Он, значит, тут мне все в подробности и выложил. Ничего не утаил.
«С чего, мол, это ты, друг любезный, такие фокусы выкидывал? Или в детстве мать набаловала, а папаша мало ремнем охаживал?»
«А я, — говорит Алексей, — маму помню только мертвую, как ее из больницы на санях привезли. Помню, голова у нее на бок свалилась, а в глаза снегу насыпало. Мне тогда три года исполнилось. А папа в тридцать девятом году на финской войне погиб».
— Вот ведь какая история, — помолчав, вздохнул Доронин, — А я, парторг корабля, и не знал ничего.
Боцман долго раскуривал очередную трубку и показался мне в этот момент куда старше своих тридцати двух лет.
Из дальнейшего его рассказа я узнал, что Отечественная война застала Алексея Кирьянова в родном смоленском селе Загорье, в верховьях Днепра. Алексей работал тогда подпаском в колхозе и жил из милости у чужих людей. В войну его взял к себе местный учитель, вдовец, Павел Федорович Дубравин, которого фашисты сделали старостой. Сельские мальчишки частенько колотили Алексея, обзывая его приемышем предателя. Лишь тогда, когда Смоленщина была освобождена из неволи, выяснилось, что Дубравин не был предателем, а, соглашаясь стать у фашистов старостой, выполнял тайное поручение подпольного райкома партии, хотя и был беспартийным. Почти никто в Загорье не знал, что староста помогал партизанам, и в сорок третьем году кто-то жестоко избил его ночью дрекольем. Павел Федорович недолго протянул после этого — все внутренности у него были отбиты — и умер весной сорок пятого года.
Алексей опять остался сиротой вместе с девятилетней дочкой Дубравина Дуняшей. Приемный отец и внушил Кирьянову мысль стать сельским учителем. Алексей жил с Дуней в их доме, работая в колхозе сначала пастухом, потом учеником плотника (дела у плотников в ту пору было по горло — почти все село пришлось строить заново). Семнадцати лет окончил Кирьянов семилетку и поступил в Ярцевское педагогическое училище. Вместе с Алексеем училище окончила и Нина Гончарова, первая красавица в городе, дочка заведующего районным универмагом. Молодые люди полюбили друг друга, решили пожениться и поехать учительствовать в Загорье.
«Я-то сразу поехал, — рассказывал Алексей боцману Доронину, — а Нина задержалась у родителей в Ярцеве. А за месяц до нашей свадьбы меня призвали во флот».
«А Дуняша как же?» — спросил боцман.
«Дуняша, как только узнала, что я жениться решил, отказалась, чтобы я ей помогал, и пошла работницей на кирпичный завод».
— Такая вот история, — заключил Доронин, — Остальное вам известно из письма этой самой красавицы Нины, того письма, что привезла Алексею Ольга Захаровна.
— А что же вам ответил Кирьянов, когда вы спросили его о причине прежних фокусов?
— Откровенно ответил: «Мечтал, — говорит, — я учителем стать, семью завести, а меня «забрили» во флот, и все нарушилось». Меня, знаете ли, от такой откровенности снова в жар бросило. И жаль, конечно, паренька, да разве это допустимо, чтобы человек, комсомолец, из-за какой-то красивой финтифлюшки так себя растравил и неправильно мыслить стал!
Стукнул я кулаком по анкерку: «Что же ты, друг любезный, хотел, чтобы за тебя такие вот штучки другие доставали?!»
Алексей мой аж вздрогнул. «Вовсе, — говорит, — я этого не желал. Мне школу бросать не хотелось. Только начал ребятишек учить, а тут вдруг опять сам учись: «Ать, два!», «Весла на воду!». Да еще и подчиняйся каждому…»
«Вроде, мол, боцмана Доронина?»
«Нет, что вы! — смутился Алексей, — Я про вас плохое не думаю».
«А про капитана третьего ранга?»
«Придирой он мне показался сначала».
Я тут вовсе вскипел: «Придирой?! Да ты знаешь, — говорю, — как у товарища Баулина за тебя душа болит? Бирюк ты, о себе только и думаешь!..» Может быть, я и еще чего-нибудь покрепче ему тогда наговорил бы, да прилив не дал, начал затоплять нашу отмель. Вода уже почти у самых наших ног плескалась.
Вы, наверное, читали у Виктора Гюго в «Тружениках моря», как один человек в прилив сам себя утопил, так в мои планы это не входило и никогда не войдет. «Неужто, — думаю, — капитан третьего ранга где ни то замешкался?»
Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарем!..»
Минут через пять, мы уже по колени в воде стояли, видим, сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко…
В общем и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.
На базу мы с ним возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. И в сухую робу переоделись, и горячего чая напились, а все не попадали зуб на зуб…
Доронин широко улыбнулся, прищурив глаза, и в них в одно и то же мгновение отразились и природное, истинно русское добродушие, и мудрость, и жизненная сметка, накопленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал: в только что рассказанной им истории боцман присочинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив; присочинил не из намерения порисоваться, а из скромности, из желания подчеркнуть, чего все это стоило для Алексея Кирьянова, совсем еще в то время неопытного пограничника.
— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся, — улыбаясь, продолжал Доронин, — а Алешка возьми и зашепчи мне на ухо: «Для того чтобы измерить высоту какого-либо предмета на местности, нужно построить два подобных прямоугольных треугольника…» Перебиваю я его: «Я, — говорю, — и сам это вспомнил».
Может быть, Алексей и догадался, что я его тогда на камушках на откровенность вызывал, но виду не подал, спрашивает:
«А что, товарищ боцман, ваш дружок пришел в свою тарелку?»
Я будто не понял, о чем речь, переспрашиваю:
«Какой дружок?»
«Ну тот комендор… который с «Ломоносовым» письмо от бывшей невесты получил».
«В точности, — отвечаю, — это мне пока неизвестно, но похоже, что скоро пойдет на поправку..» И больше на эту тему ни я, ни он ни словечка…
Моросящий дождь-бус, начавшийся с полчаса назад, все усиливался и усиливался и в конце концов прогнал нас с Дорониным с мыса над Малым проливом; мы направились домой, к базе. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.
Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.
— Чайка оставила; наверно, ее самое-то поморник сцапал.
Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман, улыбаясь добавил:
— Марише для коллекции…
Свернув от пролива к тропе, идущей над океаном, мы вскоре поднялись на утес, на котором неподалеку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятиконечной звездой. Приостановившись, мы отдали честь героям родины, положившим жизни за ее великое будущее.
С высоты утеса открылся необозримый океанский простор, вид на затушеванные дымкой тумана и буса соседние острова.
— Красота!.. — тихо, почти с благоговением произнес боцман.
Мне интересно было узнать, что же обнаружили пограничники в анкерке, который Доронин и Кирьянов достали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать настроения боцмана, да, вероятно, если бы он мог, то сам бы рассказал об этом. Он же заговорил совсем о другом, посоветовал мне порасспросить рулевого Игната Атласова о том, как они с Алексеем Кирьяновым доказали рыболовам-хищникам, что дважды два вовсе не четыре, а сорок, и как при этом Алексей заслужил право на то, чтобы комсомольцы погранбазы единогласно постановили снять с него выговор, полученный на Черноморье…
КОМСОМОЛЬСКАЯ СОВЕСТЬ
В начале следует сказать о двух документах и о небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещенную в одном из старых номеров стенной газеты «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь комсомольской организации сторожевика «Вихрь», командир отделения рулевых, главстаршина Игнат Атласов и держится иного мнения.
Карикатура изображала молодого моряка со вздернутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюбленный крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога.
Под рисунком — строка из пушкинской притчи о сапожнике:
«Суди, дружок, не свыше сапога!..»
— Кирьянов? — спросил я, рассматривая карикатуру.
— Что вы! — воскликнул Атласов, — Это дальномерщик Петя Милешкин. Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, нечего меня учить!..» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить, носового платка выстирать. После этой карикатурки Милешкин неделю с Алексеем не разговаривал.
— Почему же именно с Кирьяновым?
— Так ведь это же Алеха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый…
Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым, протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт этого протокола посвящен Алексею Кирьянову, и его необходимо привести дословно:
«Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирьянова о снятии с него выговора, объявленного ему первичной организацией ВЛКСМ Школы младших морских специалистов в г. А. за строптивость, отрыв от коллектива и проявление трусости.
Постановили: Учитывая, что А. Кирьянов принимает активное участие в общественной работе (заместитель редактора стенгазеты «Шторм») и показывает пример в дисциплине и в боевой и политической подготовке, а также учитывая то, что он проявил себя в боевой операции при ликвидации аварии и задержании нарушителя границы, как и подобает комсомольцу-пограничнику, ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова выговора (принято единогласно)».
Тут же в клубе базы, куда я пришел с капитаном третьего ранга Баулиным и главстаршиной Атласовым, на одной из стен висел фотомонтаж «Что мы охраняем».
Рядом с картой Курильских островов были расклеены фотографии с довольно подробными подписями. Они сообщали и о лесных богатствах гряды — на южных островах немало строевой древесины, и о перспективах оленеводства и охотничьего промысла — на северных островах есть и чернобурые лисы, и соболь с горностаем.