Песчано-жёлтая земля уходила увалами за горизонт сопредельной страны. Оттуда наносило облачками оранжевую пыль. В ложбинах и на скатах холмов с севера бледно зеленели кустики травы. Там укрывались ломаные змейки китайских окопов. За оголившимися к осени караганами — фанза из самана с плоской крышей. Сбоку — замаскированный дот с чёрным зевом амбразуры…
Однообразная картина, обозреваемая с вышки, приедалась и часовой, пряча озябшие руки в рукава шинели, позевывал, переминался в ожидании смены.
Над раздвоенным горбом бурой горушки закурилась пыль. Ветром донесло глухой нарастающий гул, будто бы речка сорвалась с кручи, ворочая камни, гремя на перекатах. Пограничник прильнул к биноклю. Из-за голых обрывов сопки вывернулся табун рыжих, серых, мышастых лошадей. Волной катились к границе. Распушив гриву и хвост, вожак проскакал в долинку позади фанзы, вздыбил передние ноги, протяжно заржал. Косяк сгрудился. Похрапывали кобылицы, отбиваясь от жеребцов. Пыль желтоватым туманом наползала на запретную полосу, пересекла госграницу, окутала наблюдательную вышку. Караульный границы громко чихнул.
— Будь здоров, Иван Петров! — шутливо крикнул снизу напарник, постучав по опоре вышки.
— И тебе не болеть!
— Кобылки опять пожаловали?
— Есть такое дело. Передай на заставу: с полста монголок. Видать, одичавшие…
На кордоне к сигналу постового отнеслись спокойно: табуны с противной стороны часто навещали приграничную зону. Пустынные волки преследуют их повсеместно. Лошади, особенно неприрученные, прижимались к границе, где чаще встречаются селения, наездники, — зверью поменьше простора, чем в безлюдной степи.
А в отдалении от советской границы, на взлобке горбатой сопки, в окопчике «секрета» лежали Тачибана и Ягупкин. Они осмотрели междуречья Хайлара-Хе и Хунуньчи, на восточной стороне железной дороги, теперь наблюдали за табуном в долинке. Попытались было взобраться на соседнюю гору Оботу, чтобы сверху прикинуть ещё раз будущий путь диверсантов, но маньчжурские солдаты из укрытия остановили их: на маковке сопки ощетинились зенитные пушки. Побывали они в этот раз и на холмистой равнине в непосредственной близости у советской границы. Купа колючей караганы скрывала их.
— Сколько матов и циновок пропадает! — Ягупкин указал на заросли чия, метёлки которого густо выделялись в оранжевой степи.
Тачибана покосился: «До легкомысленного ли разговора!» Его глаза сквозь бинокль озирали ту сторону. В окуляр попал и часовой на вышке.
Сползли по южному склону с вершинки, пересекли солончаковую впадину. В зарослях караганы были спрятаны осёдланные лошади. Тачибана развернул крупномасштабную карту границы. Ягупкин проложил маршрут агентов, водя пальцем вдоль речек.
— Хорошо дует ветер! — заключил Тачибана и ловко сел на лошадь. За ним — сотник. Потрусили к городу.
— Термитные шарики на случай поджога не забыли? — Тачибана поровнял свою лошадь с Ягупкиной. Поехали стремя в стремя.
— Договорились же!
— Они сами должны решать, что использовать! Мины пронесут — совсем хоросо. Термит лучше — его в деро!
— Говорено же! — в раздражении отозвался Ягупкин. Его заботил сам прорыв через госграницу. На той стороне — всё в руках и ногах Аркатова и Скопцева.
— Не пренебрегать возможностями местных жителей! — скрипуче вёл разговор Тачибана. — Недовольные советской властью. Обиженные ею. Приверженцы монархии…
— С вашего разрешения, господин капитан, не будем отвлекаться от переброски.
В молчании въехали в тёмную улочку приграничного селения. Стук лошадиных копыт о сухую землю выдавал их путь.
Тачибана сортировал в уме события последней недели. Перед глазами плыли образы, созданные впечатлениями дня. Они сливались друг с другом, медленно возникали снова чётче и рельефнее.
…На конспиративной квартире в Харбине заключительная беседа со Скопцевым.
Тачибана изучал сидевшего перед ним человека: доверить группу ему или не доверить? Оправдает или не оправдает рекомендации сотника Ягупкина? Сорок шесть лет, а выглядит на все пятьдесят с гаком. Передряги помолотили эмигранта. Был он нахальным и отчаянным, если судить по бумагам, а теперь в рыжих глазах покорность и стремление услужить сильному. Притворное смирение на грубом лице. А почему удачлив? Побывал в России тайно и вернулся — везение или двойник?..
Тачибана всякий раз, сталкиваясь с русскими эмигрантами и видя внутреннее борение потенциального агента между заклинаниями «я — не шпион!» и отчаянием «как жить?», сочувствовал таким. Если эмигрант — честный человек и любит свою Россию, то пустит в лоб себе пулю. Тачибана знает также, что обычный человек любит жизнь и у него нет решимости застрелиться. Именно из второй категории и был казак Скопцев. Такие не являются воителями за веру, царя, Отечество, а всего лишь во многом соглядатаи японской, маньчжурской, китайской специальных служб. Они готовы были за деньги проводить в жизнь политику Ниппон трёх уничтожений: всё сжечь, всех убить, всё захватить! Аматэрасу Омиками указывала ему, капитану армии микадо, этот путь.
— Вам нравится убивать людей?
Скопцев растерянно пожал плечами:
— Наклепал кто-то!
— Имеем точные сведения.
— Вы про войну?.. Там за раз два раз да по ошибке раз! Кто кого первым.
— Не боитесь, что большевики прикончат вас?
— Теперь уж не знай, кого бояться. Всё к одному концу.
— Не юлите, казак! Пожить ришний день — нормально. Вы разве ненормальный?
— Как могли подумать?! Вот крест — в своём уме! — После насильного купания в Модягоувке он боялся панически всего.
— Мы платим хорошие деньги, господин Скопцев. Должен остеречь вас: если ваша Варвара или кто другой услышат о нашем беседе, вас не станет прежде, чем вы успеете перекреститься.
— Спросите сотника — язык у меня заклёпан на сто заклёпок.
Отпустив Скопцева, Тачибана решил: возглавит группу урядник Аркатов. Он владеет радиоключом. Он — надёжнее!..
…В темноте сотник Ягупкин посетил русскую избу. Аркатова и Скопцева застал в большой комнате с занавешенными окнами. Под низким потолком горела электрическая лампочка. Казак молился под образом. Аркатов поднялся навстречу с дивана.
— Когда в дело?
— Думаю, завтра, братцы. — Ягупкин, помаргивая, вертел головой, как уж при виде опасности. — Настроение как, голубчики?
— А-а-а, курва-хозяин, кормит хуже собак! — Аркатов провёл ладонью с крючковатым пальцем по заметному животу.
— Ладно, служивые! Сделаете дело, гульнёте!
— Аркатов, нет ли чего на зубок в печке? — позевывая, спросил Скопцев. — Пузо приросло к хребтине!
— Разевай рот шире! — Аркатову не поглянулось, что сотник подранжирил его с рядовым казаком.
— Вы идете на святое дело…
— Не пой аллилуя, господин сотник! — Брюзжащий голос Аркатова наливался злостью. — Имейте в виду, к нашему возвращению — деньги на бочку! Как уговорились — по миллиону иен!
— Покажи-к зубы! — Сотник прикрыл гневные глаза. — Не сменил на золотые? Если бы ты реже открывал рот для болтовни, то были бы целы свои зубы! Не води ноздрями! Понял?..
— Так вы, сотник, обкрадываете нашего брата! — подал голос Скопцев. — Сколько отвалили вам японцы?.. Сказать нечего?..
Свирепо окинул глазами агентов: «Раскатать бы вас, мерзавцев!». Момент не подходящий — заброска!
— Отсыпайтесь, братцы! Силы вам потребуются…
Покинул избу Ягупкин в полном расстройстве: нет былой покорности! Быть может, впервые он осознал: «Пора рубить концы» В Шанхайском банке накопились кое-какие деньги. С собой можно кое-что увезти. А там — американцы без дела не оставят…
…В первый день октября 1944 года, во второй половине его, к советской границе опять накатили табуны. С ними из-за жёлтых увалов прикочевали баргуты. Жёлтая пыль вихрилась над землёй. С треском ломались под копытами стебли высохшего чия. Метались на малорослых лошадёнках всадники, направляя косяки к озерку, бывшей старице Хайлар-Хе, — зеленела трава. У подошвы двугорбой горки раскинули юрту из серой кошмы. Запылал костёр и округа заполнилась едким дымом, гонимым в сторону госграницы с Россией. Охрипло лаяли собаки, сцепляясь в грызне, визжали в злобе. Степные вороны с карканьем отлетали за озеро, кружась и взмывая в пепельной вышине.
За кочевьем наблюдали с советской стороны. На заставе привычно фиксировали нашествие баргутов. Прорывов с сопредельной земли давно не было и на всех участках госграницы текла размеренная жизнь.
Надвинулись сумерки. Ярче светились огни кочевников. Лошади разбрелись по северным склонам в поисках сохранившейся травы.
В частых зарослях колючей караганы, на укрытой кронами поляне, пофыркивали две осёдланные лошади. Третья — под вьюком. На войлочной подстилке сидел Ягупкин. Перед ним, положив локти на брезентовый мешок, — Аркатов. Спиной к сотнику — Скопцев. Наставления и слова расставания уже сказаны — дожидались полночи.
— Лошадёнки квёлые — одни гривы, — с сомнением обронил Скопцев, покусывая сухую былинку. — Поскачут ли как надо?
— Ну-у, лавошник! — Аркатов сел. Охватив колени волосатыми руками, убежденно продолжил: — В лёгкой упряжке монголка может прочесать за сутки сто пятьдесят вёрст!
— Тебе повезло, Изот! — ухмыльнулся Скопцев. — Уродов этих мне попадалось немало. Правда, они выносливы. Зимой сами кормятся, как олени на севере. С папаней возили товары по улусам на монголках. Привыкает она к местности жутко! Бывало, папаня крикнет: «Ехай, Тошка!». Стегаю монгола кнутом — мертво! Ни с места. Уросит, шельма. Верите, приходилось за повод тащить за околицу, покуда ни увидит первую избу другого села. Тогда сигай скорее в кошевую — попрёт самодуром?
— Казаки из Забайкалья при царе, царство ему небесное, на монголках переход сделали до Уральска, — Ягупкин подкатился ближе к казакам. — Восемь тысяч вёрст за четыре месяца прошли. Под седлом она зла и быстра. Испокон века ездоки дорожили ею, Платон Артамонович.
— У нас, на Кубани, конь ценится дороже дома! — Аркатов улёгся рядом с сотником на войлоке.