Странные люди — эти польско-русские офицеры и генералы, с которыми в годы войны пришлось мне сталкиваться. Пожалуй, больше всех поразил меня комдив Кеневич — и своими габаритами, и бурной энергией, и обилием орденов на необъятной груди и… обжорством. После того как Певишкис ввел меня в апартаменты генерала, передо мной предстал человек-гора, выше среднего роста, с простым русским лицом, огромным животом, тройным подбородком и крупными мясистыми руками. Встретил он меня шумно, радостно, словно мы закадычные друзья. С ходу потащил к столу. Я сказал, что уже отобедал у Певишкиса, но генерал и знать ничего не хотел: быть негостеприимным ему не хотелось. Он сам открыл две банки рыбных консервов, толстыми ломтями нарезал хлеб, попросил адъютанта покрепче заварить чай.
Мы сидели за столом и оживленно беседовали о предстоящей операции, говорили о том, как лучше использовать наши реактивные установки при подавлении огневых точек противника. Я даже не заметил, как генерал за один присест «оприходовал» две банки консервов и буханку хлеба, запил все это несколькими стаканами чая и, как ни в чем не бывало, продолжал разговор. «Силен генерал, вот так аппетит!» — подумал я после того, как на столе не оказалось ни крошки. Позже Певишкис объяснил мне: генерал болен так называемым «волчьим аппетитом». Он мог съесть очень много пищи и в то же время остаться голодным.
Несмотря на некоторые странности Кеневича, мы все же с ним довольно плодотворно работали, он не был занудой, на командном пункте вел себя сдержанно, демократично, никогда никому не хамил, приказы отдавал ровно и даже, как мне казалось, весело.
Уже после войны, где-то в 1947 году, получив очередной отпуск, я уехал из Германии в Москву. Пошел в Большой театр смотреть балет с участием знаменитой Галины Улановой. В антракте неожиданно увидел сидевшего в первом ряду Кеневича. С ним была пожилая дама. Это был, конечно, не тот стремительный и энергичный генерал, а постаревший, осунувшийся человек, напоминавший футбольный мяч, из которого только что выпустили воздух. Судя по резкой перемене в его внешности, с ним что-то произошло. Хотя мы и воевали вместе, мне, тогда еще майору, подходить к генералу было как-то неудобно: узнает ли? Больше с Кеневичем я никогда не встречался.
А в апреле 1945 года 1-я польская армия получила приказ сосредоточиться на плацдарме западного берега Одры, в районе местечка Хойны. Тут же сосредоточилась и 47-я советская армия. Обе армии получили приказ — огибая Берлин с севера, выйти к Эльбе, где встретиться с войсками союзников.
Гитлер в эти дни хвастливо заявлял, что он предвидит удар русских, но их встретит колоссальная сила, и Берлин навсегда останется немецким. Гитлер и его окружение, делая подобного рода заявления, исходили, скорее, не из реальной обстановки, а из желания поднять население Берлина на защиту города. Только все эти попытки на организацию сопротивления были обречены на провал.
В ночь с 15 на 16 апреля польская армия перешла в наступление. Наш дивизион скрытно занял боевой порядок на плацдарме и приготовился к стрельбе по намеченным целям. На наблюдательном пункте — обстановка напряженная, еще и еще раз проверялись исходные данные, телефонная и радиосвязь. Немцы изредка постреливали в нашу сторону, давая понять, что они тоже готовятся к бою.
Стало светать. В бинокль я осмотрел местность. Впереди виднелась возвышенность. Это система обороны гитлеровцев — ДОТы, ДЗОТы, пулеметные гнезда и зарытые в землю орудия. Это моя цель, которую в общем хоре артиллерийской подготовки мне предстояло поразить в ближайшее время.
На командный пункт 4-й пехотной дивизии прибыл командующий 1-й польской армией генерал-полковник Поплавский. Поздоровавшись с Кеневичем и присутствующими офицерами, он подошел ко мне, поинтересовался готовностью дивизиона к стрельбе, потребовал показать цели на карте и на местности. Мой доклад вполне удовлетворил генерала. Потом я его видел на передовой. Он ходил с небольшой охраной, шинель нараспашку, руки заложены за спину. На его кителе блестели русские и польские ордена. Генерал никогда не прятался при разрывах снарядов и мин, был спокоен и тверд даже в самой сложной обстановке.
Берлинская операция началась 16 апреля в 5 часов утра. Началась с мощнейшей артиллерийской и авиационной подготовки. Тысячи орудий и минометов в течение 30 минут били по переднему краю, сотни пикирующих бомбардировщиков сбрасывали на головы гитлеровцев свой смертоносный груз. Четыре залпа дал наш дивизион по заранее обозначенным целям. Из своих укрытий в бой пошли танки и пехота. Противник огрызался, начали стрелять «ожившие» немецкие батареи, из засад показались танки. Еще залп «катюш», и польская пехота устремилась к новому очагу сопротивления немцев.
За сутки дивизия прошла около 15 километров, захватив город Врицен. Кажется, за последнее время противник не сражался так яростно, как в эти дни. Отступая, немцы взрывали мосты, минировали дороги, оставляли засады со специальными командами нацистов-смертников, вооруженных пулеметами и фаустпатронами. Эти сражались до последнего дыхания.
Дивизион шел за польской пехотой без сна и отдыха. Если пехотинцы вынуждены были залечь, я разворачивал свои батареи и давал залп. Иногда в день приходилось давать по 10–12 залпов. Такого мы еще не делали никогда. На последнем этапе войны снаряды не экономили — ни танкисты, ни артиллеристы, ни мы. Важно было любой ценой добить противника.
Отстрелявшись, я обычно менял позицию дивизиона и ждал новую команду Кеневича. В очередной раз произведя смену боевых порядков, я направился на командный пункт генерала, который размещался на чердаке большого каменного дома. Противник вел артиллерийский огонь, и снаряды рвались на противоположной стороне улицы. Пробираться пришлось мелкими перебежками, укрываясь за стенами зданий. За мной спешил ординарец. Совсем рядом разорвался очередной снаряд. Я оглянулся и увидел, что мой Вася лежит на земле, раскинув руки. Он был ранен. Оттащив бесчувственное тело Полеводина в безопасное место, я затем передал верного Санчо Панчеса польским санитарам.
К счастью, ранение оказалось не смертельным, осколок попал в бок, разорвал ткань, но не повредил внутренние органы. Васю перевязали, и он стал приходить в себя, еще не понимая, где он находится. Я понял, что для ординарца война закончилась. Придется расстаться. Понимал это и Василий. Приподняв голову с носилок, он с грустью произнес:
«Какая нелепость, товарищ капитан, получить осколок в конце войны. Жаль, что не увижу Берлин!»
Полеводин сожалел о том, что не увидит Берлин, я же сожалел о хорошем, честном парне, боевом товарище. В суете я так и не удосужился узнать его московский адрес и виню себя за это. На фронте как-то не принято было обмениваться домашними адресами, все жили одним днем, а что будет завтра, сам Бог об этом не ведал. Наверно, поэтому только после войны мы начали разыскивать своих фронтовых друзей.
Отправив ординарца в госпиталь, я снова закрутился в будничных фронтовых делах. Кеневич определил новую цель — поселок, у которого залегла пехота. Опять сложилась такая ситуация, как в 314-й дивизии, когда огнем «катюш» приходилось срезать выступ в виде «языка». Тогда я особенно переживал, опасаясь за свою пехоту, которую могли задеть разорвавшиеся реактивные снаряды.
С первых же дней, когда я стал командовать установками БМ, меня все время тревожили конструктивные недостатки реактивных снарядов — огромный радиус рассеивания при взрывах. С Гиленковым мы обращались в артиллерийское управление по этому вопросу, но этот недостаток так и не был устранен до конца войны.
Я снова был поставлен в безвыходное положение. В бинокль осмотрел передний край. Польские пехотинцы окопались в километре от командного пункта. Решился все же шарахнуть: «Бог не выдаст, свинья не съест». Снова попросил Гизетли добавить в прицел лишних 500 метров, чтобы снаряды ушли с некоторым перелетом.
Все обошлось благополучно и на этот раз, снаряды угодили в цель, не причинив пехоте никакого вреда. На переднем крае бушевало пламя, дым черными клубами поднимался кверху. Надо думать, что от опорного пункта ничего не осталось. Вот только пехота, оглушенная взрывом снарядов, без всякой команды, пошла не вперед, а назад, в тыл. Такого еще не доводилось видеть. Пробежав с полкилометра, пехотинцы остановились, поняли, что их никто не преследует, повернули назад. Видимо, это была непроизвольная реакция на близкие разрывы снарядов «катюши».
Опорный пункт пал. Пленные из полицейской дивизии СС, оборонявшие этот район, рассказывали, что были потрясены силой и мощью залпа наших реактивных установок, и сопротивляться уже не могли. В этом я убедился и сам, подтягивая дивизион ближе к фронту. Опорный пункт выглядел так, словно по нему пронесся чудовищный ураган.
Дивизия Кеневича подходила к городу Ораниенбургу, находящемуся на расстоянии 30 километров от Берлина. Болотистая местность осталась позади, но путь преградила небольшая речка, мост через которую был взорван наполовину. Дивизион остановился. Еще издали было видно, как по берегу колобком катался Кеневич, отдавая приказания саперному батальону. Вскоре тут начались восстановительные работы, саперы стали забивать сваи и делать настил. На все это потребуется время, так что нам предоставлялась возможность немного отдохнуть. Я приказал начальнику штаба отогнать установки в лесок, а сам с группой офицеров готов был расположиться где-нибудь на поляне и понежиться на солнышке.
Созерцать природу и отдыхать нам не пришлось: пожаловало «высокое» военное начальство — сам военный министр Польши Роля-Жимерский. Он был в кожаном пальто и конфедератке с маршальскими знаками отличия. Из машин вывалилась многочисленная свита: адъютанты, блестя многочисленными орденами и аксельбантами, штабные работники с папками в руках, порученцы. Подкатил Кеневич с докладом. Маршал подал руку комдиву, и они долго о чем-то беседовали.
Мы с интересом наблюдали за действом высоких чинов на берегу немецкой речки, полагая, что маршал приехал руководить ходом дальнейших боев. Но мы ошиблись. Он прибыл в дивизию Кеневича, чтобы самолично наградить отличившихся героев. После пятиминутного пребывания на фронте Роля-Жимерский потребовал представить ему список достойных. Не долго думая, Кеневич назвал всех, кто находился рядом с ним у моста, в первую очередь своих штабистов. Адъютант подал список маршалу, и тот начертал всего одно слово: «Наградить!».