м.
В Темрюке было две тюрьмы. Одна из них стояла на пригорке почти в центре города, в полуверсте от дома, и, как мне казалось, все время смотрела узкими, в решетках, окнами на наш двор. И однажды вечером там, возле тюрьмы, раздалось несколько выстрелов, затем невдалеке залаяли дворовые собаки. Я сидел рядом с матерью во дворе на скамейке.
Мать не шелохнулась даже в тот момент, когда через забор перемахнул небольшой человек в полосатой рубахе и таких же штанах.
— Тетя, — сказал он, — помоги укрыться, за мной погоня...
— Лезь вот, — ответила мать, подняв крышку над входом в погреб, — я с ребенком, меня не тронут. — И ко мне: — Лешка, спускай собак...
Прошло полчаса.
— Ну, Федя, пронесло, выходи, — сказала мать.
И тут я разглядел, что в погребе укрывался подпольщик Федор Лемещенко, но. прозвищу Соловейко. Его знали и уважали многие горожане. У него был красивый голос, и пел он такие хорошие песни, что люди собирались слушать его толпами на улицах и на горе Мыска. Пел он и запрещенные песни, за что и попал в тюрьму.
Мать дала ему рубаху и брюки отцовские. Арестантское одеяние он изорвал и сунул в печь. Ужинали в сумерках. Я сидел рядом с ним. Поздним вечером мать проводила Федора садами к его родственникам.
Не сиделось молча нашему «соловью». Уже через день горожане поговаривали:
— Видеть не видели, но песни слышали...
Пел он о свободе, сея в сердца людей зерна веры в силы народные.
Летом 1913 года в Темрюке произошло еще одно памятное событие. На участке садовода Ганжи «завелась нечистая сила». Спустился хозяин в новый погреб, чиркнул спичку — и огромный огненный столб поднялся над садом. Ганжу с опаленными волосами и бородой увезли в больницу. Все это стало известно горожанам и городскому голове Асмолову. Тот доложил по начальству. По этому поводу в Темрюк прибыл сам наместник Кавказа принц Ольденбургский со свитой сопровождающих. Для встречи наместника вышла вся знать города. Вывели и нас, школьников церковно-приходского училища, — для вручения цветов. Над аркой вывесили белое полотнище с надписью: «Добро пожаловать». Принц прошел мимо нас, хмурый, грузный, уселся вместе с головой города в фаэтон и, не глядя на цветы, приказал гнать лошадей к обгоревшему Ганже. Кто-то с крыши консервного завода бросил ему вслед несколько камней, но полицейские даже не остановились, боялись отстать от принца.
Прибывшие с принцем инженеры установили: в погребе накопился метан, который и взорвался от зажженной спички.
Принц покинул Темрюк ночью, незаметно. Даже мы, ребятишки, не могли уследить, какой дорогой он вернулся к пристани. Похоже, задворками. Вероятно, побоялся камней, которые рабочие приготовили для него на крышах домов больших улиц.
Через несколько месяцев в Темрюке появились немецкие инженеры и техники. Они привезли буровые станки. Пробили 15 скважин, и все удачные: газ фонтанировал из небольших глубин. Перед началом первой мировой войны немцы покинули Темрюк. Скважины забили заглушками, «нечистая сила» утихомирилась[1].
По словам матери, я был у них тринадцатый. В живых осталось только шестеро, остальные умерли еще младенцами, к чему, как мне казалось, родители просто привыкли. Но вот наступило время, когда они повели себя как-то тревожно. Младшенький Петька стал для них предметом особой заботы. Стремясь сохранить ему жизнь, мать не отнимала его от груди до тех пор, пока он не научился ходить. Мальчик пошел, и мать с жадностью бросилась на заработки. С раннего утра до вечера ремонтировала мешкотару. Придет домой и падает от усталости. В то же время отец в спешном порядке рассовал старших детей: трех моих сестер — на табачные плантации, а меня и Михаила — на батрацкие работы в имение графа Сумарокова, сам перешел на рыбные промыслы и, быстро освоив специальность мастера-икрянщика, стал ежегодно уезжать по контракту на Камчатку, на Озерновские промыслы, зарабатывать «большие деньги».
В 1914 году, когда в очередной раз отец уехал на Камчатку, началась война с Германией. В ту пору мне исполнилось девять лет. Брат Михаил был в найме, сестры — тоже. Мать смотрела на меня глазами надежды. Я стал для нее вторым хозяином дома и первым помощником в добыче дополнительных средств для пропитания.
— Помогай, Алешка, помогай, иначе голод к нам придет.
Своим поведением и наставлениями — где, что и как можно достать — она готовила меня к трудной борьбе с голодом. Я готов был идти на любые лишения и трудности, чувствуя себя совершенно взрослым человеком. А как же иначе? Проводив мать на работу, я запирал братишку в доме и убегал на самые уловистые места Кубани. Их надо было занимать с восходом солнца. Ловил раков раколовками, а сомов — на закидные удочки. К полудню сумка наполнялась раками и рыбой, улова хватало на обед и ужин без копейки затрат. Лишь бы хлеб... Но были и дни неудач. На «мои» места приходили взрослые, сильные ребята, прогоняли меня, и я должен был возвращаться домой с пустой сумкой. Нет, мать будет огорчена и потеряет веру в меня. Хватаю мешок и бегу на консервную фабрику, вырабатывавшую «раковые шейки». Там работала моя старшая сестра Мария. Она подсказывала, где надо брать свежие крупные раковые «тулупы». Набираю их целый мешок, легких, как пух, и спешу домой выбирать из них остатки рачьего мяса и варить суп. Мать замечала на мне синяки от драки за уловистые места, понимала мою досаду, но ни о чем не расспрашивала, а лишь предупреждала:
— Никому не жалуйся, ябедник — царю угодник, а ты в народ верь.
День ото дня война с Германией все больше и больше утяжеляла жизнь простых темрючан. Угоняли на фронт сначала молодых парней, потом мужиков среднего возраста, за ними пожилых. Прекратилась работа темрюковского порта, захирел рыбный промысел, опустели хлеборобные поля Тамани.
Как-то осенью 1916 года я встретил Гришку Рыбалко. Он остановил меня. Высокого роста, усталый, рубаха и брюки на нем обвисли, а руки с длинными почерневшими пальцами казались мне огромными баграми. Гриша работал в типографии наборщиком и печатником. Про него говорили в городе:
— Рыбалко — парень с золотыми руками.
Он был ровесник моему брату Михаилу, дружил с ним и ко мне относился хорошо.
— Приходи, — сказал он, — завтра вместе с Михаилом в типографию. Можно подработать.
— Что за работа? — спросил я.
— Типография утром и вечером печатает листовки о положении на фронте. Надо распространять их. Я попрошу заведующего типографией Андрея Дмитриевича Карпузи, чтобы он разрешил допустить вас к этому делу.
На следующее утро Михаил и я пришли в типографию.
— Ну вот и хорошо, — сказал Гриша. — Вот вам по 200 листовок. Цена две копейки. Надо только работать проворнее, громче выкрикивать главные новости и обязательно пробежать Солдатскую слободку и Пески, там много солдатских семей.
Получив «груз» телеграмм-листовок, мы отправились тут же в путь.
В марте 1917 года в Темрюк пришла весть об отречении Николая II от престола. Эту весть отпечатали отдельной листовкой и вручили нам разносить ее по городу. И только теперь Гриша раскрыл перед нами секрет: Андрей Дмитриевич Карпузи не владелец книжного магазина и типографии, как думают о нем горожане, а выполняет задание партии большевиков, он член РСДРП. Карпузи еще в 1906 году был прислан в Темрюк и по заданию Донского комитета РСДРП организовал здесь подпольную организацию из революционно настроенных рабочих и служащих. Заодно Грина признался, что он тоже подпольщик.
Несколько позже я узнал, что в группу подпольщиков-большевиков в Темрюке входят: Спиридон Новицкий (впоследствии мой поручитель при вступлении в партию в 1924 году), Терентий Ружицкий (наш сосед и тоже мой поручитель), Андрей Швыдкой, Сергей Ковалев, Аким Швецов, Лаврентий Благодарный и Тимофей Курлов. Всех этих подпольщиков я хорошо знал в лицо, они часто встречались с моим отцом в нашем доме.
Вернулся с Камчатки отец. Как-то за ужином я намекнул ему о подпольщиках. Он посмотрел на меня строго и ответил:
— Держи язык за зубами, не то худо будет, — и прогрозил деревянной ложкой.
— А что же ты, папаша, остался в стороне? — добивался я.
— Что, что?.. Остался в стороне... Я же, как пень, неграмотный, таких не берут.
Рыбалко снабжал нас не только телеграммами с фронта, но и большевистскими листовками, которые мы расклеивали на домах и заборах.
Установление Советской власти в Темрюке затягивалось. Сюда, как мухи на мед, повалили белое офицерство, дворянство, духовенство, знатные чиновники из Петрограда и Москвы, из других городов России. Беглецы быстро нашли общий язык c темрюкской буржуазией и зажиточными казаками. Кубано-черноморский край становился центром «русской Вандеи». Весть об Октябрьской социалистической революции пришла сюда с опозданием и скрывалась от народа. Офицеры и кадеты готовили заговор.
Не дремали и большевики. Екатеринодарский комитет РСДРП начал формировать отряды Красной гвардии. В Темрюк прибыл руководитель екатеринодарских большевиков Ян Полуян. К этому времени, начиная с декабря 1917 года, Темрюкский комитет большевиков приступил к формированию боевых отрядов из фронтовиков, свыше тысячи которых возвратились домой с винтовками в руках.
Формировались роты по 200 человек в каждой. Отряды и роты возглавляли фронтовики-темрючане. Среди них я хорошо помню Павла Филипповича Цыбренко, бывшего учителя, вернувшегося с фронта в чине унтер-офицера. Отряды и роты возглавляли С. Рура, И. Беликов, А. Хвалюн, М. Деревянченко, Ф. Дроздов. В первый же день в Красную гвардию записались мой отец вместе со старшим сыном Михаилом, два двоюродных брата — Леонтий, Иван и многие родные. Формирование темрюкской Красной гвардии проходило с большим подъемом. Из станиц и хуторов стекались бедные казаки, бывшие фронтовики. Однако винтовок недоставало. Пулеметов вовсе не было. Приехавший в Темрюк бывший керченский оружейник Иван Беликов сказал: