– Но ты же не хочешь сказать, что оставался в кабинете все это время? – спросил я.
– Нет, после первых десяти часов я ненадолго вышел, но мое место занял мой секретарь. В течение всех девяноста часов его не оставляли одного ни на минуту. И даже в туалет он ходил в сопровождении охранника.
Слуцкий продолжал:
– Когда он в первый раз вошел в мой кабинет, я заметил, что он сильно хромает – последствия ранения ноги, полученного в Гражданскую войну. Я предложил ему стул. Он сел. Я начал допрос такими словами: «Понимаете, товарищ Мрачковский, я получил приказ допросить вас». Мрачковский ответил: «Мне нечего сказать. На самом деле я вообще не хотел бы вступать с вами в какие-либо разговоры. Вы все хуже царских жандармов. Вот скажите мне, какое право вы имеете допрашивать меня. Где вы были во время революции? Я что-то не припомню, чтобы слышал о вас в дни революционной борьбы».
Тут Мрачковский заметил два ордена Красного Знамени на груди Слуцкого и сказал:
– Таких, как вы, я на фронте не видел. Что же до орденов, то вы, наверное, их украли!
Слуцкий молчал. Он дал возможность заключенному излить желчь. Мрачковский тем временем говорил:
– Вот вы называете меня «товарищ». А только вчера меня допрашивал кто-то из ваших. Он другие методы использовал. Называл меня гадом и контрреволюционером. Всячески поносил меня. А я родился в царской тюрьме. Мой отец умер в сибирской ссылке. И моя мать тоже. Я стал революционером и вступил в партию большевиков, будучи почти ребенком.
В этот момент Мрачковский встал и одним быстрым движением распахнул рубаху, показав тем самым шрамы от ран, полученных им в борьбе за советскую власть.
– Вот мои ордена! – воскликнул он.
Слуцкий продолжал молчать. Он попросил принести чай и предложил заключенному стакан чаю и сигареты. Мрачковский схватил стакан и пепельницу, стоявшие перед ним, и бросил их на пол, закричав:
– Хотите меня этим купить? Скажите Сталину, что я его ненавижу. Он предатель. Меня к Молотову приводили, и тот тоже хотел меня подкупить. Так я ему в лицо плюнул.
Наконец Слуцкий заговорил:
– Нет, товарищ Мрачковский. Я не украл свои ордена Красного Знамени. Я получил их в Красной армии, на Ташкентском фронте, где воевал под вашим командованием. Я никогда не считал вас гадом, и даже сейчас не считаю. Но вы находились в оппозиции и боролись против партии? Конечно да. И вот теперь партия приказала мне допросить вас. А что касается ваших ран, то посмотрите на мои.
И Слуцкий обнажил часть тела, показывая свои боевые шрамы.
– И они тоже со времен Гражданской войны, – добавил Слуцкий.
Мрачковский выслушал это, задумался, а потом сказал:
– Я вам не верю. Докажите.
Слуцкий велел принести свою официальную биографию из архива ОГПУ. Дал ее прочесть Мрачковскому и затем сказал:
– После Гражданской войны я состоял в ревтрибунале. Потом партия направила меня на работу в ОГПУ. Сейчас я лишь делаю свою работу, выполняю приказ. И если партия прикажет мне умереть, я пойду на смерть.
(Слуцкий именно так и поступил спустя восемнадцать месяцев; было объявлено, что он покончил жизнь самоубийством.)
– Нет, вы деградировали до полицейской ищейки, до агента охранки, – бросил Мрачковский. Затем он помедлил и, немного поколебавшись, продолжал: – Но все же, похоже, из вас еще не полностью вытравили душу.
Впервые Слуцкий почувствовал что-то вроде искры взаимопонимания, промелькнувшей между ним и Мрачковским. Он начал говорить о внутренней и внешней политике советского правительства, об угрозе изнутри и извне, о врагах в самой партии, подрывающих советскую власть, и о необходимости спасти партию любой ценой, поскольку это единственный путь спасения революции.
– Я сказал ему, – говорил мне Слуцкий, – что лично я убежден, что он, Мрачковский, не контрреволюционер. Я взял со стола признания его товарищей по заключению и показал ему их в качестве доказательства того, как низко они пали, встав в оппозицию советской системе.
Слуцкий продолжал свой рассказ:
– На протяжении полных трех суток мы разговаривали и спорили. Все это время Мрачковский не смыкал глаз. Мне удалось урвать часа три-четыре и поспать во время нашей с ним борьбы.
Мрачковский сказал Слуцкому, что его два раз возили из тюрьмы к Сталину. В первый раз, когда его привели в Кремль, он столкнулся в приемной Сталина с Молотовым. И тот попытался дать ему совет:
– Вы сейчас встретитесь с ним. Будьте с ним откровенны, дорогой Сергей. Ничего не скрывайте. В противном случае все кончится расстрелом.
Сталин продержал Мрачковского добрую часть ночи, добиваясь от своего узника отказа от оппозиционных взглядов. Сталин утверждал, что страна полна опасных элементов, угрожающих большевистской власти. Все партийные руководители должны открыто продемонстрировать стране, что есть лишь один путь – путь Сталина. Мрачковский не поддался уговорам, и его отправили обратно в камеру.
Когда Мрачковского привезли в Кремль второй раз, Сталин давал обвиняемому различные обещания, чтобы побудить его придерживаться нужной линии.
– Если будете во всем сотрудничать, – искушал его Сталин, – то пошлю вас на Урал, будете там промышленностью руководить. Станете директором. Займетесь великими делами.
Мрачковский снова не поддался уговорам Сталина. И вот тогда Слуцкому дали приказ сломить его для подготовки к показательному процессу.
Дни и ночи Слуцкий пытался убедить Мрачковского в том, что никто, кроме Сталина, не может руководить большевистской партией. Мрачковский же твердо верил в однопартийную систему правления, и ему пришлось признать, что на настоящий момент не существует ни одной большевистской группы, которая оказалась бы достаточно сильной, чтобы реформировать партийную машину изнутри или свергнуть сталинский режим. Действительно, в стране зрело глубокое недовольство, но начать преодолевать его вне большевистских рядов означало бы конец диктатуры пролетариата, идее которой Мрачковский оставался верен.
И следователь, и заключенный согласились, что все большевики должны подчиняться воле и идеям партии. Они также согласились, что необходимо оставаться в партийных рядах и в смерти, и в бесчестии, и даже в смерти в бесчестии, если это будет необходимо для упрочения советской власти. И признательные показания нужно рассматривать как акт самопожертвования ради партии.
– Я довел его до рыданий, – рассказывал мне Слуцкий, – и сам рыдал вместе с ним, когда мы пришли к выводу о том, что все потеряно, что ничего не остается на пути надежды и веры, кроме как предпринять отчаянное усилие не допустить напрасной борьбы со стороны недовольных масс. Для того чтобы сделать это, правительство должно иметь на руках «признания» лидеров оппозиции.
Мрачковский попросил разрешить ему свидание с Иваном Смирновым, его близким соратником. Слуцкий велел привести Смирнова из камеры в его кабинет, где и состоялась встреча двух товарищей. Пусть Слуцкий сам опишет ее:
– Сцена была крайне болезненной. Два героя революции обнялись. Они плакали. Мрачковский сказал Смирнову: «Иван Никитич, давай дадим им, что они хотят. Нужно сделать это». Смирнов не согласился с ним и ответил: «Мне не в чем признаваться. Я никогда не боролся с советской властью. Я не был террористом. И никогда не пытался кого-либо убить». Мрачковский попытался переубедить Смирнова, но тот не сдавался. Все это время они держали друг друга в объятиях и плакали. Наконец Смирнова увели.
Слуцкий продолжал:
– Мрачковский снова сделался неподатливым и раздражительным. Он опять начал проклинать Сталина и называть его предателем. Но к концу четвертого дня он подписал полное признание, сделанное им впоследствии на показательном процессе.
Слуцкий закончил рассказ так:
– Я пошел домой. Целую неделю не мог работать. Я и жить не мог.
Остается только добавить, что после того, как Мрачковский сделал свое признание в ОГПУ, был сломлен и Иван Смирнов, последовавший совету своего товарища. Однако на самом показательном процессе Смирнов все же сделал несколько попыток отречься от своих показаний. Но всякий раз его обрывал прокурор.
Когда привычные для ОГПУ методы не работали и заключенного не могли «расколоть», то часто приходилось устраивать личные встречи со Сталиным, во время которых и заключались «сделки». Мне известно, что ближайшие соратники Ленина Каменев и Зиновьев за несколько месяцев до выступления на показательном процессе имели такие встречи со Сталиным. В ответ на требование Сталина Зиновьев предпочел сдаться. Позднее один из членов его семьи рассказывал, что два соображения привели Зиновьева к признанию: «Первое заключалось в том, что просто не было другого политического выхода. А во-вторых, он надеялся спасти от преследования свою семью». Каменев тоже боялся репрессий по отношению к жене и детям, о чем он заявил и на суде. У Сталина была принята практика наказания семьи человека, обвиненного в политическом преступлении. А согласно существующему советскому Уголовному кодексу, они были виновны.
Карл Радек, одна из видных фигур второго показательного процесса, отказался отвечать на вопросы молодого следователя Кедрова, который получил указание применить к заключенному «конвейерную систему». Когда же Кедров не сумел посредством мучений и оскорблений чего-либо добиться от своего узника, блистательного публициста, последнего доставили в кабинет Сталина. Вернувшись из Кремля, Радек пребывал в совершенно ином настроении. Они со Сталиным достигли взаимопонимания. Радек знал, чего хотел от него Хозяин. Этот заключенный был одним из немногих, кто сам писал и редактировал черновик своего признания:
– Идите спать, Кедров. Я все доделаю сам.
Так Радек вел расследование против самого себя.
Свет на «признания», сделанные тремя самыми видными жертвами Сталина, проливают те роли, которые они сыграли на заседании в Кремле ровно за год до этого. Дело было на пленарном заседании ЦК Коммунистической партии, где присутствовали семьдесят человек. В этот момент чистка достигла своего пика. Страна оказалась полностью деморализована. Правительство пребывало в состоянии паралича. Но никто не знал, о чем думал Хозяин. Даже сталинские подручные не были уверены, что завтра их головы еще будут держаться на плечах.