й области, на озере Ала-Куль и урочище Ак-Тума, в трёх километрах от него. Встречался со свидетелями и очевидцами зверств анненковцев, бывшими участниками белого движения в Сибири, отбывшими сроки наказания, сотрудниками пограничной охраны…
1) Отчет о командировке капитана Фёдорова С. М.
2) Изъятия из обвинительного заключения по уголовному делу бывшего атамана Анненкова Б. В. и протокола выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР от 25 июля — 12 августа 1927 года в г. Семипалатинске.
3) Показания свидетелей тт. Блохина, Голубева, Довбни, Турчинова, Яркова, опознавших Зверева».
Генерал Чугунов взвесил на ладони папку с бумагами, открывающуюся рапортом Васина.
— Ай да землемер! Не зря казахские товарищи с похвалой пеняли: «Одержимого капитана прислал, аксакал! Ни днём, ни ночью покоя не знает».
— Не оставить ли Фёдорова в отделе? — Васин потёр свою лысину. — Акция по Распадковой может продолжиться.
— А стройка?
— Туда — Сидорина.
— Отложим решение! Ознакомившись со всеми материалами по Распадковой, считаю, дальнейшее дознание поведёт следователь. Ваше мнение, товарищ майор?
— Оперативные действия исчерпаны! — заключил Васин.
Фёдорова озадачил разговор у генерала. Упрёки за просчёты по Распадковой. Общие рассуждения о предположительных акциях противника. И вдруг поворот:
— За Казахстан — спасибо, товарищ капитан!
Фёдоров ляпнул первое, пришедшее на ум:
— Вам спасибо за науку! В Семиречье просто работал. А как иначе — война!
Зверев отоспался, отъелся. Отеки сошли. Исчезли красные пятна на руках. Его побрили. Сводили в баню. Волосы на голове заметно отрасли. Красно-бурый загар побледнел.
Он первый раз видел вблизи советского генерала. В меру седой. В меру полный. Голос с суровинкой, без угроз. Глаза неотступные, с грустью, как у человека, много перевидевшего и ещё больше пережившего. Вызывал доверие, расположение.
Он догадывался, что контрразведчики обратили внимание на его клеймо. В Харбине собирался вытравить — всё откладывал. В японской школе отстоял своё право носить татуировку как символ верности белому движению. Дорого обойдётся символ, дурья башка!
Он полагал, что затянувшееся лечение отнюдь не дань милосердию, а вынужденная пауза, вызванная поиском-розыском его следов в прошлом и настоящем. Возвращаться в далёкие годы он страшился даже мысленно. «Оберегающий язык да сбережет голову!» — считают дунгане, среди которых он провёл не один месяц.
— Мне доложили, что вы, Зверев, отказываетесь отвечать на допросах. Так ли это?
— Говорить не о чем, — коротко отозвался Зверев.
— Жизнь у вас такая разнообразная и вдруг — нечего! Не всерьез, Зверев. Я вашего Тачибану… А, впрочем, начнём издалека. Как вы докатились до предательства?
Зверев из обмолвок сперва майора Васина, а теперь генерала о чине урядника, о японском капитане делал вывод: контрразведчики знают его биографию. Нервы истратишь, отнекиваясь. Один среди красных — разве не запутаешься?..
— Ну, помолчите, если вам нравится. — Чугунов, подперев голову кулаком, не спускал глаз с арестованного. — Крупный агент по мелочам не растекается, Зверев.
— Мелочь?! — обиделся Кирей. — База к небу — мелочь?
— Не хвались, идучи на рать, хвались, возвращаясь с рати! Так судили наши предки. Крупный агент — фигура! Он освещает не только прифронтовую территорию. Оценивает состояние промышленности, хлебного дела противной стороны. Такого агента уважать не грех. А вы своим молчанием не набивайте себе цену, урядник. Зря ломаетесь! Из вас японцы готовили мелкого шпионишку. Шавку, извините за сравнение!
— Не обижайте шавку, товарищ генерал! — подал голос Фёдоров, записывающий беседу. — Как насчёт чёрного полушубка, господин урядник?
Зверев сперва не понял вопроса. Внезапно память отбросила его в 1920 год. Чёрный мягкий полушубок отличной дубки, из романовской овцы. Атаман Анненков набросил его на плечи урядника Синегузкина! Носили полушубки такого цвета чёрные гусары Семиреченской армии — офицеры, наматывавшие кишки живых врагов своими руками. Он гордился отличием: его, урядника, не офицера, не человека «голубой» крови, а кубанского пластуна, сына мирошника, заметил сам генерал Анненков!
Впервые с момента задержания Зверев вспотел от страха. Как мог узнать о полушубке эта жердина, капитан Фёдоров?..
— Вы, Зверев, будем пока так вас называть, — опавший лист. — Генерал раскрыл папку уголовного дела. — Листопад миновал, а дерево растёт. Вы для России отпали. Она — живёт и борется! Это-то вы хоть понимаете? Понимаете, мнимый Зверев-Аркатов?
Зверев понимал одно: пришёл конец! Красные расплели его плетёнки. На Кубани его призвали в царскую армию, в пластуны попал сын станичного мельника Пантелея Синегузкина. На фронте с германцем зачислили в отряд полковника Бориса Анненкова. Партизанил в немецком тылу. Анненков приблизил его к себе за удаль и твёрдую руку. После Октябрьской революции Советская власть распорядилась: «Казачий отряд Анненкова разоружить и направить в Омск на переформировку». Полковник не разрешил сдавать оружие. В Омске местный Совет казачьих депутатов вновь предложил разоружиться. Анненков вывел отряд за Иртыш и перешёл на «партизанское» положение, обслуживая контрреволюцию. В его сподвижниках ходил и урядник Харитон Синегузкин…
— Поправляйте, урядник, если допущу ненароком ошибку. — Чугунов листал бумаги в папке. — Красочная ваша биография!
— Давность времени, господин генерал! — выдохнул Зверев.
— Как смотреть, урядник. Одиннадцатого сентября 1918 года атаман Анненков привёл вас в Славгород и приказал изрубить шашками 87 делегатов крестьянского съезда. Вы, Синегузкин, были в личном конвое атамана. Командовал вами Фёдор Черкашин. На площади против Народного дома вы лично секли невинных людей. Вырывали глаза, отрубали языки. Последнего обречённого, крестьянина из селения Чёрный Дол, живым закопали в землю. Вы лично танцевали на могиле. Земля под вами шевелилась, потому что жертва, задыхаясь, пыталась выкарабкаться на свет.
Синегузкин охватил покалеченной рукой колени, другой — поглаживал бок. Его пробирала дрожь.
— В селе Черкасском вы рубили крестьян. Сперва руку, ногу, разрезали животы. Заскочили в дом батрачки. Насадили на штык выхваченного вами из колыбели младенца, а со штыка бросили в горящую печь!
— Всё это задокументировано, Синегузкин, — вновь вмешался Фёдоров. — По фотографии вас опознали десятки человек как исполнителя зверских расправ…
— Нашлись снимки: вас фотографировали в Омске, Семипалатинске, в Сергиополе, ныне называется город Аягуз. Узнаёте себя, Синегузкин? — Тарас Григорьевич с папкой подошёл к Харитону Пантелеевичу, показал старые фотографии. Тот мельком глянул на снимки и отчуждённо отвернулся.
— Откуда у вас жестокость, Синегузкин? — спросил Фёдоров.
— Я выполнял приказ! — выкрикнул урядник. Короткая шея его покрылась красными пятнами.
— Напомню вам переход китайской границы. — Генерал вернулся за стол, разгладил листки в папке. — Атаман Анненков, сидя на кауром жеребце, обратился к братам. Так обращались друг к другу, Синегузкин?
— Так приказал атаман.
— Вот его слова. — Чугунов читал признания рядового, который дал показания, сдавшись красноармейцам. — Со мною пойдут только сильные, здоровые браты-борцы. Тех, кто устал, кто хочет назад, в Советскую Россию, я не держу и зла на них не попомню. Кто со мною — налево. Кто возвращается — вправо. Многие откололись вправо.
— Слушайте, Синегузкин! — сердито прикрикнул Фёдоров, заметив отсутствующий взгляд арестованного. — Слушайте! Вы позвали людей, сбивая партии по двести человек. Было такое?.. Некоторые перед уходом целовали стремя седла атамана. В партиях были китайцы, сербы, афганцы, дунгане, русские…
— Вы повели их в урочище Ак-Тума, Синегузкин. Правильно освещаю? — спросил Чугунов.
— Так приказал атаман Анненков! — Урядник выбивал дробь ногами, как в ознобе.
Тысячи бывших сподвижников-братов атамана втянулись в ущелье. Тогда за пулемёт легли вы, Синегузкин. Ударили в упор. Так было?
— Приказал атаман!
Советский консул в Чугучаке 5 августа 1927 года вскрыл пять могил в местности Ак-Тума, в трёх верстах от озера Ала-Куль. Судмедэксперты установили: убиты свыше трёх тысяч восьмисот солдат, казаков, офицеров.
— Сколько на вашей совести, Синегузкин? — пристукнул кулаком Фёдоров. — Сами, небось, ускакали с киргизом через границу. Помните?..
Как не помнить?! Он тогда кричал по-киргизски: «Чап-кыпа! Чап-кыпа!». Гони скорее! И стегал своего жеребца камчой. Спутник вторил: «Чап-кыпа!». Заночевали в какой-то роще. Гнойные выпоты в углах лошадиных глаз и ввалившиеся бока свидетельствовали, что путь был очень тяжёлым и что всадники скакали без остановки. Синегузкину было так же ясно, что дальше запалённые лошади потеряют прыть. Костёр не разводили, опасаясь стражи. Ночью он заколол ножом своего спутника, снял с него увесистый пояс с золотом. Имея запасного коня, Синегузкин без помехи удалился от опасной границы…
— Потом вы попали в банду другого атамана, — донёсся до Синегузкина голос генерала Чугунова. — Омывали свои руки рабоче-крестьянской кровью. Вы участвовали в расправе над троицкосавскими большевиками. Позади вас оставались пустыня и море крови. Теперь вы в услужении японцев! Они послали вас на диверсию против своего народа. Я правильно, Синегузкин, изложил ваше прошлое?
— Меня расстреляют? — выдавил из себя урядник. — Это всё Ягупкин да Тачибана. Пошлите под пули… искупить кровью…
Тарас Григорьевич захлопнул папку.
— Меру наказания определит военный трибунал. Если по-человечески, будь моя воля, я не оставил бы вам ни единого шанса ходить по белу свету!
Вернувшись в Распадковую, Фёдоров первым делом отправился на стройку. Помещения хранилищ были накрыты, ворота утеплены. Часть складов была заполнена. На территории сновали автомашины, встречались незнакомые интенданты…