Сейчас Березкин спешил к Чаплину не с пустыми руками, а с сообщением полицейского из села Маган: у ссыльного Олеско прошлой ночью были люди. Человек двадцать пять мужчин.
Полицейский проявил бдительность и не только обнаружил следы на снегу, но видел тени людей на занавесках.
Березкин доложил об этом с некоторым торжеством, ибо знал, что Чаплин за глаза зовет его, Березкина, «пустым местом», а бывает — и того хуже.
Исполняющий обязанности губернатора, однако, не только не выказал никакого интереса к сообщению, но с некоторой даже жалостью, точно на больного, посмотрел на Березкина, покачивая головой.
— Вы прямо-таки Нат Пинкертон! — сказал он. — Следы, тени… На кой шут ваши догадки! Вот, извольте видеть, открытый протест!
Чаплин сунул полицмейстеру письмо. Тот дрожащими руками стал надевать очки, думая о том, что ему не суждено расстаться с вечной мерзлотой.
Березкин не понял, против чего протестуют ссыльные. Он считал, что новые порядки больше всего бьют по нему, Березкину. Шутка сказать, сколько форм требуется заполнять, да притом каждодневно, и упаси боже в какой-нибудь графе сделать прочерк! Иной раз просто встаешь в тупик. Например, параграф четыре формы «А»: «Чем ссыльный занимался в течение дня и как именно (читал, спал, ходил в лавку)?» А пристав Кача — ну, конечно, дубина, пень! — заполнил: «В течение дня спал. Как именно, указать не представляется возможным, поскольку ссыльный накрывался с головой одеялом».
Но Березкина испугала категоричность тона заявления ссыльных: раз такая смелость в выражениях — значит, было со стороны властей послабление.
«Послабление» с некоторых пор стало самым тяжким преступлением в России. Сам военный губернатор Восточной Сибири Пантелеев, бывший шеф жандармов, — гроза губернии, не мужчина, а скала, монумент! — за «послабление политическим ссыльным» отстранен от должности. А какие там послабления?! Разве только что форм «А» и «Б» не было!
Березкину показалось, что страшное слово уже произнесено в этом кабинете и обращено к нему, Березкину.
Вдруг с ужасом он вспомнил, что в его канцелярии чуть не с рассвета сидит якут Романов, ждет приема. Уже садясь в сани, Березкин бросил ему:
— Подожди, подожди, братец. Вот приеду — поговорим!
А Романов, жалобно сморщив безволосое бабье лицо и волоча по снегу полы богатой шубы, назойливо бубнил что-то про ссыльных, живущих в доме его соседа, тоже Романова, про какие-то подводы с продуктами. И не только с продуктами, но и с какими-то мотками проволоки.
«Протест и проволока…» Внезапная догадка, будто колом по голове, ударила Березкина. Мотки проволоки могли понадобиться ссыльным только для одной цели… Баррикады!
Полицмейстер шлепнул себя ладонью по темени и выложил свои догадки.
Чаплин потемнел:
— Так чего же вы бездействуете? Что такое этот Романов? Почему такая фамилия?
Березкин пояснил, что фамилия якуту дана при крещении, по его личному, как верноподданного, настоянию, взамен старой, неудобопроизносимой, и что человек он весьма состоятельный и благонамеренный.
— До-мо-владелец. И сосед его также якут и также домовладелец, но не столь благонамеренный, возможно, потворствует своим квартирантам-ссыльным…
— Тащите сюда заявителя! — приказал губернатор и погрузился в невеселые думы.
Хорошо графу Кутайсову, сидя в Иркутске, писать циркуляры. А здесь, в области, превышающей по площади многие европейские государства, собраны самые ярые, непримиримые, отчаянные враги самодержавия. Их расселили по улусам и наслегам, но наивно думать, что, преодолев бдительность охранных органов на свободе, а нередко и в тюремных стенах, они не смогут объединиться здесь, где их держат не железные решетки, а только версты тундры, морозы и снега!
Чаплин так настроился на мрачный лад, что даже не удивился чрезвычайному сообщению домовладельца Романова.
— Да как же, черт побери, угораздило вас с раннего утра держать человека с такими сведениями и спокойно ждать… Чего, спрашивается, — бунта ссыльных, баррикад, стрельбы?! — вне себя закричал Чаплин на полицмейстера.
Было два часа пополудни 18 февраля 1904 года.
Теперь оснащение «крепости» шло уже в открытую. Обнаружилось, что поместительный дом купца Романова имеет неоценимые качества для намеченной цели: толстые бревенчатые стены, изнутри обшитые фанерой, кладовые и всякие закоулки для хранения продуктов, обширные службы во дворе.
Сначала дом заполняли постепенно, подвозя и поднося нужное, по возможности, скрытно. Сейчас погрузка шла у всех на глазах.
Поротовская улица в Якутске, наверно, никогда еще не знала такого оживления. И солидный, угрюмоватый дом Романова никогда не привлекал такого внимания обывателей. Сейчас он зажил новой жизнью. Множество молодых людей сновали вокруг него в суете, значение которой поначалу не могли угадать даже самые дотошные из собравшихся, правда на почтительном расстоянии, любопытных.
Было, кроме загадочности, во всем этом еще что-то веселое, размашистое, удалое, словно бы готовился праздник, съезд гостей или свадьба… Можно было бы так и подумать, если бы вся эта возня не затевалась ссыльными, которых безошибочно отличал взгляд якутского жителя. А какие у ссыльных праздники, гости и тем более свадьба?
Не подвох ли какой готовится? У кого мелькала такая мысль, тот торопился прочь, подавив любопытство. Однако толпа зевак все увеличивалась, и в ней высказывались всякие досужие догадки о происходящем. Якутск — город ссыльных. Здесь в воздухе витают бациллы непослушания. А в кутерьме у дома Романова они просто-таки просматривались невооруженным глазом.
Хотя не слышно было никаких крамольных слов или песен и вроде бы мирно, дружно, в лад шла тут какая-то работа, но именно в ней таился некий секрет…
А когда с саней стали сгружать тяжелые лиственничные плахи и, того пуще, мотки колючей проволоки, улица сразу опустела, глазеющих словно ветер выдул.
Между тем к дому подъезжали одни за другими розвальни, разгружались и отъезжали. Ссыльные, сбросив пальто и полушубки, тащили в избу подернутые искристой корочкой инея мясные туши, тусклые желтоватые круги замороженного молока. Крякая, взваливали на спину кули с мукой. Все это — споро и весело, с выкриками в подражание настоящим грузчикам, даже «Дубинушку» завели.
Женщины сгрудились около саней с печеным хлебом.
— А ну, давайте цепочкой становитесь! — командовал, стоя в санях, Олеско. Борода и усы его заиндевели, глаза весело щурились на солнце. Проходившему в избу Костюшко он показался совсем другим человеком, чем на совещании в Магане: как будто сама возможность действовать сделала его моложе и проще, как бы сняла трагическую дымку с его облика.
— Если бы чуть-чуть другая погода, я бы подумал, что это волжская пристань, сгружают с баржи арбузы! — смеясь, сказал Костюшко, поглядев, как женщины перебрасывают одна другой круглые коричневые хлебы.
— Ну что вы, Антон Антонович?! Прекрасная погода. Сорок два градуса ниже нуля, и притом солнце! Нам просто везет, — отозвалась Симочка, весело и лукаво поглядывая на Костюшко большими темными глазами. Стащив зубами варежку, она хотела перевязать потуже пуховый платок, затянутый узлом у нее на спине, но не успела: платок упал на дорогу; пузатый, темный, с белым донышком хлеб прыгнул в ее протянутые руки.
Костюшко поднял платок, накинул Симочке на плечи и прошел во двор.
— Сюда заворачивай! — звонко и возбужденно кричал Юрий Матлахов, самый молодой из ссыльных, рабочий парень из Шуи. В одной косоворотке, без шапки, видимо радуясь всей этой суете и тому, что еще предстояло, он схватил под уздцы лошадь, пинком ноги растворил ворота и ввел во двор коней, запряженных в объемистые сани с ледяными глыбами под рогожами.
— Принимайте сухую воду! — закричал он, распахивая одностворчатую дверь в кладовую.
Здесь, стоя на табурете, возвышался над горою провизии доктор Френкель. У его ног громоздились круги мерзлой копченой колбасы и, издавая деревянный стук, ложились сбрасываемые мясные туши.
— Таня, пишите. Один мешок рису, — диктовал он.
— Яков Борисович, вы как бог изобилия, честное слово! Вид прямо мифологический, если бы не очки!
Доктор неловко спрыгнул с табуретки и с озабоченным видом подошел к Костюшко.
— Что же со льдом делать, Антон Антонович? Он тут растает. Может быть, во дворе в амбаре оставить?
— Как раз легавые дадут нам во двор нос высунуть! — воскликнул Матлахов. — Так обложат избу — кошке не прошмыгнуть, будьте уверены!
Он проговорил это так, как будто был уже когда-то в подобных переделках.
— Но как же быть?
— А вот так, доктор! — Костюшко схватил табурет и с размаху выбил стекла в окошке: — Вот теперь уже не растает!
— Товарищи! Давайте сваливайте сюда! — обрадованно закричал Матлахов.
— Кончайте разгрузку, очищайте поскорее улицу, пока власти не хватились! — бросил Костюшко, проходя в комнаты.
— Скорее, скорее! — передавали друг другу почему-то шепотом.
— А дрова? — вдруг спохватилась Софья Павловна, раскладывавшая продукты по полкам в кладовой. — Где же дрова? Топить печи, готовить пищу?
— Все учтено! Глядите, какие штабеля на заднем дворе нам Романов припас.
Действительно, по самую верхушку высокого забора вздымались штабеля. Они таяли на глазах, поленья мелькали в воздухе, перебрасываемые с рук на руки, подавались в сени, где их выкладывали вдоль стен.
— Березовые, березовые давайте!
Олеско, шутливо отбиваясь от двух курсисток, настаивающих на том, чтобы их оставили в доме, прошел в комнаты.
Теперь, когда весь дом был уже подготовлен для обороны, можно было сказать, что все сделано на славу.
Мешки с песком закрыли большую часть окон, оставляя амбразуры, открывающие обширный сектор обстрела. Даже подушки и перины Романова пошли в ход: ими затыкали проемы окон. Приникнув к щели, Олеско с удовлетворением оглядел перекресток, откуда, всего вероятнее, появятся «усмирители».