А в соседях — известно —
нагляднее зло мирское:
Вечно хватит причин,
чтоб в соседа острей
вглядеться.
Есть такая судьба! —
часть обычная общего ада.
Я на ней не стою,
хоть её обижали много.
Чтобы жить по-людски,
из неё вырываться надо.
Как из всякой судьбы, —
к одному вырываться Богу.
……………………………………………………….…………………………
А пока я лежу.
Я понятья пока не имею
Ни об этой кровавой судьбе,
ни о Божьем троне.
Всё стараюсь поверить,
что гибну в борьбе за идею
И стыжусь, что не верю…
А рядом девчонка стонет.
Я ведь помню её:
ни тачанки за ней,
ни кожанки.
Танцы, книжки, и парни,
и смех победительный,
звонкий.
Благочестье храня,
презирал я её как мещанку.
А она не мещанкой была,
а была девчонкой —
Знавшей временность жизни
и радости всякой ценность
От рожденья — так просто,
как я и теперь не знаю.
Но лежит она здесь, как и я.
Никуда не денусь
Я от этой судьбы.
Пусть мне ближе судьба другая.
Пусть об этой другой
я тоскую, качаясь, как в бурю…
Но эсэсовца взгляд — всё насмешливей,
мой — всё строже.
Он меня —
я в крови —
презирает, как учит фюрер.
Пусть.
Я понял уже,
что его презираю тоже.
Вера? Верил и я.
И я знаю, как верят чисто.
Был хоть с ним поделиться
я правдой готов своею.
У него для меня
только смерть —
ни судьбы, ни истин.
Только смерть.
Даже странно,
что это и есть идея.
Видно, знать мне дано,
что идей без всеобщности — нету,
И что Правда всегда, —
даже если, как я, не прав ты, —
Это Правда для всех.
Или вовсе не Правда это,
Просто страстная ложь,
вдохновенный отказ от Правды.
Просто страстная ложь,
где победа — обгон без правил,
Вера в то, что сойдёт
(как приятно, что Вера всё же).
Не достигнувших Бога
в пути подбирает дьявол.
Души адский огонь
согревает почти как Божий.
Это знать мне дано.
Хоть я мыслью об этом не знаю.
Бога нет!
А я верен
своим представленьям и взглядам.
Просто в сердце моём
ноет горечь, как рана сквозная.
И по-прежнему девушка
стонет беспомощно рядом.
Просто девушка эта — раздета —
как всех раздели.
Просто очень нежна —
и в крови у неё рубаха.
А эсэсовец смотрит —
всё так же он верен Цели.
Я не скоро пойму,
что всё так же он верен Страху.
На груди его — крест.
А в глазах — ощущенье силы.
Сталь.
Стандартная сталь —
и по мужеству, и по цвету.
Но всё чаще мне кажется:
что-то ещё в них было.
Что-то было,
чего я не помню,
хоть видел это.
Я лишь ненависть помню одну —
мне ж всего
пятнадцать.
Я не знал до сих пор,
а теперь уж и знать не буду,
Что и в ней, и за ней
подлый страх без неё остаться,
Что не столько она, сколько он
в этом хрипе: «Jude!»,
Что лишь ненависть схлынет,
и ляжет на сердце глыбой
Всё, что мамой навеяно
мальчику в курточке куцей,
Всё, что помнится всем,
что теперь ему помнить — гибель.
Как лунатику гибель
у края стены очнуться.
…И не скоро поймёт он —
что сам он прижат, как муха.
Что тут ненависть — верность.
Заметят бесстрастье —
исторгнут.
Правят страсти кухарочьи,
вырядясь творчеством Духа,
И гордятся собой…
И спасенье одно — в восторге.
Ах, восторженный страх, подлый страх!
Простота святая!
Это искренне сердце
подвластно гремучим фразам.
Это веру в нелепость
с восторгом душа подтверждает.
Это чувство,
а чувство — известно! — точней, чем разум.
И возвышенней тоже…
Ах, чувство! Ничто с ним не стыдно.
Разве стыден восторг неуёмный в любви
к отчизне?
Нынче в моде восторг.
Быть восторженным стало солидно.
Чувство знает, что лучше лишать,
чем лишаться жизни.
Знает также оно,
что приятней терзать, чем терзаться,
И поэтому проще,
когда в твоих мыслях — пусто.
Чувством помнить легко
про опасность любви и братства,
Чувством просто забыть,
что бывают другие чувства.
И беречь свой восторг,
и гордиться, служа ему верно.
И по трупам шагать,
выполняя свой долг солдата…
Ах, германская армия!
Храбрость твоя — безмерна!
Но трусливые души
твои составляли штаты…
Шли они по земле
как рабы, увлечённые властью.
И учились гордиться
уменьем на гордость плюнуть.
С каждой новой победой
всё больше в них было рабства.
С каждой новой победой
всё меньше желанья думать.
Их метель заметала,
и вьюги им в лица дули.
Но несли они с гордостью
рабство своё туземцам.
Ничего не боялись —
ни бомб, ни штыка, ни пули.
Оглянуться боялись —
за ними дымил Освенцим.
Пели песни, гордясь,
когда влёк их в пучину «Бисмарк»,
И Берлин защищали,
как ад защищают черти.
Оглянуться ж — боялись.
Боялись случайной мысли.
Отщепенства боялись —
что было им хуже смерти.
Это значило лечь
здесь, со мной
безвозвратно в яму.
Или в лагерь попасть —
прямо в печь из гремящей славы.
И несли они зло,
сохраняя восторг упрямо,
И свой собственный дом защищать
потеряли право.
Но его защищали,
хоть были обложены плотно,
И послушно, как раньше,
о вере в победу кричали.
А потом проиграли войну
и вздохнули свободно, —
Видно, было в них что-то,
о чём даже в мыслях молчали.
Видно, даже сойдясь
с громыхающей подлостью века,
В тяжком рабском восторге
собою себя подминая,
Всё равно среди лжи
бесприютна душа человека,
Даже если он верит…
Что-что, а уж это — я знаю.
Нет, не знаю — узнаю.
Не нынче. И даже — не скоро.
Мне пятнадцать всего —
это разве моя забота?
Я лежу среди трупов,
пройдя через вздыбленный город,
Я весь день ощущал,
что меня ненавидит кто-то.
Ненавидеть в ответ?
Это надо.
Но столько всплыло
В прошлом режущей подлости —
я уж оглох от шума.
Привирают?
Наверно.
Но что-то и вправду было,
Если баба орёт,
если люди молчат угрюмо.
Что-то помнят они…
(Голод!.. Это, как бред, огромно:
Грузовик за окном,
а на нём — словно брёвна — трупы.)
Что-то помнят они.
Да и я это тоже помню.
Я «списал» это только,
поверил, что помнить — глупо.
И зачем было мне
через детство тащить такое —
Этих серых и сирых
с их скучной, тупой печалью.
Волновало — движенье!
Хотелось — как всем! — в герои…
Я простил их судьбу,
а сегодня — мою прощают.
Я простил их судьбу
и отбросил деталью лишней.
Потому что вся жизнь —
все слова! —
на неё не похожа.
Словно впрямь из таких бы
герои вовек не вышли,
Словно впрямь они все родились,
чтоб трястись под рогожей.
Ну а если б и им
кабинет и ковёр на диване,
Где забвение бед
под защитой идеи и флага?
Неужели закон —
сумасшедшее соревнованье:
Кто кем раньше пожертвует
ради всеобщего блага?..
…Только где мне об этом подумать
в свои пятнадцать?
Я лишь танцы кляну —
в них мещанство и запах гнили.
Об огне революций мечтаю —
гореть и драться.
И мне жаль, что давно
кулаков без меня разбили.
И, конечно,
чекисты в кожанках
мне снятся часто.
В их жестокости вижу я подвиг,
в их лицах — лики.
Как же! —
В битве за счастье
их участь — нести несчастье.
Ради правды — грешить.
Мне тот грех —
как святых вериги.
Как само бескорыстье,