Теперь уже, далеко слышные в морозном воздухе, донеслись звуки: скрип шагов многих людей по балласту и тихий звон шпор.
Андрей Харитонович что было сил побежал обратно: мгновенно возникшее ощущение неотвратимой беды гнало его. Он бежал по тропке, не думая о том, что черное пальто на снегу делает его заметным.
Слитный шум шагов слышался уже совсем близко. Андрей Харитонович зашел в тень щитов, поставленных вдоль колеи от заносов. По путям двигались беглым шагом солдаты. Сбоку шли два офицера, придерживая шашки.
Укрываясь за щитами, Богатыренко побежал дальше, но здесь линия щитов обрывалась. Он не мог выйти на открытое место, не став мишенью.
Да и было уже поздно. Он видел, как солдаты, рассыпавшись цепью, окружили поезд.
Тогда Андрей Харитонович переложил пистолет в левую руку и, опираясь на правую, пополз к поезду, в ту сторону, где слышны были редкие одиночные выстрелы.
Он не знал еще, что сделает, он только хотел в эту минуту быть вместе со своими.
Паровоз был уже совсем близко от него, Богатыренко выпрямился и, подняв пистолет, рванулся вперед. Кто-то навалился на него сзади. Богатыренко успел выстрелить через плечо, и руки, схватившие его, ослабели.
Андрей Харитонович застыл на месте: из вагона выводили Бабушкина. Солдаты окружили его, и только один миг было видно его лицо. Оно было спокойно и полно достоинства.
Еще на что-то надеясь, не веря в катастрофу, Богатыренко бросился бежать обратно к станции.
Его заметили, кто-то гнался за ним, стреляя на бегу. Он обернулся, припал на колено и выпустил всю обойму в преследователей.
Продолжая бежать, Богатыренко едва не сбил с ног стоявшего на путях офицера. Тот схватился за кобуру. Использовав минутную заминку, Богатыренко нырнул под порожний вагон. Он пересек пути и скатился с другой стороны насыпи, сильно оцарапав лицо о кусты.
Насыпь была высока. Сугроб внизу принял его грузное, обессилевшее тело. Тишина и мрак обступили измученного человека и подсказали, что он спасен. Но сознание этого не заглушило душевной боли. Лицо Бабушкина стояло перед ним в полном достоинства спокойствии.
Андрей Харитонович не чувствовал, что кровь течет по его исцарапанному лицу, что снег, насыпавшийся ему за ворот, тает у него на спине, а мороз сводит пальцы рук и ног. Какое-то оцепенение охватило его, не давало двинуться, путало мысли.
«Кажется, я засыпаю. Да как же это я могу заснуть в такую минуту? Надо действовать. Нет, сначала продумать…» Но продумать не удавалось. «Потом…» — искушающе мелькало в голове, и от этой сладкой мысли сразу отошло все, кроме страстного желания сна. «Замерзаю», — догадался Богатыренко.
Нелепость такого конца ужаснула его. С усилием он открыл глаза: небо над ним было бледно-синим, звезды — блеклыми. И звезды, и месяц — рыхлый, словно размокший, и мутная синева неба указывали Богатыренко, что он пролежал тут много часов.
Он поднялся, пошевелил пальцами онемевших ног — они еще не утеряли подвижности. Нет, он еще не хотел, не мог умереть!
Лазутчик, которому удалось пристать к поезду в Чите, прибежал на станцию и сообщил дежурному жандарму, что имеет «важное государственное сведение насчет бунтовщиков». Жандарм подозрительно оглядел невзрачного «доносителя», но побоялся допустить оплошку и пошел к поезду будить полковника Заботкина.
Ему с глазу на глаз лазутчик сообщил, что у семафора стоит поезд, в котором едут революционеры с оружием для рабочих Иркутска.
Унтеры подняли солдат без шума, шепотно отдавались команды: «…В полной боевой готовности… быстро… Из вагонов прыгать, чтоб не звякнуло, не брякнуло… Строиться на насыпи».
Ильицкий, не попавший в офицерский наряд, вышел из вагона. Он еще не ложился, и Марцинковский, конечно, был тут как тут.
Ильицкий обогнал его, поспешив на шум и стрельбу у семафора.
Вдруг под ноги поручику бросился плотный человек в черном пальто, бегущий от поезда. Ильицкий едва устоял на ногах. Человек с неожиданной для его тяжелого тела ловкостью скользнул под стоящий на пути порожний вагон. Подбежавшие солдаты бросились за ним.
Ильицкий, вскочив на тормозную площадку, видел, как по шпалам заметался плотный человек в черном пальто. Поручик выстрелил, но пар от паровоза застелил все пространство между вагонами. Ильицкий уже ничего не видел, но слышал стрельбу. Когда пар рассеялся, на насыпи оказался убитый казак. Человека в черном так и не разыскали.
На следующий день в салон-вагоне рассказывали подробности: поезд с оружием был отправлен из Читы. Видимо, комитетчики не знали о быстром продвижении барона.
— Молодцы наши, орлы! Взяли бунтовщиков в кольцо и, как белку в клетку, загнали! И заметьте, все втихаря, без шума зацапали! — Барон акцентировал слова «втихаря» и «зацапали»: бравировал «простыми» словечками.
После ужина, когда собрались «винтить», в салон-вагон зашел полковник Заботкин с вопросом о задержанных в читинском поезде: надо решать с ними.
Барон был в хорошем настроении:
— Вот Заботкин наш все заботится, все заботится…
За столом засмеялись, и Меллер закончил неожиданно:
— Все заботится, как бы поскорее домой на печку! Ну, насчет печки — это я, разумеется, фигурально… Имеется в виду двуспальная печка из карельской березы… Под балдахином, а?
Все хохотали: такую хитрую гримасу скроил барон. К тому же известно было, что у Заботкина ни карельской березы, ни балдахина быть не могло. А, обремененный большим семейством, он четырех дочек на выданье не знал, куда ткнуть. Потому все так и покатывались: до балдахина ли тут!
— Как же с арестованными? — пробормотал Заботкин, больше всего желая переменить тему.
Но барон уже поднимался из-за стола. В углу раздвигали ломберный: готовилась игра.
— Вчера двух робберов не доиграли, — проворчал Меллер и уже на ходу бросил: — Ну, расстреляйте их к чертовой матери: сколько можно о них… заботиться! — продолжал разыгрывать барон, снова вызвав смех.
— Всех? — спросил педантичный Заботкин.
— А вы что, хотите для развода кого-то оставить? — Меллер обвел всех смешливым взглядом. — Всех, конечно! Распечатайте! — он кинул колоду Марцинковскому.
Тот поднял руку с картами и как-то глупо, не к месту и со смешной аффектацией стал говорить, что среди захваченных революционеров один — «оч-чень заметный. Сразу видно: закоренелый. Про-фес-си-онал».
— Да ведь решено уже: всех расстрелять. Приступим, господа, — Меллер разобрал карты, пожевал губами.
Казалось, барон начисто забыл про Заботкина с его «заботами». Но вдруг обернулся и тоном, от которого Заботкин мгновенно встал по стойке «смирно», четко выговорил:
— В затылок, в затылок чтоб стреляли. Патроны — не семечки. Денег стоят. И уже добродушно прибавил: — А то я вас знаю: устроите там кордебалет. Придумали тоже: по три патрона на расстрел одного человека. К чему такое роскошество!
Барон углубился в карты, перебирая их своими вялыми пальцами. В углу Заботкин со Скалоном обговаривали, сколько человек отрядить для расстрела.
Хотя они говорили тихо, барон услышал и махнул им рукой:
— Идите, идите отсюда! Технологию уж сами отработайте. Скажи на милость, сколько разговоров из-за шести бунтовщиков! Парламент мне тут развели!
Барон незлобиво ворчал, зорко всматриваясь между тем в свои карты.
— А гимназисточку помните, барон, которую на станции выдрали? — с нагловатой фамильярностью вдруг выпалил Марцинковский. — Повесилась ведь…
— В карты смотрите, Марцинковский! — холодно бросил барон.
Ильицкий вышел из салона и сразу же увидал арестованных, окруженных конвоем. «Да что мне? Зачем мне ЭТО видеть? — подумал он, но не мог уже оторваться от того, что увидел: кучку людей, которые показались ему не арестованными, а СХВАЧЕННЫМИ. — В самом деле, ведь так, без суда и следствия… Наверное, они и сами не могут поверить, что они вроде уже как мертвы… Конечно, не верят».
Ильицкому хотелось так думать, и он не находил на лицах обреченных людей следов страха. Только на лице одного из них — в свете, падающем из окон вагона, оно показалось Ильицкому интеллигентным и даже красивым, — Ильицкий прочел то сосредоточенное и важное выражение, которое он встречал уже у приговоренных к смерти революционеров.
В напряженную тишину просачивались будничные мирные звуки: постукивание молотка о буксы и пыхтение паровоза. Арестованные переминались с ноги на ногу: озябли. Из вагона вышел Заботкин и принял под команду маленький отряд. Ильицкий слышал характерный скрип снега, смешанного с песком, под ногами идущих. Отошли всего шагов двадцать в сторону Байкала. На маленьком пригорке росли две сосны с редкой, осыпавшейся на подветренной стороне хвоей. Дальше идти, вероятно, не решились, потому что здесь кончалось освещенное пространство, — словно полоса отчуждения пролегала здесь, отделяя поезд и все ему принадлежащее: салон-вагон, барона, все их разговоры, трапезы, сны в теплых купе… отделяя от всего этого только малый кусок земли с двумя соснами на пригорке.
Приговоренных поставили в одну шеренгу и приказали повернуться спиной к солдатам, уже взявшим ружья на изготовку. И они, конечно, видели это. Но никто не охнул, не вскрикнул и тогда, когда лязгнули затворы…
Заботкин внезапно осипшим голосом подал команду…
Ильицкий не хотел смотреть дальше. Но, отходя, инстинктивно ждал залпа. Залп не получился. Раздались одиночные выстрелы вразброд. «Да почему же это?» — подумал Ильицкий, как будто это было сейчас важно. Да, для них, для казнимых, было важно: ведь их заставляли умирать не единожды… «Осечка? Это бывает на морозе, густеет смазка…» — Ильицкий тут же отказался от своей догадки — уж конечно оружие чистили… Они истязали приговоренных, чтобы выполнить приказ барона! «Патроны — не семечки», — вспомнил поручик. Теперь он отходил от проклятого места, но спиной ощущал, что ВСЕ ЭТО еще продолжается: казнь длилась…
Поручик почувствовал, что весь похолодел. Это был какой-то странный, внутренний озноб. Чтобы согреться и у