Но подарки не делаются наспех, на бегу. И мы решили встретиться вечером в кафе. Я осторожно поинтересовался насчёт курицы в пряностях, но Дилара опять рассмеялась:
— Нет, дома будет муж, и он не очень обрадуется, если увидит тебя.
Я вспомнил многонациональный состав её избранников и поинтересовался:
— Прости, пожалуйста, об этом спрашивать как–то неприлично, но… он у тебя не… африканец?..
Всё, о чём я ни спрошу, кажется Диларе очень смешным:
— Что ты! Нет! Он из Бангладеш и зовут его Фазлул! Он не курит, не пьёт и очень набожен.
Ну, вот… полегчало… Не африканец… Хотя мне–то какая разница. Лишь бы не грузин.
И вот мы в кафе. Друг против друга за маленьким столиком. Крупными кусками армянский шашлык из свинины. Полусухое красное вино.
Я достал пакет с Книгой:
— Дилара, я написал тебе тут в начале: «Когда глаза, которые тебя видели, потускнеют, растраченные на взгляды…». Помнишь? В книге есть это стихотворение.
Да, Дилара помнила. Дилара всё помнила.
Слово за слово — я не мог не спросить:
— Томази… Ведь ты его тоже любила. А никогда потом о нём ничего не говорила. Ни плохого, ни хорошего. Как будто его не было никогда.
Дилара подозвала официанта и попросила принести бутылочку армянского коньяка. Трёхгодичной выдержки.
Молча выкурила две сигареты. Принесли бутылку. Я налил в рюмки, Дилара сразу выпила.
И сказала:
— Это он тогда… из–за меня… Вернее, это… это я его тогда убила…
Она замолчала. Я тоже не знал, как себя вести в этой ситуации. Убила? В каком смысле? Как мне помнится, его, Томази, никто не убивал. Он сам разбился в ДТП. Туда ему и дорога, Царство ему Небесное.
Я ждал, когда Дилара выкурит ещё одну сигарету. Ничего не понимал. Но ничего и не спрашивал.
Сигарета кончилась. Дилара загасила крошечный, испачканный алой помадой, кончик, в пепельнице:
— У меня, может, ты помнишь, была подруга Надя. В аптеке работала. И вот она, перебирая у себя на работе в сейфе разные упаковочки, показала мне две ампулы. Яд. Импортный. Без цвета, вкуса и запаха. Действует не сразу. Нарушается координация движений, становится весело… Потом смерть. Не выдерживает сердце. Причину определить очень трудно. Дефицит страшный. Дали по великому блату в аптекоуправлении. Из заначки для обкома партии. Прислали для какого–то аппаратчика, а он возьми, да и умри раньше, от инфлюэнцы.
Что–то меня дёрнуло:
— Дай мне одну!
Надя рассмеялась:
— Зачем тебе?
А я прямо вцепилась:
— Ну, дай, дай, дай!
И с тех пор у меня на кухне, «в месте, исключающем случайное употребление», хранилась эта ампула.
А потом… Ну, ты это помнишь… Ах, какая всё–таки гадость… Как я его тогда возненавидела! И как мне было стыдно перед тобой за те крики, что у меня вырвались. Ведь мне было ненавистно, противно каждое его движение. И тут… Не хотела я, не хотела, не хотела!.. Ведь тебя любила.
Я никогда и никого уже так не любила…
Он потом потребовал коньяка. И я ему его приготовила. Задержалась — никак не обламывался конец ампулы. Порезалась. Кусочек стекла упал в рюмку. Доставать было некогда. Эта сволочь орала, чтобы ему скорей подавали.
Он так ничего и не заметил. Был в хорошем настроении…
Мы помолчали. Дилара выкурила ещё одну сигарету. Я разлил в рюмки коньяк. Выпили, не чокаясь.
И сразу же забыли, забыли обо всём об этом. На столе лежала Книга. Мы не виделись тысячу лет, и нам было чего хорошего вспомнить.
Провожая Дилару к её дому, я взял её за руку, и мы прошли так несколько шагов.
Дилара… Дилара…
Нет, не может быть!.. Убила человека? Ну, да, я тоже хотел его убить, но — смог бы?..
Уже в самолёте я нашёл стихотворение, строчками из которого подписал Диларе Книгу, и которое никогда не получалось прочитать на память от начала до конца:
Когда глаза,
которые видели тебя, потускнеют,
растраченные на взгляды,
Когда волосы,
которые тебя волновали,
будут сострижены
и вырастут новые,
И одежда,
которая ещё тебя помнила,
будет израсходована
на
половые тряпки,
И ил повседневных,
никчёмных событий
Занесёт серой своей шелухой
Всякое воспоминание о тебе,
Можно случайно задохнуться
От запаха прелых листьев весной,
По которым когда–то счастливо
ступала
ты…
ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?
До пенсии оставалось три года. Всего–то три года оставалось до пенсии! Уже и планы себе какие–то рисовал оптимистические. Ну, там — поездки по Европе, встречи с интересными людьми. Полноценное общение с внуками.
Нет, до конца я всё–таки ещё не понял, не осознал, что такое пенсия, пенсионный возраст.
С одной стороны — в голове ещё сидит представление о пенсии и пенсионерах — как о предсмертном состоянии. Вот есть она, длинная жизнь — от горшка до сорока–пятидесяти лет, когда не думаешь ни о болезнях, ни о кладбище.
Вот моей маме сейчас за восемьдесят, так разговоры у неё, любимые темы — кладбище, похороны и кто как умер. Есть ещё воспоминание современников: перечисление друзей, родственников, ныне покойных.
А я ещё, наверное, чего–то недопонимаю. Пока ещё ощущение, что выход на пенсию — это что–то вроде окончания университета. Впереди — карьера, новые горизонты, новые радости жизни. Ну, пусть не совсем так. Но — есть определённое сходство. По окончании пенсионного возраста тоже выдаётся документ. Единого образца. Очень серьёзный. Только вот в жизни он уже не пригодится. Нельзя прийти с ним куда–нибудь, показать и устроиться на работу. Получить без очереди двести граммов сливочного масла. Бесплатно проехать в троллейбусе или на метро.
А для того, чтобы получить такой документ, нужно в жизнь поступить (приём без экзаменов), потом прожить её определённое количество лет (для каждого срок определяется сугубо индивидуально), и — окончить. Для окончания никаких препятствий. Любой балл проходной. Событие отмечается коллективом близких друзей и родственников.
И как–то грустная истина о том, что пенсия — понятие, напрямую связанное с работоспособностью, жизненным ресурсом — эта истина, кажется, не касается конкретно меня. По–прежнему представляется, что, если уже и могилка — то это ещё очень далеко. А болячки — откуда им взяться? Не пью, не курю. Гуляю.
Вон, у друга в сорок лет уже разбухла простата. Сам виноват. Должна быть нормальная, полноценная половая жизнь. Не даёт жена — ходи на сторону. Сходи в секс–шоп, купи себе подходящую игрушку, видеокассеты.
Мы не можем ждать милостей от природы.
Ну и — вот. До пенсии, значит, три года. Подходит очередная медицинская комиссия. В нашей организации бригада медиков из Екатеринбурга ежегодно обследует сотрудников на состояние пригодности к работе. И ничто не предвещало недоброго. Даже простата.
А тут зашёл к врачу, который ухогорлонос. Красивая молоденькая женщина. Комиссию мы проходили летом. В помещении тепло — халатик на ухогорлоносе практически на голое тело. Ну, я, чтобы задержаться, чтобы всё как–то получше рассмотреть (зрение у меня 100 % — только что проверил), я этой фее в тонком халатике и решил пожаловаться: — Что–то у меня, говорю, со слухом.
А у меня, уже не помню с какого времени, и, правда, заметное ослабление слуха на левое ухо. (Слуха — ухо. Всё–таки пропадает во мне поэт…). Но никто этого моего дефекта (я насчёт ушей) никогда не замечал, потому что другим ухом я даже ультразвуки улавливаю.
Думал я — посадит сейчас меня подле себя обаятельная и привлекательная, и проведу я с ней несколько приятных минут в беседах, полезных для глаза и для здоровья.
Комиссия–то у нас из самого Екатеринбурга. Когда ещё в нашей глубинке живую женщину из настоящей сибирской столицы увидишь. От них, от городских, и духи, и манеры. И бельё — вон какое просвечивает!..
Но не посадила меня столичная врач за лечебный столик, а приказала сразу уйти в дальний угол комнаты, повернуться к ней спиной, закрыть правое ухо и слушать, какие она мне будет слова говорить. Ничего интересного. Когда посадила, наконец, к себе за столик, мне было уже не до любезностей. — Вам, говорит, нельзя уже работать в вашей организации, потому что вы не проходите по здоровью ваших ушей.
Вот и всё. Добаловался. Провёл несколько приятных минут. Вот ведь, старый дурак, и чёрт же меня за язык дёрнул! Молчал бы и доработал бы тихонько до пенсии свои три года… Как там, у Высоцкого: «Так табе и надо, раз такой болван! Нечего глядеть на тот аероплан!..».
Через неделю я уже ехал в автобусе обратно в Казахстан, в свой Актюбинск. Нужно было искать работу. Хоть какую. В Актюбинске оставались друзья, родственники. А в России за десять лет жизни так ни теми, ни другими не обзавёлся.
Для Казахстана у меня, правда, совсем неподходящая национальность. Она называется неказах. Но не буду загадывать наперёд. А, вдруг, повезёт, может, ещё чего и получится.
Ехал в автобусе, слушал радио. Новости были про Францию. Сложное было во Франции положение. Николя Саркози уходил с поста Президента страны, предстояли очередные выборы, но народ не знал, за кого ему нужно голосовать. На улицах Парижа было неспокойно. Студенты жгли костры. Вокзалы были запружены эмиссарами с Украины, которые подбивали доверчивых французов на оранжевую революцию. Клошары кидали в гаменов камнями и конфетами «Рафаэлло». Те отбивались круассанами.
В три смены бесплатно работали проститутки, отдаваясь полицейским, брошенным для наведения порядка.
Наконец, выдержав необходимую политическую паузу, по Французскому телевидению выступил сам Саркози и всех успокоил. Он объявил, что голосовать нужно будет за Луи Бернара. Хороший человек. Это ничего, что никто в стране его толком не знает. До выборов ещё три месяца. А потом ещё два президентских срока — как пить дать. Будет ещё время познакомиться.