Иван Васильевич тотчас переменил тему разговора. В Сибирь для обследования политической ссылки Плеве послал фон Валя. Того самого фон Валя, который в бытность генерал-губернатором в Вильно приказал высечь розгами рабочих, участников первомайской демонстрации в 1902 году.
Валь проявлял усердие: в результате поездки был отстранен от должности военный губернатор Восточной Сибири Пантелеев. Плеве назначил начальником края графа Кутайсова. Как своему человеку, издавна ему преданному, Плеве ему обещал: «Всякое превышение власти покрою, а послабления не потерплю». Кутайсов воспользовался этой «установкой» широко, с размахом…
Вступив в должность, тотчас взялся за сочинение циркуляров; они имели одну цель: зажать в железные тиски политическую ссылку.
— Направляясь в Сибирь, едва, говорили, вошел в свой вагон, с порога стал диктовать драконовы законы насчет ссыльных. До вас они пока еще не докатились, — сказал Бабушкин.
— Как — не докатились? Ко мне уже три раза ночью пристав являлся проверять, не удрал ли, — сказал Антон.
— Ну, видимо, это еще цветочки, — продолжал Бабушкин. — Кутайсов рассуждает так: до сих пор революционеры в ссылке находились, так сказать, в революционном отпуске. С этим надо покончить. Кого не сломила тюрьма, жестокие условия, оторванность от родных мест, сломит бесчеловечный режим. В этом есть своя логика. А для нас это значит: продолжение борьбы здесь другими средствами.
— Какими? — спросил удивленный Костюшко.
Бабушкин ответил просто:
— Не знаю. Я еще не продумал всего. Только мне кажется, что нам придется вернуться к активным формам протеста.
Он сделал нажим на слове «активным», и Костюшко отметил про себя, что Бабушкин сказал «вернуться». Оговорился он? Или он думал о трагедии, разыгравшейся в этих же местах пятнадцать лет назад? Тогда с протестом выступили ссыльные народовольцы, выступили жертвенно, стихийно, безрассудно, зная, что будут уничтожены.
Бабушкин, конечно, имел в виду организованное выступление, но в какой форме?
Костюшко не удалось продолжить разговор: за перегородкой кто-то сильно хлопнул дверью, послышался начальственный басовитый голос, покашливание. На пороге показался маленький старичок — пристав, которого ссыльные прозвали за сладкие речи Златоустом.
Златоуст произнес приветливо:
— Добрый вечер, господа.
Никто не ответил.
Со вздохом он уселся на стул и принялся закуривать. В наступившей тишине было слышно, как за перегородкой топчутся с мороза стражники. Пристав обвел всех добродушным взглядом слезящихся от ветра глаз и предложил:
— Попрошу всех господ ссыльных разойтись по своим квартирам.
Он выпустил дым, пожевал губами и добавил:
— Собрания не положены-с.
— У нас не собрание, а обыкновенное чаепитие. Пришли проведать больного товарища, — сказал Костюшко.
— Все равно не положено-с, — Златоуст потрогал по очереди все пуговицы своей шинели, — прошу разойтись.
— А мы не хотим расходиться, — сказал Бабушкин без вызова, спокойно.
Что-то изменилось в его облике. Он опустил на стул сжатый кулак. Опустил, не стукнув, но пальцев не разжал. Златоуст поморгал, нарочито громко, по-стариковски, высморкался в большой клетчатый платок. С видом крайнего сожаления выдохнул:
— Тогда, господа, не взыщите: разведу с конвоем по домам.
Ему не дали кончить. Поднялся шум.
— Не смеете! Не имеете права! — крикнула Симочка, размахивая руками у самого носа Златоуста.
Дымковский порывисто поднялся, протянул худую руку и закричал высоким прерывающимся голосом:
— Вон отседова! Вон до дьябла! Штоб вы подохли, проклятые каты!..
Он закашлялся, кровь выступила в углах его губ.
— Ему плохо! Скорее воды! Доктора!
Девушки заметались по комнате.
Симочка схватила в охапку свое пальтишко, выскочила из комнаты, развевающиеся концы ее платка хлестнули по лицу Златоуста.
Бабушкин подошел к двери, пинком ноги распахнул ее и обернулся к приставу:
— Вам лучше всего немедленно уйти отсюда.
Златоуст вынул изо рта окурок, поискал на столе пепельницу, не найдя, ткнул его в блюдце и медленно поднялся со стула.
Бабушкин как-то сразу расположил всех к себе. И в дальний путь собирала его вся «ссылка».
На квартире у Батиной — дым коромыслом!
— Ух, ух, сладкий дух! Пирогами еще на улице пахнуло! — Костюшко сбросил полушубок, в комнате от раскаленной печи было жарко, как в бане.
— Ивану Васильевичу — на дорожку! — Симочка, как всегда, в центре событий. И на Бабушкина взглядывает с нескрываемой симпатией.
Батина вытирает руки передником и сбрасывает его. По-деловому растолковывает Бабушкину:
— Пельмени в мешке, замороженные. И молоко в кружках — тоже. И щи. На вашей дороге редко-редко где «поварни» с каменным очагом. А бывает: застрянете — оленью упряжку не пригонят на сменку. Вот тогда будете топором отрубать и щи, и молоко… С голоду не помрете!
Иван Васильевич благодарил, застенчиво улыбаясь:
— Вот сколько хлопот вокруг моей персоны! Я, знаете, с непривычки размяк даже вовсе! Сестрицы родные и то столь о братце не пекутся, право, Лидия Григорьевна!
— Да о ком же нам печься-то! — воскликнула Батина, тень прошла по ее лицу…
И Бабушкин подумал: «Своего вспомнила». Здесь все всё знали друг о друге, и Бабушкин уже слышал, что Лида Батина потеряла любимого человека именно на «полюсе холода», куда сейчас его снаряжала. Со свойственной ему способностью к сопереживанию, Бабушкин подумал о них, о мужчине и женщине, связанных любовью, презревшей все препятствия.
Батина негромко, сама удивляясь своей откровенности, но как-то располагал к ней Бабушкин, говорила:
— Там сумасшедшие перегоны — по двести верст от станка до станка. Воздух словно раскален, шестьдесят градусов мороза — это вовсе другое, чем даже сорок, — трудно дышать. Собаки бегут быстро, но все равно то и дело приходится, чтоб не окоченеть, бежать рядом с нартами. Лежу, бывало, ничком, а Максим меня толкает: вставай, заледенеешь, бежим!.. Тянется равнина самой холодной в мире реки Яны. Ветер с круч Верхоянского хребта гонит снежные комья, кричит каюр, взбрехивают собаки, засыпает глаза колючим снегом… И все вперед, вперед — через ледяную мглу… В Средне-Колымск. Мы не знали, что мчимся к нашему концу…
Лида замолчала. Лицо ее стало из пунцового серым. Бабушкин тихо, нежно поцеловал ее в лоб.
Несмотря на запрет, на Новый год все съехались и встречали его большой шумной компанией. И тосты произносили свободно:
— Да сгинет самодержавие!
— И еще я хочу выпить отдельно за то, чтобы сгинул Душкин!
— Неужто рухнет режим, а Душкин останется?
— Конечно. Якутскую ссылку сохранят как музейный экспонат, а из Душкина набьют чучело.
— За свободу, товарищи, за святую свободу!
— Таня, Антон, за ваше счастье!
— С такой компанией, ей-богу, и в Якутии можно жить!
Утром первого января сильный полицейский наряд обошел квартиры ссыльных. Под конвоем отправили к месту жительства Антона с Таней.
Симочку и Батину, ухаживавших за Дымковским, вытолкали из его избы, бросили в сани и отвезли в село, где им было назначено место проживания.
Через неделю Иосиф Адамович Дымковский умер.
Ссыльные приняли решение протестовать против зверского режима Кутайсова.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Который час — Костюшко не знал: непривычный свет полярной ночи обманывал. При нем можно было рассмотреть циферблат часов, но достать их из кармана означало остановиться или, во всяком случае, укоротить шаг, снять рукавицу, расстегнуть полушубок и пиджак под ним.
Антон поежился при одной мысли об этих манипуляциях: было пятьдесят два градуса мороза.
Полярная ночь стояла в полном разгаре: горели в небе сполохи, горел и снег под ногами, в его глубине вспыхивали мельчайшие искорки, холодные, как бенгальские огни, и переливчатые, точно светлячки. Небо и снег сливались впереди в неопределенном, мягком сиянии.
Село Маган близ Якутска выбрали местом тайного совещания не случайно. Здесь уже много лет жил ссыльный Дмитрий Васильевич Олеско. Щедрыми подачками он сумел оградить себя от внезапных набегов жандармов.
Костюшко заметил на снегу следы. Снежный пласт окреп, нога не проваливалась, отпечаток ее был мелок, а воздух так неподвижен, что следы вовсе не замело. Их было несколько. Все они вели к избе Олеско. Костюшко решил, что товарищи уже собрались.
Он не ошибся. В просторной избе вокруг некрашеного стола на лавках сидели человек двенадцать. Керосиновая лампа скупо освещала обветренные бородатые лица мужчин, и Костюшко внезапно, будто в первый раз увидев своих товарищей, отчетливо и гордо подумал: «Да какие же это люди собрались сюда! Пионеры новой, молодой партии. В полной силе выходит она на поле боя! И вот они, ее бойцы. Молодые, как и она, бесстрашные.
А разве подобные бомбисту Олеско, два месяца ждавшему казни, люди безвольные или трусливые? О нет. Но они выходили на борьбу в одиночку, воля их была разобщена…»
При всех индивидуальных различиях нечто общее объединяло собравшихся здесь. Тяжелая рука закона опустилась на их плечо, придавила их к земле, но не сломила.
Каждый из них испытал смятение той первой, пусть короткой, но мучительной минуты, когда тюремные двери замкнулись за ним, и, запертый в каменном мешке, человек забился о стены, как птица в клетке, пока человеческое начало не взяло верх над инстинктом страха.
Они знали тоску бессонных ночей в одиночках, острую жалость к близким, чьи лица они увидели через две проволочные сетки в тревожный час перед отправкой в дальнюю дорогу. Они испытали тяготы длинного сибирского пути, когда мир через толстую решетку окна входит в вагон гудками локомотива, жалостным взглядом бабы у переезда, до бровей покрытой темным платком, редкими многоточиями галочьих стай на белой странице поля. Тяжелым арестантским шагом промерили они тракт от Томска до Якутска среди серой тундры, обросшей седой щетинкой чахлого кустарника. Они теряли счет дням томительного скольжения неповоротливых паузков по серой холодной реке, под серым холодным небом, мимо бревенчатых деревень, вздымающих, как сигнал бедствия, черные кресты погостов и тусклые купола часовен. Коротким якутским летом они узнали доводящие до безумия атаки москитов, опасные переправы через бурные реки, непроходимость гиблых болот в необозримых падях. Они встречали равнодушие суровой природы и жестокость человека; обдуманную и беспощадную месть высоких чиновников, пышно оформленную параграфами законов империи, мелкую злобу приставов, мушиные укусы «распорядков», грубые пинки урядников.