Первый артналет оправдал наши расчеты. Поскольку чудо-пушки стреляли в радиусе 4–5 километров, особого ущерба противнику они наверняка не наносили, скорее щекотали нервы. Тем не менее звуковую разведку немцев мы постоянно вводили в заблуждение, им и в голову не могло прийти, что основная наша база находится как раз в центре болота, а не у дороги.
Зимой 1941–1942 года противника мы беспокоили не так часто. Войскам, стоявшим в обороне под Ленинградом, выделяли мизерное количество боеприпасов. Они больше нужны были в сражениях под Москвой, Сталинградом, на Украине, поэтому наша батарея вела огонь по врагу раз в десятидневку. Зато каждый раз после нашей стрельбы немцы открывали ответный огонь и обстреливали единственную дорогу, ведущую в это болотистое место. Дело доходило до того, что во время артобстрела некоторые смельчаки выходили из своих убежищ и считали разорвавшиеся в болоте снаряды, комментируя:
— И снова пальцем в небо!
Лишь только один раз немецкий наводчик, скорее всего, ошибся в установке прицела, и несколько снарядов разорвалось за батареей, не причинив нам никакого вреда.
В зимнее время фронт застыл. Нашего наступления в этом районе не предполагалось. Притихли и немцы. Их авиация, все время господствовавшая в воздухе, тоже стала реже появляться над нашими головами. Сидеть в бездействии было невмоготу. Солдаты больше спали, чем двигались. Наступили холодные и голодные дни.
Иногда нашу беспросветную жизнь разнообразило командование полка своим появлением. Начальник штаба хвалил нас за удачно выбранную огневую позицию. Уезжая, даже обещал представить меня и командира батареи к ордену Красного Знамени.
Орденов мы так и не получили: всю обедню испортил комиссар полка Вайнштейн, который тоже изволил посетить наш «островок». Комиссар был полнейшим профаном в военном деле, зато с непомерными амбициями. Он даже учинил мне экзамен, задав вопрос: «Как будешь действовать, лейтенант, если с фронта появятся танки противника?»
Когда я выбирал место для огневой позиции, разумеется, предусматривал разные варианты борьбы и станками противника, и с его пехотой. Но ни один из вариантов не укладывался в комиссарской голове. Он предлагал от каждого орудия прорубить просеку, сделать гати из деревьев и по ним, в случае опасности, рассредоточенно вывозить пушки в тыл.
«Если мы, даже рассредоточенно, появимся со своими пушками на дороге, — стоял я на своем, — вражеская авиация нас немедленно засечет, и тогда нам уже ничто не поможет. Батарея пока не обнаружена благодаря хорошей маскировке. У нас есть мост, и гати от каждой пушки делать нет необходимости. Мы здесь находимся не для того, чтобы при первой опасности драпать, а для того, чтобы сражаться».
Вайнштейн являлся чистым политработником и в артиллерийской тактике вряд ли был сведущ. Не желая вникать в суть дела, комиссар впал в амбицию и стал настаивать на выполнении его распоряжения.
Я вспылил, считая это распоряжение очевидной глупостью, но, не повышая голоса, заявил, что буду делать то, что считаю нужным, так как не хочу подвергать риску людей и вверенные мне пушки, при этом как-то машинально передвинул кобуру с пистолетом, висящую на ремне сбоку. Вайнштейн мгновенно уловил это движение. О чем он подумал, можно догадаться. Только сразу скис и прошипел: «Мальчишка!» Бочком стал отступать, потом резво вскочил на коня и был таков.
Наша с Вайнштейном перебранка происходила на виду у всех батарейцев, и как только он уехал, раздался взрыв смеха и возглас одного из наводчиков:
— Ай да комиссар, видать, большой оригинал!
Я понимал, что комиссарская оригинальность мне может выйти боком, хотя правоту свою готов был отстаивать и дальше. Правда, по молодости я тогда не придал значения очень важному обстоятельству: «институт комиссаров» в годы Великой Отечественной войны продолжал действовать, как и в гражданскую, может, даже пожестче. Комиссар имел больше прав, чем командир, и единоначалия, как такового, не существовало. Любой приказ должен быть скреплен комиссарской подписью, если ее не было, приказ не имел силы.
Мысль о том, что я нажил себе врага в лице Вайнштейна, оправдалась. Хорошо, что у него хватило ума не докладывать об инциденте вышестоящему начальству, но на меня он заимел «зуб». За сентябрьские бои я вместе с командиром батареи был представлен к ордену Красного Знамени. Комбат орден получил, а я не получил ничего. Когда пришел приказ наркома обороны о представлении к очередному званию офицеров, которые находились на фронте более трех месяцев, меня снова обошли. Стало ясно, что пока я нахожусь под властью Вайнштейна, ходить мне в лейтенантах до окончания войны, да и боевые награды будут цеплять себе на грудь такие комиссары. Надо искать возможность поменять место службы, хотя я и понимал, что на фронте это сделать не так просто.
Как бы ни складывались обстоятельства, я уже имел некоторый жизненный и фронтовой опыт, помнил золотое правило одного из преподавателей артиллерийского училища майора Рыкова: безвыходных положений не бывает. Вспомнил, что со мной в артполк прибыло около десятка выпускников. Среди них — Юра Забегайлов. Еще в спецшколе мы с ним стояли рядом в строю, постоянно общались и в училище. Все его звали «Негусом», наверно, за курчавые черные волосы, как у царствующей абиссинской особы. После войны «Негус» стал генерал-полковником, заместителем командующего ракетными войсками страны.
Забегайлов служил офицером штаба и по совместительству выполнял обязанности адъютанта начальника артиллерии 286-й стрелковой дивизии полковника Коробченко, впоследствии тоже крупного военачальника, генерал-полковника, начальника Военно-артиллерийской академии.
Коробченко — типичный украинец, невысокого роста, с круглым лицом и объемистым животом, довольно подвижный, энергичный, грамотный офицер, любитель выпить «на халяву». Когда он первый раз приехал на батарею, я пулей вылетел навстречу высокому гостю. В своей землянке угощал его водкой, при этом извинялся, что у меня нет приличной закуски. Приложившись к фляге, полковник садился на снарядный ящик и расспрашивал меня о боях, о делах батареи, но ни разу не поинтересовался бытовыми условиями, в которых живут мои бойцы.
Как-то по пути в полк Коробченко снова заглянул на наш островок. Причем, инициатором визита был он сам. Сказал своему адъютанту: «Давай-ка, Юра, заедем к твоему другу и послушаем байки о том, как его батарея била немецкие танки». Это означало, что начальство желало выпить и демократично поболтать с «низами». Что уж тут скрывать, дело прошлое, фронтовое. И заезжали, и выпивали, и болтали. Спиртное у меня всегда водилось. Я человек непьющий, и свои наркомовские сто грамм сливал во фляжку. Так что друзей всегда было чем угостить.
Пока Коробченко беседовал с моими батарейцами, я увел Забегайлова в сторону и рассказал ему о столкновении с комиссаром полка Вайнштейном. «Негус» удивленно поднял брови:
— Хочешь перевестись в другой полк?
Я не скрывал своих намерений:
— Сам понимаешь: житья Вайнштейн мне не даст. Черт с ним, этим комиссаром, обидно только — все получают ордена и медали, а этот замухрышка всегда вычеркивает меня из списка.
— Все, Петя, я тебя понял. Можешь не волноваться, постараюсь с Коробченко уладить этот вопрос.
И «Негус» поспешил к своему патрону.
Наше «сидение» на болоте продолжалось до декабря 1941 года. К этому времени немцы создали второе кольцо блокады вокруг Ленинграда. Но мы знали, что город живет и борется, работают многие предприятия, дающие фронту оружие, люди ходят в театры и кинотеатры, читают газеты. Самой страшной для жителей города была именно эта зима. Голод, цинга, дистрофия убивали людей тысячами. Хорошо, что в самом начале войны я посоветовал матери уехать в деревню на Рязанщину, а то бы, наверно, мы с ней никогда и не свиделись. Ведь только в ноябре 1941 года начала действовать ледовая трасса на Ладоге — «Дорога жизни», как ее называли ленинградцы, по которой в город шло продовольствие, а из города вывозили женщин, стариков и детей на Большую землю.
На фронте положение было не лучше, чем в городе. Гитлеровские войска, перейдя в наступление на Волховском направлении, захватили Тихвин, перерезав таким образом коммуникации 54-й армии, по которым шло продовольствие, вооружение и боеприпасы частям Красной армии, действующим на внешнем кольце обороны Ленинграда. Голод стал мучить и нас. Продукты для батареи и сено для лошадей снабженцы завозили с большими перебоями. Лошадям приходилось давать ветки деревьев, срезанные в лесу. Их мелко рубили, по возможности запаривали, смешивали с сеном или соломой. Наше тягло стало дохнуть от бескормицы. Болели и люди. Одно время я передвигался по огневой позиции с палочкой, не слушались ноги, кружилась голова, голод давал о себе знать.
Как-то меня вызвали в штаб дивизиона на совещание. Проезжая до основания разрушенную деревню, от которой остались лишь кирпичные трубы да почерневшие от огня ветлы, я решил опробовать свой пистолет, из которого давно не стрелял. К тому же хотелось посмотреть, как будут взрываться бронебойно-зажигательные пули: на вооружение недавно поступили новые боеприпасы. Произведя несколько выстрелов, не обнаружил, чтобы пули что-то пробивали или зажигали. Ударяясь о кирпич, они рвались лишь маленькими огненными шариками. Разочаровавшись в новинке, я выстрелил по стае ворон, сидевших на ветках. Птицы лениво вспорхнули и, описав круг, опустились на дорогу, чтобы поискать себе пищу в конском навозе. Тут во мне проснулся азарт охотника. Подстрелив трех ворон и положив трофеи в переметную суму, двинулся дальше.
Дома, передавая ординарцу трофеи, в суме обнаружил только двух ворон, третья, видимо раненая, оклемалась, сумела выбраться и убежала в лес. Но все равно «вороний» суп оказался вполне съедобным. С тех пор кто-то из нашей команды охотился на эту совсем не промысловую птицу, которая частенько попадала к нам на стол.
За все время окопной жизни, если мне не изменяет память, один раз на обед у нас был настоящий глухарь. Пробираясь на батарею, командир огневого взвода заметил на замерзшем болоте лакомившегося клюквой глухаря. От такого зрелища у взводного даже ноги подкосились. Прибежав в землянку, он схватил автомат и пулей помчался на болото. Глухарь, как ни в чем не бывало, продолжал спокойно склевывать ягодку за ягодкой. Раздалась очередь, и расцвеченный петух пал жертвой своей беспечности. Для такого случая я тогда не пожалел фляжку с наркомовской водкой.