Курнатовский был близок к напряженной духовной жизни Ленина. Их сближали также и скупые радости ссыльной жизни, и ее беды: смерть товарища переживалась здесь, при тесном общении, с особенной остротой.
Курнатовский чутко прислушивался не только к тому, что говорит Владимир Ильич, не только оценивал его мысли, которые привлекали логикой, боевой нацеленностью и глубоким знанием жизни.
Виктор Константинович смотрел и слушал, как живет Ленин. Как он жил в этой минусинской ссылке? Он жил, как и мыслил: очень смело, прямо и в каком-то упоении борьбой. Борьба в этом тихом, заснеженном углу шла все время, напряженно, не ослабевая. Она, как быстрая вода подо льдом, пробивала сонную тишь «старой ссылки».
Эта «старая ссылка» связывалась с пребыванием здесь народовольцев, со сложными личными взаимоотношениями.
Слишком глубока уже была пропасть, отделяющая Ленина от «стариков». Он как бы пробивал, очищал путь в будущее, и это было его работой сегодня. Сегодняшний день озарялся светом грядущего, на приближение которого он направлял свою огромную энергию.
От его взгляда не укрывались те новые процессы, что возникали в международном рабочем движении.
Курнатовский знал цену наукообразным доводам и «модным, хлестким фразам», которые высмеивал Ленин. И в прямой речи Владимира Ильича о самом важном — о судьбах движения — звучала для Курнатовского непререкаемая сила правды.
Работая систематически, сверхнапряженно, Ленин умел наслаждаться окружающим, суровой и прекрасной природой Сибири, бурными веснами с пестрым цветением лесных полян, стремительно проносящимся летом, за которым бредет уже по дорогам плодоносная осень, рассыпая алые брызги брусники.
И долгие зимы, когда морозный туман курится над рекой и доносится дальний вой волчьих свадеб, привлекали дикой своей красотой. Умел он забавляться игрою с детьми, проделками собаки Женьки, проказами резвого котенка. Он охотно смеялся, искренне и самозабвенно.
Виктор Константинович тоже остро чувствовал красоту природы. Но, более замкнутый, он часто уходил в себя.
Бывали у него дни черные: глубокого уныния, которое позже стали называть депрессией.
Неотступность полицейского преследования, вечное ощущение соглядатая за спиной наложили особый отпечаток на облик Курнатовского. Порой на высокий лоб его набегали резкие морщины, взгляд как бы обращался внутрь, плечи опускались в изнеможении. Обычная жизнерадостность его покидала.
Но такие приступы проходили быстро, и он снова обретал способность наслаждаться природой, общением с товарищами, хорошей поэтической строкой. Снова возвращалась к нему охотничья страсть.
Минусинская ссылка сохранилась в памяти Виктора Константиновича не тягостными, одинокими ночами, а веселыми часами в компании живых, интересных людей, где звучала песня Глеба Максимилиановича Кржижановского, и смех красивой и очень подвижной его жены Зинаиды Павловны Невзоровой, и сияла милая улыбка молодой Надежды Константиновны Крупской. Читали новинки литературы, доходившей сюда по подписке и с оказией, с шумом выходили в ночь, на простор, надышаться не могли морозным воздухом, хвоей, тишиной зимнего леса.
Обычно уже по дороге в Тесь или Шушенское, в кошевке, уткнув лицо в воротник овчинной шубы, поглощая версты снежной дороги, предвкушал Виктор Константинович веселье и уют «ссыльного вечера» в одном из семейных домов товарищей.
Нежная дружба на многие годы связала его с Екатериной Окуловой.
Но главным, чем отмечена минусинская ссылка, были встречи с Владимиром Ильичем. Общение с ним оттачивало мысль, обогащало ее.
Для Виктора Константиновича стала счастьем встреча с человеком, который укреплял и развивал его мировоззрение.
Власти не возражали против того, чтобы ссыльные работали у местных предпринимателей. В губернии даже считали своей заслугой использование ссыльной интеллигенции как культурной силы. И канцелярия губернатора охотно рекомендовала «просвещенному заводчику» Гусеву инженера-химика с цюрихским дипломом — Курнатовского.
Поступление на службу было большим событием в жизни ссыльного. Легче было завязать связи с населением, с рабочими. Да и само производство чрезвычайно интересовало Курнатовского, не знавшего ранее о существовании сахарного завода в Сибири.
Царское правительство сулило промышленникам, организующим свеклосахарные предприятия, крупные привилегии. Однако Минусинский завод был жалким, технически отсталым предприятием.
Но Виктор Курнатовский полюбил рабочий ритм его. Ему мыслилось, что в самом характере этого производства, в соединении промышленного предприятия с сельским хозяйством, кроются большие возможности для развития будущего социалистического хозяйства. Он находил подтверждение этой мысли в «Капитале» Маркса и радовался, что на русской почве видит образец сочетания крестьянского и рабочего труда.
Он полюбил тишину плантаций, распростертых под жарким солнцем сибирского лета, и специфический, сладковатый запах жома — отходов сахарной свеклы, и хриплый голос заводского гудка, и весь крепкий, каменно-деревянный поселок на берегу притока Енисея, населенный служащими завода.
Курнатовский был сдержанным, но очень сердечным и привязчивым человеком. После отъезда из ссылки Владимира Ильича и Надежды Константиновны он затосковал, заметался… И все же превозмог себя: последний свой сибирский год он напряженно работал, читал «Капитал» в подлиннике.
…В конце 1900 года в корпусах механического завода в Тифлисе появился высокий худой человек. Новости узнавали здесь быстро, приезжего встретили с любопытством, с опасливым ожиданием: как же, недавний ссыльный, марксист, побывавший в политической эмиграции за границей…
Все складывалось удачно в тифлисской жизни Курнатовского. Скромная должность химика давала ему мало денег, но зато служила отличной «крышей». Он руководил рабочими кружками, учил читать и понимать Маркса, выступал как агитатор, организовал первомайскую демонстрацию. Он изголодался по кипучей деятельности среди людей, с людьми, и погружается в нее с головой.
Но настоящую популярность среди рабочих Курнатовский получил благодаря своим выступлениям против Ноя Жордания и его единомышленников. «Против самого Жордания» — это было смело, это пугало и привлекало.
В Ное Жордания как политическом деятеле уже сформировались в ту пору качества, которые вскоре сделали его лидером грузинских меньшевиков, а позже привели его в стан контрреволюции. Неверие в силы рабочего класса, беспринципность в борьбе, в личном плане — необычайное себялюбие, апломб и нетерпимость к критике — все это уже было тогда. В писаниях его уже звучали те мотивы, которые вызывали гнев и презрение у последовательных марксистов. Но в тот период, когда Курнатовский был в Тифлисе, еще многие, даже в среде рабочих, верили Жордания.
В выступлениях Курнатовского на больших рабочих собраниях, в нелегальных кружках или на интеллигентских вечеринках выявлялось характерное его свойство: он не подделывался под аудиторию, в любой из них он оставался самим собой — человеком высокообразованным, мыслящим широко, умеющим увлекать на борьбу.
Виктор Константинович полюбил Тифлис, своеобразный город, путаницу его горбатых переулков, пригородов, монотонный шум Куры, толчею нарядных улиц и молчание величавых гор над спиральными дорогами.
Были воскресные массовки за городом, на которых Виктор Константинович говорил особенно охотно, особенно сердечно, с радостью улавливая на лицах рабочих отблеск напряженной мысли, одобрения, готовности к подвигу. Были сходки в рабочем районе Ортачалы, в сплетении узких улочек пригорода, и собрания молодежи на горе Святого Давида.
Жандармское наблюдение установило, что в Тифлисе пребывает весьма деятельный интеллигент-демократ, «посещавший как тайный кружок наборщиков, так и такой же кружок железнодорожных рабочих».
Участь Курнатовского была решена: 21 марта 1901 года его арестовали.
Закончилась недолгая, но бурная и полная значительных событий жизнь его на свободе.
Поздним вечером партию «особо опасных» и строптивых арестантов вывели из тифлисской тюрьмы. До самой станции по обе стороны пути выстроились конные и пешие казаки и полицейские. Арестованных с великими предосторожностями доставили на станцию Навтлуг, в семи километрах от города, и водворили в арестантский вагон.
И застучали колеса, задрожали на стрелках вагоны, потянулись за окнами горы и пашни, леса и перелески, убогие деревни, деревянные города. Россия из окна арестантского вагона — тоже Россия! И щемящая нежность к родным краям, и любовь, и надежды скрашивали тяжкий путь в глубину Сибири.
Однажды на заре белой плесенью инея оделись стены тюремной камеры пересыльной тюрьмы, подул ледяной ветер, часовой на вышке спрятал нос в воротник овчинной шубы, и хрипло звучал его голос: «Слу-у-шай!»
А заключенные и здесь еще не знали своего будущего: от них скрывали место ссылки, назначенное им.
Тогда по инициативе Курнатовского они предприняли смелую попытку добиться своих прав. Попытку, впоследствии послужившую уроком для якутских ссыльных. Запасшись провизией из тюремной кладовой, политические построили в камерах своеобразные баррикады из коек, поленьев и матрацев и отказались пускать кого-либо из тюремного персонала, пока им не будет объявлена их судьба: пункт отбывания ссылки.
Одиннадцать дней продолжалась отсидка в «крепости». Начальство пошло на «замирение» и объявило о месте, где назначено им отбывать наказание.
Перспектива не обрадовала: это была «ледяная тюрьма» — Якутская область.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Есть города, характер которых постигается медленно. Первому взгляду они предстают безликим скопищем домов и лабиринтом улиц.
Удивительные противоречия Читы открываются сразу.
Человек, впервые переваливший за Урал, уже чувствует себя в ином, удивительном мире. Но подлинное потрясение для него — встреча с Байкалом. Все поражает здесь: объемы, краски, звуки, безграничность озера, чаще называемого морем. По-разному звучит название его у разных народов. В китайском «Пэ-Хой» слышится шум прибоя, гулом отдающийся в горах.