Впоследствии, командуя корпусом, Дремов получил звание генерал-майора, затем — и генерал-лейтенанта, стал Героем Советского Союза. После войны ушел в отставку.
Когда Иван Федорович принял корпус, было ему за сорок. Среднего роста, широкий в плечах, плотный, с простым, открытым грубоватым лицом пепельного цвета и упрямым подбородком. Черные волосы всегда торчали ежиком, глаза — буравчики, злые. Когда он был в гневе, а в гневе он находился практически всегда (особенно во время боя), лицо его становилось не только злым, а прямо-таки зверским. И если что-то не складывалось, то «товарищ» Дремов бил всех палкой — от комбригов до командиров рот и батарей.
Вообще-то бить подчиненных — привилегия наших славных советских генералов. Этой привилегией пользовались многие из них. Палкой и кулаком, например, хорошо владели Катуков, Чуйков, Конев, командующий 4-й танковой армией Лелюшенко и многие другие. В 405-м отдельном дивизионе РС я слышал от офицеров интересную байку об Иване Коневе. Под Харьковом это было. Командир дивизиона, израсходовав все снаряды, чтобы зря не рисковать установками РС и людьми, увел машины километров за десять от переднего края и стал ждать, когда подвезут боеприпасы. Бойцы получили возможность отдохнуть. Они разделись, сняли сапоги и сушили портянки. Как на грех, по дороге проезжал командующий Степным фронтом Конев со своим эскортом. Увидев «табор», Иван Степанович отрядил адъютанта узнать, что за часть в такую пору греется на солнышке. Представший пред грозными очами генерала командир дивизиона, вскинув руку к пилотке, стал было докладывать о том, что дивизион ждет снабженцев со снарядами, но вместо того, чтобы выслушать доклад до конца, Конев стал дубасить командира папкой. Завершив «святое дело», приказал, чтобы дивизион через полчаса был в Харькове и защищал город от врага.
Командир дивизиона был уже в звании майора и посчитал поступок командующего фронтом не только постыдным, но и отвратительным, унижающим достоинство советского офицера. Он написал Сталину письмо, в котором просил принять меры против грубияна Конева. Прошло некоторое время. Наши войска вели наступление в Польше. На одной из переправ теперь уже маршал Конев встретил того самого командира дивизиона. Увидев маршала, майор пытался незаметно проскочить на понтонный мост. Не получилось. Конев его узнал. Подозвав поближе, вытащил из нагрудного кармана письмо Сталину, язвительно произнес: «Я тебя, дурака, не бил, а учил, хотя мог бы расстрелять за трусость. И, как видишь, неплохо научил, мне доложили, что хорошо воюешь. Больше таких глупых писем никогда не пиши. Понял?» — «Понял, — ответил майор. — Спасибо за науку», — и удалился подальше от начальства.
Жалобы на произвол наших генералов были нередким явлением. Писали жалобы, насколько мне известно, и на нашего командира корпуса Дремова. Только ни до Сталина, ни до ЦК ВКП(б), ни до Контрольной комиссии они не доходили. Фронтовые письма проверялись военной цензурой, и на каждом из них ставился штамп: «Проверено военной цензурой». Так что, как говорится:
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Освобождение Украины продолжалось. 1944-й год наш артдивизион встречал в Казатине. Зима, снежная и вьюжная, была в самом разгаре.
Снег хрустел под ногами и колесами, как сухой валежник. Мы далеко шагнули на запад. Теперь никто не сомневался в том, что скоро перешагнем государственную границу с Польшей и ступим на земли Германии. Нас радовала позиция союзников — англичан и американцев, которые все активнее включались в военные действия против вермахта. От политработников и печати мы узнали, что в ноябре-декабре 1943 года прошла Тегеранская конференция трех держав — СССР, Англии и США, на которой встретились первые руководители по антигитлеровской коалиции.
На конференции рассматривались вопросы дальнейшего ведения войны, открытие второго фронта, хотя и вскользь, но были затронуты вопросы ленд-лиза, поставок СССР вооружений и стратегического сырья.
В Декларации трех держав, принятой на конференции, говорилось о планах уничтожения вермахта, о сроках проведения крупномасштабных операций на западе и востоке.
Немцы ожесточенно сопротивлялись. Восточный фронт для них по-прежнему оставался главным фронтом. Разведка установила, что в районе Винницы и Жмеринки сосредоточены большие резервы, которые противник намеревается использовать для удара во фланг и тыл 1-й танковой армии. Катуков принимает решение упредить немцев, повернуть армию на запад и ударить по Жмеринке.
Наступление развивалось успешно, наша бригада подошла к реке Соб и начала переправляться. Река небольшая, но норовистая, с крутыми обрывистыми берегами. Мост немцы взорвать не успели, и теперь к нему устремились наши войска. Мост оказался крепким, но без перил, дорога к нему начиналась крутым подъемом, покрытым сплошным льдом. Перед нами прошли танки, одна «тридцатьчетверка» по неосторожности механика-водителя сорвалась в воду и теперь лежала на дне вверх гусеницами, как предупреждение — быть предельно осторожным при движении по этому «чертову мосту».
Наши тягачи с пушками медленно выбирались на противоположный берег и выстраивались в колонну. Скопление машин на переправах всегда бывает удобной мишенью для немецких летчиков. Не обошлось и на этот раз. Едва колонна тронулась в путь, как появились два «фоккера». Они прошли над нашими головами и атаковали танки. Хорошо, что немцев вовремя заметили и встретили плотным зенитным и пулеметным огнем. Один истребитель загорелся в воздухе и пылающим факелом рухнул на землю, второй скрылся за горизонтом.
Дивизион догнал разведроту, шедшую за танками, и мы вместе двинулись по направлению к деревне Фердинандовка. Встреча с новым населенным пунктом всегда таит в себе массу неожиданностей, поэтому командир дивизиона Власенко приказал всем машинам замедлить ход, пока не прояснится обстановка. Разведка ушла вперед, а мы на малом газу двигались за ней, готовые в любую минуту развернуть пушки и вступить в бой.
Фердинандовка связана была с Винницей и Жмеринкой железной дорогой. Не успели мы захватить станцию, как сюда прикатил немецкий санитарный поезд. С первого же выстрела танкисты подбили паровоз, и состав остановился. Выяснилось, что поезд шел на фронт, поэтому в вагонах, кроме врачей и обслуживающего персонала, оказалось всего несколько фашистских чинов. Зато трофеи нам достались неплохие: в конце состава было прицеплено несколько вагонов со скотом, птицей и разными продуктами — сахаром, консервами, хлебом, шоколадом и напитками.
Власенко распорядился, чтобы пленных отправили в наш тыл, а я стал организовывать оборону станции на случай неожиданной атаки противника. Появись здесь сейчас рота автоматчиков, нас бы перестреляли за милую душу. Всех занимала не оборона, а трофеи. Пришлось у санитарного поезда ставить охрану.
Прикрыв винницкое направление одной батареей, захватив с собой несколько солдат из дивизионной разведки, я направился в здание, в котором находилось станционное начальство. Здесь нас явно не ждали. На своих рабочих местах находился весь обслуживающий персонал, как ни в чем не бывало выполнявший свои обязанности. Увидев советских бойцов в полушубках, в ушанках с пятиконечными звездами и автоматами на изготовку, «обслуга» опешила, руки сами потянулись вверх. В соседнем кабинете обнаружили какого-то чина со знаками отличия, скорее всего начальника станции. Разбираться было некогда, его разоружили и вместе с другими служащими вывели на улицу.
Уходя из здания, я приказал разведчикам разбить телеграфные и телефонные аппараты, уничтожить радиостанцию, спилить телеграфные столбы на расстоянии 500 метров и возвращаться в дивизион.
Впереди гремел бой, и неизвестно, сколько мы смогли бы продержаться на этой станции. Чтобы трофеи не достались противнику, Власенко отдал приказ всю живность выгрузить из вагонов и направить в тыл, продукты распределить по батареям, а все, что останется, раздать местному населению.
Так что к моему возвращению у товарных вагонов уже шла суета: кто-то делал не первый заход, а кому еще ничего не перепало, все равно пытался что-то прихватить из трофейного барахла. Из продуктового вагона солдаты вытащили несколько ящиков с какой-то неизвестной жидкостью в керамических бутылках с красочными этикетками. Что это было за зелье, никто не знал, бутылки вертели и так и этак, но не пили из них — вдруг яд. К тому же всех смущала керамическая бутылка. Для нашего глаза слишком непривычно. Тут же поступило предложение — смочить хлеб этой жидкостью и дать собаке. Но где возьмешь собаку, при стрельбе они все разбежались.
Такое добро, конечно, пропадать не должно: нашелся «дегустатор», солдат-пехотинец из какой-то роты нашей же бригады, который, видимо, в своей жизни попробовал не одну бутылку. Взяв керамическую посудину, солдат отбил горлышко, понюхал, попробовал зелье на язык, вздохнул и, перекрестившись, произнес: «Ну, братцы, ежели что, не поминайте лихом. Так и быть, пострадаю за общество!» Все смотрели с затаенным дыханием, как он медленно тянул из алюминиевой кружки неизвестную жидкость. Кому-то даже казалось, что «дегустатор» вот-вот свалится на землю и ангелы унесут его в рай как «пострадавшего за общество».
Выпив жидкость, солдат обвел всех веселым взглядом. Послышались голоса: «Ну, как она, эта зараза?» А он, немного помолчав, прогундосил: «Не понял, налейте еще!» Ему налили полную кружку. Опорожнив ее, он произнес только одно слово: «Годится!»
После такой дегустации все дружно потянулись к бутылкам и, отбив горлышко, пили коричневую душистую жидкость. Это оказалось не вино, а обыкновенный бальзам, который обычно добавляют в чай или кофе. Для нашего солдата годилось и такое питие. Бутылки быстро размели по мешкам, сумкам, а то и просто по карманам.
Мне тоже ничего не оставалось делать, как начать «отовариваться». Я подогнал свой крытый вездеход и приказал писарской братии загрузить в него несколько мешков сахара, консервы и другие продукты. Бальзам тоже не помешал. Все это потом стало солидным «приварком» к нашей скромной армейской кухне.