путать всё, внушая,
Что видим свет за плотной тьмой,
Энтузиазмом окружая
Наш дух, как огненной тюрьмой.
Ах, временность!.. Ах, вера в благо!
Борьбы и веры жаркий вихрь.
А рядом трупы у продмага
И мухи панцирем на них.
Комната Мандельштама
Когда Мандельштаму дали комнату, венгерский писатель Матэ Залка, комбриг, в будущем — легендарный «генерал Лукач», заявил по этому поводу протест.
Незаметно, но всё ж упрямо
Революции выцветают.
Дали комнату Мандельштаму —
Фальшь, как плесень, дух разъедает…
Ни к чему ордена и шрамы.
Всюду стройки, а тянет в пьянство.
Дали комнату Мандельштаму —
Уступили опять мещанству.
Всё не так, как было когда-то.
Стихли даже все перепалки.
…И сошлись погрустить ребята
У товарища Матэ Залки.
Хоть комбриг он, и пишет книги,
Славный век ими вместе прожит.
И его нашей жизни сдвиги
Так же радуют и тревожат…
Он молчит, ни на что не ропщет.
Но при случае спросит прямо:
«Как так вышло, что вы жилплощадь
Дали этому… Мандельштаму?
Вы, наверно, забыли, где вы!
Что за наглость — давать квартиры
Не поэтам борьбы и гнева,
А жрецам буржуазной лиры.
Как вам хочется бросить кость им,
Приобщиться, пусть ненадолго.
Коммунисты вы? Хватит! Бросьте!
Обыватели вы, и только».
Не ответят… Но их изнанка
Вся всплывёт — когда ночью чистой
Из той комнаты на Лубянку
Мандельштама свезут чекисты…
Наша истина — меч разящий!..
Пусть пощады чужой не просит!..