— Итак, революция взломала железные двери одной из самых жестоких царских тюрем! Сегодня вооруженные читинские рабочие вырвали из ее пасти горсточку храбрецов-повстанцев с транспорта «Прут»! — говорил Курнатовский. — Матросы «Прута» на военном суде признали себя членами нашей партии. Они сделали это, несмотря на то что такое признание грозило им смертью или вечной каторгой. Только два месяца тому назад четверо из их среды были расстреляны, а стоящие перед вами товарищи осуждены на вечную каторгу. Так расправилось самодержавие с моряками, восставшими за права народа! Теперь позади осталась каторга! Впереди у наших товарищей — борьба за окончательную победу народа!
Когда Курнатовского сменил один из освобожденных матросов, из толпы закричали:
— Да здравствуют революционные матросы!
— Да здравствует Читинский комитет!
Чей-то голос из толпы хрипло выкрикнул:
— Спасибо, братцы матросы, вам, что постояли за народ!
— Вам спасибо за то, что вызволили нас из неволи, — сказал матрос и низко поклонился на все стороны.
Далекий гудок паровоза проплыл над площадью. Приближался воинский поезд, которым делегаты и освобожденные должны были ехать в Читу.
Люди до отказа заполнили перрон. Уже были видны впереди огни паровоза, бросавшие длинные лучи на рельсы. Но стука колес не было слышно, так зашумела толпа.
Рабочие вынесли и укрепили на поручнях паровоза красные знамена. Ветер тотчас же подхватил их алые языки, освещенные пламенем топки.
Поезд двинулся. Гонцов, стоя на железной лестничке паровоза, крикнул:
— Да здравствует революция!
И люди двинулись вслед за поездом, словно увлекаемые его движением.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Похоронив мать, Сергей Львович Ильицкий вернулся из Смоленска в Петербург. На душе у него было смутно и тяжело. Боль утраты смягчилась, растворилась в повседневных нудных хлопотах, распоряжениях насчет имущества, сборах в дорогу.
Он проводил долгие часы с Верочкой. Между ними все было сказано еще у постели больной матери. И отец Веры стал благожелательнее к Сергею. Но все же будущее было неясно: о свадьбе нечего было говорить до конца траура, а там кто знает, что взбредет в голову честолюбивому старику!
Дядя писал из Петербурга, что Сергея ждет новое назначение, подчеркивал, что оно добыто его хлопотами. Старик Руднев проявил интерес к служебным перспективам Сергея и почему-то предположил, что он «пойдет по финансам». Сергей только плечами пожал.
В Петербурге Сергей не остановился в номерах, как в прошлые приезды, а отправился прямо к дяде.
Тот встретил его с необычной теплотой, даже прослезился, вспомнив покойную сестру, говорил трогательные слова. Правда, все это длилось недолго, после чего Александр Германович перешел к делу.
В обычной для него энергичной манере, точно и сжато излагая самую суть, он сообщил, что по повелению государя в Москве формируется экспедиция на Восток для подавления беспорядков на Сибирской железной дороге, где все еще бесчинствуют забастовщики. Командующим назначен барон Меллер-Закомельский.
— Ну конечно, там жандармы, судейские… Это тебя не касается, — быстро сказал дядя, — ты офицер и в отряд назначаешься как офицер. Экспедиции придается солидная воинская сила.
Он сказал еще несколько слов о значении экспедиции как «вторжения правопорядка в стихию и хаос» и, хотя терпеть не мог Витте — у них были какие-то счеты по Русско-Китайскому банку, — похвалил его:
— Представь, это он подал царю мысль послать в Сибирь два отряда. Понимаешь, какой интересный ход: с востока выступит барон Ренненкампф, — дядя поставил ладонь ребром на стол перед собою, — а с запада Меллер, — и он поставил вторую ладонь. — Они сближаются, сближаются и, наконец, — дядя сжал ладони, — соединяются в самом центре мятежа. В Чите! Понятно?
Он объяснял так серьезно, словно это был бог знает какой остроумный стратегический план, и почему-то Сергею подумалось, что Витте, представляя царю свою затею, тоже облекал ее покровом многозначительности.
Сергей тупо следил за движениями дядиных рук, испуганный неожиданным и уже решенным поворотом своей судьбы. Его как будто зацепило шестеренкой машины и тащило, тащило, не давая возможности ни остановиться, ни оглядеться.
Александр Германович, видимо желая его подбодрить, подчеркнул, что успех Сергея на новом поприще решит вопрос о его женитьбе, и, ругнув Вериного отца, добавил:
— Старый чванный индюк сам за тебя ухватится, когда ты вернешься из Сибири. Меллер умеет заботиться о своих людях, за уши вытягивает. Да чего ты приуныл? Ведь никакой личной опасности. Не бои же вас там ждут? — добавил он вполголоса, как будто их могли подслушать.
— Что вы, дядя! — вспыхнул Сергей. — Я и не думаю об этом.
Он видел, что дядя добрым отношением к нему хочет загладить свою вину перед сестрой, о которой всегда забывал.
В последующие дни ощущение того, что он попал в колесо мощной машины, все усиливалось. События следовали одно за другим в нарастающем темпе. Не успел Ильицкий представиться начальству и познакомиться с будущими своими товарищами, как офицерскому составу экспедиции объявили, что предстоит прием в Царском Селе.
Все вопросы, связанные с экспедицией на Восток, в район действия забастовщиков, докладывались царю и тут же ему предлагались готовые решения. Однако создавалась видимость, что государь сам вносит новые детали в первоначальный план и что детали эти чрезвычайно важны.
При дворе смутно представляли себе, что происходит в Сибири. Поначалу отчаянным донесениям забайкальского губернатора Холщевникова просто не верили, высмеивали «слабонервного генерала». Многочисленные телеграммы Холщевникова надоели и Петербургу, и командующему тылом Маньчжурской армии Надарову. Холщевников жаловался на забастовщиков, как жалуются на плохих соседей. От него удобно было заслониться и не «вникать». При дворе не любили «вникать». Во всяком случае, стремились отодвинуть «момент вникания».
Донесения Холщевникова впоследствии были проанализированы Меллер-Закомельским и подкрепили выводы барона о «сотрудничестве Холщевникова с мятежниками».
Иркутский генерал-губернатор Кутайсов, человек решительный и грубоватый, гордящийся своей беспощадностью в борьбе с крамолой, не давал пищи успокоению. В его телеграммах была та острота, тот перец, который делал постное блюдо фактов удобоваримым для гурманов двора.
Холщевников писал нудно и тускло о «напряженном состоянии в области, вызванном бедствиями предшествующих лет», об «упорствующей толпе». Старомодные длинные периоды раздражали царя, обычно читавшего документы вслух.
— Пока дочитаешь до точки, слюнями истечешь, — сердито сказал он Витте.
В телеграммах же Кутайсова были слова, которые не позволяли отбросить донесение, не дочитав до конца. Граф предупреждал прямо, без прикрас:
«Брожение между войсками громадное, и если будут беспорядки, то они могут кончиться только смертью тех немногих, которые еще верны государю…»
Но и к этим сообщениям постепенно привыкли. Иркутск далеко, кто знает, что там в действительности происходит. А у страха глаза велики. Волна, пробежав большую дистанцию от Иркутска до Петербурга, неизбежно разбивалась в тысячи мелких брызг.
Успокоительная фраза: «У страха глаза велики», пущенная каким-то оптимистом, уже вошла в обиход, когда разразились события.
В эпически спокойном тоне телеграммы Кутайсова чувствовалось даже некоторое злорадство:
«В Иркутске образовано революционное правительство, мятеж в полном разгаре, резня неизбежна».
Слово, которое все боялись произнести, с размаху выговорил министр внутренних дел Дурново. Граф Дурново был мужчина серьезный и существовал не где-то за тысячи верст, как Кутайсов, а тут, на глазах.
И когда он произнес сакраментальную фразу о том, что «положение на Сибирской дороге может угрожать даже существованию государства», благодушие сменилось паникой.
Стали думать, кому пришел черед стать спасителем отечества, полетели депеши, посыпались докладные записки.
Как всегда, мастер ловить рыбу в мутной воде, вышел на авансцену Витте… Позднее он вспоминал в свойственной ему небрежно-самодовольной манере:
«Я предложил такую меру: послать двух решительных и надежных генералов с отрядами хорошего войска… и во что бы то ни стало водворить порядок на Сибирской железной дороге…»
Ударение приходилось на слова: «во что бы то ни стало». Их начали повторять в разных контекстах, но в одинаковой тональности: как бы необходимые условия решения данной задачи.
Идея пришлась как нельзя кстати. Впрочем, как это иногда случается с удачными идеями, она быстро отделилась от своего творца и начала самостоятельное существование, так что никто уже не интересовался ее автором. Когда успех ее был уже не за горами, мысль о карательной экспедиции, как «плетке-двухвостке», присвоил себе великий князь Николай Николаевич.
Государь сообщил в письме матери:
«Николаше пришла отличная мысль… Из России послать Меллер-Закомельского с войсками, жандармами и пулеметами в Сибирь до Иркутска, а из Харбина Ренненкампфа ему навстречу».
«Николаша» — великий князь Николай Николаевич был не хитер на выдумки, инициатива в таком деле его украшала. Некоторое время при дворе так усердно твердили о двух поездах, словно заучивали условия арифметической задачи.
«Продолжающаяся смута и сопротивление законным властям служащих на Сибирской магистрали ставят армию и государство в ненормальное положение и задерживают эвакуацию войск.
В устранение столь исключительных обстоятельств повелеваю: безотлагательно возложить на генерал-лейтенанта Ренненкампфа восстановление среди всех служащих на Забайкальской и Сибирской ж. д. полного с их стороны подчинения требованиям законных властей. Для достижения этого применить все меры, которые ген. Ренненкампф найдет необходимым для исполнения поставленной ему обязанности.